Человек в лохмотьях встал. Теперь, при бледном лунном свете, со своей длинной тенью выглядел он еще призрачнее в уединенной, безлюдной пустыне. Только что хотел он продолжать свой путь, как заметил перед собой вдали полузакрытое туманом, но все-таки очень заметное явление пустыни, ту фата-моргану, которая зовется Караваном духов. Точно так же, как это бывает вблизи некоторых берегов, кажется, будто в этом песчаном море или над ним несется длинный-предлинный ряд молчаливо двигающихся фигур, навьюченных верблюдов, с трудом передвигающих ноги лошадей, одним словом, целый караван. Путешественникам пустыни хорошо знакомо это странное явление, которое вследствие миража совершенно естественным путем переносит и приближает к удивленным глазам созерцателя нечто такое, что удалено на несколько миль, и, несмотря на это, при виде такого Каравана духов каждого невольно охватывает тайный ужас.

Одинокий путник, глядя на призрачное шествие, узнал в нем караван богомольцев, который правитель Египта, подобно султану, обязан ежегодно отправлять в Мекку. Он также посылает постоянно два драгоценные ковра в Мекку и Медину, один из них, называемый Кисвей-эль-Торбей, зеленого цвета и украшен изречениями из Корана. Он предназначен лежать на гробе пророка в Медине. Другой, из черного штофа с зеленой бахромой, называемый Кисвей-эль-Неббен, предназначен украшать кровлю Каабы в Мекке. Верблюд в роскошной сбруе везет эти дары в дорогой палатке на спине. Кавасы окружают верблюда, и отряд кавалерии сопровождает караван через пустыню для защиты его от хищнических набегов арабов.

Перед глазами одинокого путника прошел этот караван с его богомольцами и всадниками, с его чиновниками и дервишами и с необходимой принадлежностью каждого каравана – безумными богомольцами, которые на Востоке, как состоящие под особым божьим покровительством, причисляются к святым. Они составляют постоянно самостоятельную часть каравана и отправляются почти каждый год в Мекку. Между ними можно увидеть таких, все тело которых, смуглое и худое, блестит от жира, которым они мажутся каждый день, между тем как с головы свисают длинные заплетенные или всклокоченные волосы; другие же гладко бреют голову и обвешиваются старыми горшками, сковородами и котлами; третьи, почти совсем обнаженные, носят на теле вериги или железные кольца на шее; четвертые увешиваются пестрыми лохмотьями и трубят в рога антилоп.

При виде этого длинного каравана человек в рваном кафтане остановился и, сложив руки на груди, ждал до тех пор, пока воздушная картина снова не обратилась в ничто, из чего она и возникла. Затем он продолжил свой путь и свернул в сторону с караванной дороги.

Тут вдали на горизонте выплыла едва видимая черная точка. К этой-то точке и направился одинокий путник. Точка все росла по мере того, как он к ней приближался. Скоро показалась темная, громадных размеров пирамида. Из песка пустыни, из бесконечной гладкой равнины выдавалось это мощное, воздвигнутое из больших плит здание, которое стоит здесь целые тысячелетия как огромный знак давно минувшего времени, как исторический памятник старины, который никакая сила не в состоянии была разрушить, который устоял против разрушительного действия времени. Это была одна из тех, в Египте еще чаще здешнего встречающихся пирамид, которые служат надгробными памятниками правителям, жившим тысячелетия назад, и здесь в пустыне она возвышалась, производя удивительное впечатление своим видом. Огромное здание среди песков пустыни заключало в себе нечто строгое, нечто мощное, и его величественность внушала уважение. Освещенное луной, оно выглядело еще таинственнее. Как немой исполинский сторож, как сверхчеловеческое произведение и все же воздвигнутое человеческими руками, как необыкновенный колосс, внутри которого, глубоко скрытая в каменной массе, заключена мумия того царя, в царствование и по приказанию которого было воздвигнуто это исполинское сооружение, так представлялось оно в своей величественной прочности, в своем мощном объеме глазам одинокого путника, который в сравнении с ним казался карликом.

Человек в золотой маске направился к той из четырех сторон пирамиды, на которой находились иероглифические надписи, теперь уже давно разгаданные. Пирамида была сложена из огромных камней, но ни малейший знак не выдавал двери, входа или отверстия. Итак, одинокий путник в оборванном кафтане подошел к пирамиде с той стороны, на которой находился удивительный иероглиф давно минувшего времени.

– Бейлер-Беги![11] – воскликнул он громким голосом.

– Кто зовет меня? – раздалось глухо, как из могилы.

– Твой вестник из Стамбула, – отвечал путник.

– Какую весть приносишь ты мне? – спросил как бы выходящий из глубины пирамиды голос.

– Семеро бегов шлют тебе со мной поклон и пожелание всякого благополучия! – воскликнул одинокий путник. – Стараниями шейх-уль-ислама не удалось еще открыть ни малейшего следа. Все его стремление, как и прежде, направлено к тому, чтобы захватить в свои руки верховную власть.

– Неужели он или его соперница пользуются еще властью? – прозвучал голос пустыни. – Это несчастье. Близок день, в которой род Османов падет.

– Грек Лаццаро доставил принца Саладина и Рецию в руки кадри, они находятся в развалинах.

– И маленький принц тоже? Он погибнет в неволе.

– Кадри держат его хорошо, так как шейх-уль-ислам питает надежду иметь возможность владычествовать через него над принцем Мурадом, за которого, равно как и за принца Гамида, он ходатайствовал перед султаном Абдул-Азисом.

– Судьба должна свершиться, – продолжал голос пустыни пророческим тоном. – Никакая власть и хитрость не могут удержать течение событий. Всякая вина будет отомщена на земле.

– Дочь снотолковательницы возвращена к жизни, – продолжал одинокий путник. – Черная Сирра полна благородных намерений и чувств. Она с большой хитростью и умом служит добру, и все ее планы и действия направлены только к тому, чтобы помешать намерениям кадри и грека.

– Это грек Лаццаро заколол Абдаллаха?

– Да, по приказанию кадри. Грек был только орудием воли Мансура.

– Горе вере, имеющей такого защитника, который прибегает к подобным средствам, – прозвучал голос пустыни. – Бог есть Бог, Бог есть любовь. Все люди братья. Вера должна не разделять их, но приводить к снисхождению, к справедливости, к согласию. Этой цели служим мы.

– Бог есть любовь. Все люди братья, – повторил стоящий снаружи торжественно и преклонился, сложив руки на груди.

– Продолжай, – приказал голос.

– Мансур-эфенди выдал Сирру за чудо, за пророчицу.

– Вот моя воля и приказание, которые ты должен сообщить всем. Пусть братья, теперь и впредь, помогают Сирре и руководят ею. Пусть ни одна капля крови ее не прольется безнаказанно.

– Беги из Стамбула спрашивают, пришел ли последний час снотолковательницы и грека?

– Мой голос уведомит братьев, когда придет час.

– Сади-бей и Зора-бей не умерщвлены, смертная казнь заменена ссылкой, – продолжал одинокий путник. – Они здесь, для наказания Солии и эмира.

– Сади-бей подвергается тяжкой смертельной опасности в этой стране, – отвечал голос пустыни, – но он не должен погибнуть. Сообщи ближайшему бегу, чтобы ему были доставлены помощь и защита. Он удалился от Зора-бея, курьеры, которых он к нему посылает, не достигают цели. Бег должен известить Зора-бея и привести его, иначе оба погибли.

– Приказание твое будет исполнено. Мое поручение теперь кончилось. Смиренно жду я дальнейших твоих распоряжений.

– Сообщи братьям, близким и далеким, что я бодрствую и знаю все. Сообщи бегам, что я доволен их усердием. Еще не настал час, когда мы все встретимся в Стамбуле, а он приближается. Великое лежит в лоне будущего. Уже поднимается первый признак бури. Мансур-эфенди выбрал Салоники для того, чтобы дать первый сигнал к борьбе, к ожесточению умов. Око мое видит все. Пройдет немного месяцев, и первая кровь будет пролита. Остерегайтесь вы все. Пусть каждый исполняет свою обязанность. Пламя вспыхнет, наше дело будет потушить и уничтожить его. Бог есть любовь! Все люди братья! Да погибнет всякая вражда! Да будет везде согласие и благодать!

– Бог есть любовь, все люди братья! Вера не должна разлучать, но должна вносить согласие, – сказал стоящий у пирамиды.

– Да будет твоим путеводителем Аллах! Иди с миром, – прозвучал голос пустыни.

Человек в рваном кафтане склонился, сложив на груди руки.

– Да будет надо мной твое благословение, Бейлер-Беги, – сказал он и снова поднял голову.

Месяц осветил золотую маску на лбу у него, и она ярко блеснула при лунном свете. Одинокий путник снова повернул от пирамиды в сторону, вернулся на большую караванную дорогу и в полумгле наступающей ночи исчез вдали. Ветер смел следы его шагов на песке, ни одно существо не слыхало ни его слов, ни голоса пустыни.

V. Атака Зоры

Вернемся теперь к Солии, к дочери пустыни, направлявшейся к палатке, где лежал раненый Сади. Борьба ее со своими чувствами была недолгой. Перед мертвой головой своего жениха призвала она снова на память долг кровавой мести и, гневными словами отослав эль-Омара, пошла к палатке. Полог ее не был откинут. Ничто не показывало, чтобы кто-нибудь был в шатре.

Кровавая Невеста вынула из ножен свой широкий блестящий хандшар[12] и держала его в своей сильной руке, чтобы немедленно совершить долг мести над лежащим без чувств врагом! Солия откинула полог шатра и вошла – она не хотела еще раз посмотреть в лицо раненого, не хотела больше видеть его черты, чтобы не поддаться искушению. Но когда она вошла в шатер и окинула его взглядом, ею овладел сильный ужас – шатер был пуст! Не обманывало ли ее безумное ослепление ее чувств? Не грезилось ли ей?

Неподвижно стояла она и глядела на то место, где недавно лежал Сади, – оно было пусто.

Ужас Кровавой Невесты был невыразим. Что случилось? Куда девался раненый враг? Кто у нее похитил его? Она откинула полог у входа, чтобы лунный свет мог лучше проникнуть внутрь палатки, и она искала его вокруг с отчаянной торопливостью. Раненый исчез, палатка была пуста. Ничего, кроме кровавой лужи на полу, не обозначало того места, где лежал Сади. Тогда в уме Солии мелькнула мысль, что никто другой, кроме эль-Омара, не мог похитить раненого врага.