Она была моя абсолютная противоположность. У нее было все, чего не было у меня. Миниатюрная фигурка, рыжие волосы, веснушки и нежный голосок. Несмотря на внешность, она была стойким оловянным солдатиком и придерживалась того мнения, что человек может выжить в любом аду. Куинси похоронила ребенка, который был неизлечимо болен уже в момент рождения. Именно Куинси приняла решение отключить систему жизнеобеспечения ребенка, когда он лежал в глубокой коме, и его мозг был мертв по меньшей мере двадцать недель. Но и это было еще не все, что довелось испытать Куинси. В тот самый момент, когда она занималась больным ребенком, муж известил ее, что уходит к какой-то женщине, с которой познакомился в самолете.

Куинси рассматривала жизнь как бесконечную полосу препятствий и ухитрилась – да, ухитрилась – сделаться одним из самых удачливых телевизионных агентов. Она вела дела на пару со своим вторым мужем Дэном Перри, весьма известным специалистом по бухгалтерскому учету, который к тому же был достаточно умен, чтобы понять, что горе заставляет человека иначе взглянуть на окружающий мир. Он понимал, что Куинси нуждается в успехе более, чем в чем-нибудь другом. На двери их офиса была вывешена табличка «Рейнольдс и Перри». Однажды кто-то вывел под ней губной помадой надпись: «вместе до гроба». Ни Куинси, ни Дэн даже не сделали попытки ее стереть.

Человек, считала Куинси, может пережить что угодно, если только не потерял чувства юмора. Это самое чувство и объединило нас, когда мы нашли друг друга в дебрях мохеровых свитеров и кашемировых шалей. Я бродила между прилавками, заваленных всякой всячиной, и была погружена в мысли о моем замужестве. Эрик уже отчаялся каким-либо образом возбудить во мне энтузиазм и вознаградить за то, что мне приходилось делить с ним супружеское ложе. Когда я думала о том, что наше супружество безнадежно прокисло, по моим щекам текли слезы. Эрик даже перестал интересоваться моим мнением о технике секса. До него дошло, что я не только не пылаю к нему страстью, но в лучшем случае стараюсь отнестись к этому стоически. Куинси заметила меня сразу.

– Как бы вам не схватить конъюнктивит, – неожиданно сказала она, глядя на мое мокрое от слез лицо.

Когда я взглянула на нее в первый раз, то заметила обручальное кольцо и испытала что-то вроде облегчения: блеск золота, символизирующий узы Гименея, говорил о том, что у нее есть муж, а значит, как женщина она самореализовалась.

– Слезами горю не поможешь, – добавила Куинси, видя, что я храню молчание.

– Откуда вам это известно?

– Мне известно также и то, что ничто не может заставить женщину плакать, когда ей удалось отыскать лавочку, где любой кашемир продается за полцены.

Она улыбнулась.

– Ну и как он вам? – спросила я.

– Вообще-то, довольно тусклый, – сказала она, немного поколебавшись. – Я бы рекомендовала вам посмотреть здесь шерстяные ткани.

Мы обе рассмеялись. Потом занялись шерстяными тканями, потом рассматривали мохеровые кофточки. И наконец направились к выходу, чтобы где-нибудь отметить знакомство. Отыскав маленькое кафе, мы устроились поудобнее и начали наш разговор.

– Что вы делаете в Лондоне? – поинтересовалась она.

– Я здесь в свадебном путешествии. Мы только что вернулись из… – начала я и умолкла, не решаясь поведать ей, какого рода развлекательную программу запланировал Эрик, чтобы достойно провести медовый месяц.

– Вы плакали из-за него? А может быть, потому что все это для вас так ново?

– Пожалуй, я плакала оттого, что оказалась к этому совершенно не готова. Мне кажется, что в моей жизни уже больше ничего не будет… кроме надписи на надгробной плите…

– Вы хотели сказать – на стене?

– Нет, именно на надгробье.

Кажется, Куинси поняла меня. По крайней мере, она больше не спрашивала, что я имела в виду.

– А я в Лондоне сопровождаю моего клиента, – сказала она, помешивая соломинкой коктейль. – Я агент на телевидении, а мой клиент занят съемками документального фильма о Виндзорском замке. Все говорили нам, что такие съемки вещь совершенно невозможная. Никто еще не смог получить на это разрешения – как-никак королевская резиденция.

Мне стало любопытно. Еще никогда я не встречала женщину, которая, кроме того, что носила обручальное кольцо, занималась собственным бизнесом.

– Ну и пришлось мне натерпеться! Ничего подобного у меня еще не было, – продолжала она. – Когда я ухитрилась добиться разрешения у членов королевской семьи и привезла моего клиента в студию американского телевидения здесь в Лондоне, эта сволочь – исполнительный директор разразилась словесным поносом не меньше чем на час…

– Я не понимаю…

– Очень просто. Его прямо-таки скрючило от зависти, что именно мне удалось добиться этого разрешения. Ведь он сам безрезультатно выпрашивал его два года.

– Но почему он так взъелся?

– Да потому, – нетерпеливо сказала она, – что женщинам в этом мире отведено лишь получать оплеухи. А на телевидении – тем более… Ну а вы что поделываете?

– Я замужем.

– Ну об этом нам уже известно, – усмехнулась она. – Вспомните, как я вытащила вас зареванную из кашемирового изобилия. В данном случае я интересуюсь вашей работой.

– У меня нет работы.

– Ну, это просто глупо. Замужество – вещь недостаточная во всех отношениях. Особенно если вы не очень счастливы. Обратите внимание, прошло только две недели, как вы замужем, а вы уже удивлены тем, что происходит.

– А если бы я и не удивлялась, разве от этого что-нибудь изменилось? Разве бы мне полегчало?

– Скорее всего нет. В любом случае вам следует подумать, чем заняться. Вас что-нибудь интересует?

Сначала робко, а потом смелее я принялась объяснять, что хочу стать журналисткой, причем специализироваться на международной тематике, заниматься событиями мирового масштаба. Может быть, даже делать репортажи о войне.

Она слушала меня очень внимательно и заговорила только, когда я иссякла.

– Хотите работать для телевидения? – спросила она.

Что я могла сказать? По иронии судьбы это было то самое, о чем я только могла мечтать, но облекать свои призрачные мечты в слова, да еще говорить об этом вслух…

– Для телевидения, вы говорите, – сказала я и вспыхнула. – Конечно!

– А почему вы думаете, что сможете этим заниматься? Ведь это дело непростое.

– Не знаю, – отвечала я так, словно уже боролась за свою карьеру, хотя еще две минуты назад даже не помышляла ни о чем подобном. – Но я уверена, что, если бы кто-нибудь дал мне шанс, я бы сумела это доказать.

Куинси опять улыбнулась.

– Это довольно грубая работенка. Другой такой, пожалуй, и не сыскать. Я это знаю, потому что я этим занимаюсь. Хотя, так сказать, с другого конца.

Вот до чего мы договорились в нашей первой беседе, которая началась вполне светски. Речь шла о самом сокровенном, о чем я только когда-либо думала в своей жизни.

– Я должна идти, – сказала я. – Я обещала встретить Эрика в пять, а сейчас уже почти пять.

Я умолчала о том, что Эрик Орнстайн бывает весьма недоволен, когда ему приходится ждать. Не стоило упоминать и о том, что в качестве супружницы я одариваю его чрезвычайно скромно, а он многого и не требует, – так что мне, по крайней мере, нужно постараться не доставлять ему слишком много хлопот вне постели.

– Пусть подождет, – сказала Куинси. – Он подождет и пять минут, и даже пятнадцать. Я обещаю.

Покачав головой, я встала и бережно запрятала ее визитную карточку в свой бумажник.

– Я позвоню вам, как только вернусь в Нью-Йорк, – сказала я.

Я шла в отель с легким сердцем. Настроение было таким, словно я только что почувствовала себя самостоятельным человеком, пройдя акт символической инициации. Впрочем, в действительности дело, может быть, обстояло куда серьезнее, чем какая-нибудь инициация. Я сделала свой жизненный выбор, и еще неизвестно, к чему это могло привести.

Эрик дожидался меня в фойе, сидя на столе и попивая чай. Его нетерпение было очевидным. Он то и дело вытягивал шею, устремляя взоры по направлению к дверям. Он ждал моего появления и моих оправданий после почти пятнадцатиминутного опоздания.

– Маргарита, – строго сказал он, – никогда не заставляй меня ждать. В нашей семье за все плачу я.

Ему понадобилось всего две недели и четыре экскурсии по концентрационным лагерям, чтобы определить правила игры, в которой, как я с удивлением узнала, мне заранее была отведена роль проигравшей стороны.

2

Тяжелый транспортный самолет приземляется на пустынной бетонной полосе в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион. Моя рука покоится на сером цинковом гробу, который вот-вот должен быть загружен в чрево самолета. Накануне у меня был еще один прямой выход в эфир во время очередной бомбежки лагеря беженцев в Сабре, которая унесла немало жизней. Я стояла перед камерой, рассказывая о текущей ситуации в самом пекле войны, а также рассуждая о том, каким образом война повлияет на дела израильтян, палестинцев и ливанцев. Я говорила и о многом другом, и все это связалось в одно целое – в один из самых потрясающих и драматических телевизионных репортажей, какой только удавалось записать. Впрочем, маловероятно, что американские телезрители действительно способны понять весь ужас того, что целая страна разорвана на части, каждая из которых захвачена противоборствующими группировками, сражающимися за право выжить.

Голос мой прерывался, а на глаза наворачивались слезы, когда я рассказывала о том, как всего несколько часов назад залпом из ручного гранатомета Джою Валери снесло голову. Мой режиссер делал знаки, чтобы я продолжала, и отказывался прервать съемку, несмотря на то, что я со своей стороны показывала ему, что мне необходима передышка. Он сожалел лишь об одном – о том, что у него закончилась пленка, когда все это случилось. Если бы ему только удалось это заснять, то главная премия в соответствующей номинации была бы у него в кармане. Он уверял меня, что материал отснят грандиозный, и самое главное, нам удалось сделать эпизод прямо с места событий. Что ж, теперь и Джой Валери превратился в эпизод.