– Как ты насчет того, чтобы вместе перекусить где-нибудь около твоего дома?

– Почему бы и нет, – ответила я.

Все неясности между нами исчезли в тот самый момент, когда он в ресторане снова взял меня за руку и смущенно спросил, существует ли в принципе возможность того, чтобы после грибного супа и оладьев с сыром у нас состоялось половое сношение. Да, да, именно так он это и сформулировал: половое сношение. Именно потому, что он таким образом это сформулировал, я и оказалась с ним в постели, пытаясь реализовать эту потенциальную возможность.

Эллиот оказался так болезненно застенчив и так невероятно наивен, что не проявить по отношению к нему самых теплых чувств было выше моих сил. На простыню было постелено чистое полотенце. Свет, конечно, выключен. Раздевание происходило исключительно под одеялом. Даже то место, где Эллиот пожелал оказаться этой ночью, он деликатно назвал «вагиной». Первый раз он принялся трогать меня то здесь, то там. Приблизительно так, как ребенок слизывает мороженое в вафельном рожке: то отсюда, то оттуда. Однако он все время останавливал меня, когда со своей стороны я тоже делала попытки его потрогать то здесь, то там. По той простой причине, что особенно и нечего было трогать. Франс, я полагаю, могла бы это подтвердить. И все же я весь вечер не оставляла надежды пробудить его мягкий орган к жизни. Мои усилия не увенчались успехом. Было слишком поздно, и ему было пора уходить. Когда, проводив моего нового любовника, я вымыла на кухне пол, отдраила все кастрюли и забралась в постель, то обнаружила, что это самое, должно быть, все же произошло. Может быть, весьма быстро и неприметно. Полотенце, по крайней мере, было очень даже влажное.

Всю ночь я пролежала, не сомкнув глаз, и размышляла над словами, которые употребил Эллиот: «половое сношение» и «вагина», и в конце концов пришла к заключению, что в них корень всей проблемы. Было совершенно очевидно, что ему никогда никто не объяснял особенностей этой терминологии, а тем более он не был знаком с элементарной анатомией, которую студенты-медики проходят еще на первом курсе во время практических занятий в больнице. Было также совершенно очевидно, что Эллиот не понимал, что слово «вагина» не следует употреблять ни при каких обстоятельствах, а то, чем мужчина и женщина энергично занимаются, когда ложатся в постель, просто невозможно назвать «половым сношением»… Когда под утро я наконец немного вздремнула, то вдруг опять проснулась от тех же назойливых мыслей. На этот раз мне в голову пришло еще одно фразеологическое толкование известного явления. Нет сомнений, что самая крутая матерщина является таковой, когда к ее помощи прибегают, например, во время дорожной пробки в час пик, когда высовывают голову из машины и высказывают окружающим все свое к ним искреннее отношение. Однако есть ситуация, в которой ненормативная лексика, единственно возможное и естественное средство общения. А именно, в тот момент, когда «половое сношение» превращается в упоительное траханье… Как это ни забавно, но не кто иной, как Ави Герцог, просветил меня во всех этих языковых тонкостях. Он никогда не испытывал никаких трудностей в том, чтобы в нужный момент употребить нужное слово. Несмотря, кстати, на то, что английский для него не был родным.

Вот так обстояло дело с Эллиотом. Насколько его словарный запас не соответствовал тому, что в действительности должно происходить между мужчиной и женщиной, настолько причины, по которым я легла с ним в постель, были далеки от того, что принято называть страстью. Это было чем-то мимолетным, и как только это закончилось, нам обоим следовало об этом забыть и спокойно жить дальше – каждому своей жизнью. К сожалению, он этого сразу не понял. Он был сентиментален, привязчив и настырен и совершенно искренне верил, что я отвергаю его только потому, что он женат. Хотя правда заключалась в том, что, если бы он не был женат, у нас с ним вообще ничего бы не было.

– Я люблю тебя, Мэгги, и не знаю, что мне делать.

– А что надо делать, Эллиот?

– Я никогда не смогу оставить Франс.

– Я и не требую, чтобы ты оставил ее из-за меня, Эллиот. Но тебе следовало бы бросить ее ради тебя самого. То, что она позволяет себе с тобой, ужасно.

– Нет, никогда. После того что случилось с ее глазом, я ее никогда не брошу.

Я старалась помочь ему и деликатно доказывала, что глаз – это глаз, а жизнь – это жизнь. С ее стороны, наконец, это просто непорядочно. Однако Эллиот совсем иначе истолковал мои слова. Несколько недель спустя он появился вечером в отделе новостей. Я была занята тем, что разбиралась в своих бумагах. Я только что получила назначение на Ближний Восток.

– Мне очень жаль, – спокойно сказал он, вручая мне желтую розу. – Наверное, я раскаюсь в том, как поступаю с тобой.

– Мне тоже жаль, – автоматически ответила я. – Вообще, жаль.

Что сделано, то сделано.


– Кстати, о деньгах, – обращается Грэйсон к Эллиоту, только что закончив бубнить о пустых бутылках и прошлогоднем снеге. – Кто оплачивает перевозку тела из Ливана? Корпорация или твой отдел?

Я даже закашлялась.

– Никогда не думал об этом, – говорит Эллиот, заметив мою реакцию.

– Черт, – бормочет Грэйсон, – формально вы за это отвечаете. Вы послали туда этого бедолагу. Стало быть, вам и платить.

– О боже, Грэйсон, – говорит Эллиот, кивая на меня.

Все-таки такие вещи не укладываются у меня в голове. Живой человек погибает, а мертвец продолжает жить. Что-то здесь не так, согласитесь.

– Еще порцию виски, Мэгги? – спрашивает Эллиот, бросая на Грэйсона взгляд, полный отвращения. – Думаю, что теперь самое время.

Одетый под казачка официант Педро (это имя значится у него на нагрудном знаке) заканчивает принимать заказ. Обращаясь к Грэйсону, я спрашиваю слабым голосом:

– А сколько, если точно, стоило перевезти тело из Ливана в Штаты?

– Ладно, Мэгги, – говорит Грэйсон, опуская руку мне на плечо, – это забота корпорации. Не беспокойся об этом… Хотя, конечно, я понимаю твою озабоченность. Такие непредвиденные затраты здорово отражаются на зарплате. Увы, в этих случаях мы вынуждены делать соответствующие вычеты.

– Ради бога, Грэйсон, – восклицает Эллиот. – Это уж чересчур!

– Погоди, Эллиот, – говорю я. – Я хочу знать, сколько это стоило.

Грэйсон пожимает плечами, вытаскивает из внутреннего кармана записную книжку и авторучку. Не говоря ни слова, он производит быстрые расчеты на чистом листке.

– Около трех тысяч долларов, – говорит он, захлопывая записную книжку.

Педро достает напитки, и разговор приходится прервать. Господи, как мне хочется все высказать Грэйсону. Объяснить ему, какое он дерьмо. Кстати, может быть, как раз по этой причине он «бравый парень» со знаком минус. Если бы я это сказала, это обернулось бы для меня настоящей трагедией. Несмотря на все мои достоинства, мне как своих ушей больше не видать ни Ближнего Востока, ни крупноформатных телешоу, ни вообще телевидения.

– У меня есть другое предложение, – говорю я, обмениваясь с Эллиотом понимающим взглядом.

– Ну и что же придумала наша умница Мэгги? – интересуется Грэйсон, стараясь казаться игривым.

Не знаю, что опаснее: сидеть под пулями где-нибудь в Бейруте или играть в эти игры с бездушным исполнительным директором, который готов резать по живому, если дело касается бюджета. Тем не менее я отваживаюсь.

– Слушай, Грэйсон, – говорю я с милой улыбкой, – ты бы мог попытаться взыскать деньги с Организации освобождения Палестины, ее ответвления Эль Фатах. Ведь это один из их людей стрелял в Джоя. Если же Ай-би-эн не очень удобно вести переговоры с террористами из Эль Фатах, можно было бы обратиться непосредственно к ливийцам или сирийцам, поскольку они поставляют оружие боевикам. Пусть раскошелятся и заплатят Ай-би-эн за перевозку тела Джоя в Штаты. Как ни крути, это их гранатомет снес ему голову…

Наконец я не выдерживаю и начинаю тихо рыдать. Грэйсон приходит в такое замешательство, что опрокидывает стакан с водой. Педро приходится суетиться, вытирать со стола и уносить залитую водой хлебницу.

Появляется официант Рауль (это имя также читается на его нагрудном знаке). Он тоже одет под казачка. Подав Грэйсону сухую салфетку, он отступает в сторону и уступает дорогу Куинси Рейнольде. У нее весьма чувственный вид – поскольку на плечах норка. Однако ее лицо выражает что угодно, но только не благодушие. Она мгновенно бросается ко мне.

– Что случилось, Мэгги?

– Ничего с вашей Мэгги не случилось, – ворчит Грэйсон.

Где ему понять, что такое такт. Горбатого могила исправит. Однако Эллиот, тот сразу встает, чтобы поцеловать Куинси в щеку.

– Со мной все в порядке, – говорю я, прикладывая платок к глазам.

– Черт меня подери, – бормочет Грэйсон и тоже поднимается, – у этого парня был минимальный стаж, и я только что говорил о том, как нам сберечь артельные денежки. О том, как избежать слишком больших вычетов из зарплаты наших сотрудников. Вот и все.

– Вычти три тысячи долларов из моего жалованья, Грэйсон, – всхлипываю я. – Я беру все это на себя.

– По крайней мере, – начинает Куинси, усаживаясь рядом с Эллиотом, – теперь мы знаем, что у Грэйсона никогда не будет инфаркта. По той простой причине, что для этого нужно иметь сердце.

– Ну-ну, – отвечает Грэйсон, взглянув на Эллиота, – зато я могу схватить воспаление мозга. Не в пример другим.

– Лично я выбираю инфаркт, Грэйсон, – говорит Эллиот. – Я столько времени на тебя ишачу, что уже имею право выбирать, от чего загнуться.

– Как тебе угодно, Эллиот, – холодно парирует Грэйсон. – Но только не надо превращать праздничный ужин в начало своих похорон.

– Праздничный ужин? – невинно интересуюсь я.

– Тебе присудили «Эмми», дорогая, – говорит Куинси. – Я спешила тебе об этом рассказать.

– А откуда ты узнала? – спрашивает явно уязвленный Грэйсон.