Клейтон Мэтьюз - Новый Орлеан

— Понимайте как хотите, сенатор. Не я выдумал дядю Тома с его жалкой хижиной, это вы, белые, хотели превратить нас в таких, как он. И если догадались, что я хотел ткнуть белых носом в их собственное дерьмо, то вы абсолютно правы, сенатор!

— Дешевый трюк, Линкольн. Но хуже всего то, что ты меня используешь, и мне это совсем не нравится.

— И буду использовать. Любого употреблю, чтобы добиться того, что мне нужно, — бесстрастно заявил Эбон.

— Даже твоих собственных людей, так? И слово «мне» здесь ключевое, так? Тебе лично нужно!

Эбон впервые выдал скрываемое доселе раздражение:

— По-моему, вы злоупотребляете нашей дружбой, сенатор! Вы же не в сенате на трибуне, где ваша неприкосновенность позволяет болтать что угодно!

— а кто секунду назад разглагольствовал о правде? — издевательским тоном поинтересовался Сент-Клауд. — Я всегда принимал тебя за искреннего человека, но теперь в этом совсем не уверен. Может, для тебя нет ничего святого, и ты просто ловчила на самом деле?

Неожиданно для всех Эбон дал волю обычно тщательно сдерживаемой ярости. С откровенной угрозой в голосе он выкрикнул:

— Только без оскорблений, Мартин! Со мной никто не смеет так говорить, тем более какой-то клейстер долбаный!

В этот момент музыка, к которой Джим Боб уже попривык и воспринимал как ненадоедливый фон, внезапно смолкла, и последние слова Эбона прозвучали неожиданно громко и внятно. Настала мертвая тишина.

Между Эбоном и сенатором Сент-Клаудом протиснулся высокорослый и широкоплечий парень в сером свитере.

— А ну не выражаться, приятель! Все-таки с сенатором Соединенных Штатов разговариваешь.

Эбон хотел было отмахнуться от него, но здоровяк стиснул его руку огромной ладонью.

— Убери лапы! А то пришибу! — Эбон зло выдернул руку.

— Валяй, смельчак, попробуй. Хоть сей момент.

Все произошло так быстро, что Джим Боб даже не успел вмешаться. Однако сейчас одного только взгляда на взбешенного Эбона было достаточно, чтобы он понял, что надвигается драка. Пора растаскивать.

Однако пока Джим Боб раздумывал, сенатор Сент-Клауд придержал парня за плечо.

— Остынь, Брет, — успокаивающе улыбнулся он. — Просто дружеская беседа.

— По мне, даже слишком…

— Это что еще за фрукт, Мартин? — вызывающе осведомился Эбон.

— Неужели не узнаешь? Брет Клоусон, фаны зовут его Медвежьи Когти. Лучший игрок в Национальной футбольной лиге.

— А, попрыгун, — понимающе протянул Эбон. — Тогда все ясно. Прыг-скок, прыг-скок, все мозги между ног.

В воздухе, словно ядовитые пары, опять повисла напряженность. И вновь атмосфера разрядилась — как раз в этот момент установленный на возвышении микрофон разнес по всему залу громовой голос:

— Полночь, друзья! Время срывать маски, давайте посмотрим, кто есть кто!

Брет Клоусон был трусом. Его называли крутейшим парнем в профессиональном футболе, в игре, которую многие считают самым грубым и жестоким из всех силовых видов спорта, но при одной только мысли о взаправдашнем физическом контакте все нутро Брета начинало трястись, как подтаявшее желе.

Перед матчем его всегда выворачивало наизнанку.

В этом не было бы ничего необычного — со многими профессиональными футболистами происходит то же самое. Однако в большинстве случаев неукротимую рвоту вызывает нервное напряжение, а не страх.

С годами Брет научился психологической самоподготовке к играм; он грыз куда больше таблеток, чем дети леденцов, — и не только анальгетики, но и стимуляторы, все, какие мог раздобыть. В этом не было бы ничего необычного — многие игроки прибегают к таблеткам, но они поступают так в убеждении, пусть даже ошибочном, что это повышает их физические возможности во время матча.

Брет знал, что именно его страхи каким-то извращенным образом превратили его в самого устрашающего игрока в лиге. Беспристрастный наблюдатель может воспринимать это соображение как иронию или даже юмор, но сам Брет относился к нему слишком серьезно, чтобы оно казалось ему забавным. Еще в начале своей спортивной карьеры он обнаружил, что единственный способ обуздать терзавшего его персонального демона состоит в том, чтобы играть с необузданной, почти бездумной и свирепой жестокостью.

Вдобавок он также обнаружил, что если подсекаешь соперника первым и без пощады, то шансы пострадать самому значительно уменьшаются.

Все началось еще до школы, когда стало ясно, что Брет вырастет в особь необычных размеров. Причуда генов, должно быть, поскольку родители его по физическим данным были людьми вполне нормальными — отец ниже ста восьмидесяти, мать чуть выше ста шестидесяти. Ни один из его троих братьев тоже не дотянул до ста восьмидесяти сантиметров. Более того, все были довольно тщедушны и атлетическим сложением отнюдь не отличались.

В этом, возможно, и кроется объяснение. Отец Брета был страстным любителем спорта, а футбол обожал просто фанатично. Он из кожи лез вон, чтобы попасть в школьную команду, но потерпел позорный провал. Все три старших сына его в этом смысле также подвели.

Но самый младший стал сбывшейся мечтой во плоти — широкоплечий, обещающий вырасти с гигантский кипарис, стремительный в движениях, как кошка. Футболист от Бога. Шансов избежать уготованной ему участи у Брета не было никаких. Уже во втором классе он играл в первой линии схватки, каковая, как он потом узнал, на языке профессионалов называется «гадючником» — лоб в лоб и плечо в плечо не на жизнь, а на смерть. Несмотря на страхи перед физическими столкновениями, о которых он никогда не проронил ни слова, и внутреннее отвращение к самой игре, Брет был рожден для футбола.

Через два года игры в школьной команде он попал в сборную лиги, а когда стал выступать за университет Луизианы (где его перевели на линию защиты), его дважды включали в национальную сборную; среди селекционеров профессиональных команд его репутация была весьма высокой и прочной. Он заключил очень выгодный контракт с командой «Сейнтс».

С раннего детства Брет испытывал ужас перед болью, но быстро научился не подавать виду, перенося все мучения в стоическом молчании. Он жил в постоянном страхе перед травмой, которая могла либо искалечить его на всю жизнь, либо привести к гибели. По статистике, его шансы встретить смерть на футбольном поле были невелики; и все же ежегодно несколько человек погибает от полученных во время игры травм. Вопреки мучившим его по ночам кошмарам, у Брета серьезных повреждений пока еще не было, но это только усиливало его страхи. Чем дольше он играет, тем больше вероятность получить тяжелое увечье.

Брет, однако, попал в ловушку. Бросить футбол он не мог. Футбол стал всей его жизнью, ничего больше он не знал и не умел. В колледже каких-либо знаний, представляющих практическую ценность, он почти не приобрел. Он мог бы завершить свою карьеру на тренерской работе, но если он уйдет из футбола сейчас, на пике своей славы, вопросы «Почему?» будут неотступно преследовать его, как стая голодных стервятников. А это подорвет его шансы получить место тренера. Разве что в какой-нибудь Богом забытой школе. Если он бросит футбол сейчас, нечего и надеяться, что его пригласят тренировать профессиональную команду — а только там и можно рассчитывать на приличные деньги.

У явления, которое Брет привык считать своей трусостью, был весьма неприятный побочный эффект.

Брег стал проявлять пугающую склонность ввязываться в ситуации, чреватые именно физическим ущербом. Психиатры, возможно, классифицировали бы это как своего рода компенсацию. Как ни называй, но он продолжал поступать именно таким образом. Словно испытывал к этому неодолимую тягу. Стоило вспыхнуть ссоре между его приятелями или даже совсем незнакомыми ему людьми, Брет, как только дело доходило до драки, тут же вставал на защиту того или другого. Чаще всего ему после этого становилось очень неловко, и крайне редко его вмешательство оценивалось по достоинству. Но подобное свойство характера укрепило за ним репутацию отчаянного задиры.

А в нескольких случаях и на самом деле подвергало его реальной опасности. Дважды, например, когда его команда проводила игры в Нью-Йорке, Брет намеренно бродил ночью по Центральному парку, превращая себя в мишень для грабителей. С точки зрения коренного Нью-Йоркца, это было равнозначно тому, чтобы войти ко льву в клетку — по ночам Центральный парк становится излюбленным местом охоты грабителей.

К счастью, внушительные габариты пока спасали Брета от возмездия; обычно потенциальный противник хватался за любой предлог, чтобы пойти на попятную. Но вечно так продолжаться не может, и Брет это понимал. В один прекрасный день он сунет свой нос куда не следует, и кто-нибудь от души по нему врежет.

Сейчас, когда он на глазах у всех гостей протиснулся между сцепившимися сенатором и этим чернокожим малым, наступил, похоже, самый критический момент из всех, что ему приходилось переживать. Все равно что схватиться с судьей во время игры.

Брет прибыл на бал с опозданием. Его и Лину встретила Одри Фейн; остановив проходившего официанта, они взяли с подноса напитки и задержались на ступенях, ведущих вниз в бальный зал, и тут Брет замелил внушительную фигуру сенатора в другом конце помещения. Оставив Лину с Одри, Брет стал пробираться через переполненный зал к сенатору.

В колледже Луизианы сенатор Сент-Клауд учился несколькими годами раньше Брета, он также дважды входил в национальную сборную в качестве нападающего. У него, однако, хватило ума, способностей и всего прочего, чтобы расстаться с футболом и выбрать себе более благодарную и многообещающую карьеру. Брет встречал сенатора несколько раз во время традиционных вечеринок выпускников колледжа и проникся к нему восхищением с первого взгляда, сейчас они стали добрыми друзьями. Всякий раз, когда сенатор Сент-Клауд бывал в Новом Орлеане, он обязательно приходил на стадион поболеть за «Сейнтс», а после игры частенько оставался, чтобы повидать Брета. В последний раз такое случилось в Новый год после матча за кубок, который фаны. панибратски называли «Большой сахарницей».