Одно уже имя говорило о многом, хотя чертогами Смерти называли эти страшные и мрачные места только потихоньку. Хотя сторож их, старый дервиш Тагир, не мог ничего сообщить об этих ужасах, однако все шептали друг другу по секрету, что в камерах, за стенами в десять футов толщиною, гнили трупы, лежали скелеты, у которых суставы рук и ног еще были в железных оковах, и томились люди, которые, исхудалые, как скелеты, годами выдерживали лишения и ужасы этой неволи. Среди немого безмолвия раздавались глухие звоны цепей и замирающие жалобные стоны, но ведь, кроме дервишей, никто не проходил в это отделение древних развалин. Никто, кроме посвященных, не смел входить туда, кто же вступал в это место, тот уже более не возвращался оттуда.

Это был тюремный замок ужасной религиозной злобы, место мрачного владычества и рабства, место, где фанатические ревнители ислама начинали и довершали свои преследования. Султаны являлись в башню Мудрецов и преклонялись перед защитниками веры. Полная власть сосредотачивалась в руках начальников Кадри, они пользовались действительной властью, между тем как в руках султана она была только кажущейся. Отсюда выходили могущественные приказы и решения, и имя божественного пророка должно было всегда придавать им неопровержимую силу и значение.

В данном случае, конечно, действовала эта таинственная сила. Султан Абдул-Азис не преклонялся перед шейх-уль-исламом и его приближенными; он, правда, оказывал ему должное уважение, но находился более под влиянием султанши Валиде, чем главы церкви, а султанша Валиде была предана более суеверию, чем вере. Тем не менее могущество шейх-уль-ислама и его приближенных было еще велико, так как султан не мог его ослабить и отнять у него. Бывали также случаи, что султан пользовался религиозным фанатизмом и могуществом шейх-уль-ислама для своих целей, так что если бы он сломил его могущество, то в подобных случаях навредил бы самому себе. Развалины Кадри были вне всякого контроля и вне всякой власти, и даже обвинения и доносы оставались без всяких последствий, так как они проходили через руки подчиненных шейх-уль-ислама. Они имели часто самые гибельные последствия для тех, кто на них отваживался. Наказание постигало их раньше, чем они его предчувствовали, приказы шейх-уль-ислама исполнялись с удивительной точностью и быстротой, и на всем лежала печать глубокой тайны.

Власть высоких служителей ислама обнаруживалась также и открыто. Они должны были решать вопросы собственности, произносить приговоры, определять наказания и наблюдать за их исполнением. Все они зависели от шейх-уль-ислама. Вся организация была устроена с удивительным искусством и умом. Целая сеть тайных нитей шла от шейх-уль-ислама, все они соединялись в его руках, он приводил их в движение, и от его произвола зависела судьба хаджей, мулл, законоучителей и верховных судей, кади и шейхов, софтов, имамов и ульмасов, которые действовали по всему обширному государству, на сторону которых, когда было нужно, становилась власть ревнителей веры.

Невидимые нити выходили из рук шейх-уль-ислама, а именно из зала Совета в башне Мудрецов. В ночь, когда Лаццаро передал Рецию и мальчика старому дервишу Тагиру, шейх-уль-исламом был сделан новый важный шаг, новая уловка – маленький принц находился в его власти, под его защитой, как он ловко выражался, и через обладание им он надеялся достигнуть больших выгод. Мансур-эфенди неусыпно заботился о расширении своего могущества. Он с радостью пожертвовал бы всем остальным для удовлетворения своего властолюбия. У него было одно только стремление, одна только цель: это усиление его власти! В душе этого строгого, скрытного человека зародилась только одна любовь – любовь к могуществу. Этому кумиру он жертвовал всем, перед ним одним он преклонялся, ему одному он был предан. И неужели такой характер, полный железной энергии и силы, как этот Мансур-эфенди, не должен был достигнуть своей цели!

Старый дервиш Тагир, этот молчаливый страж тех мрачных мест, которые назывались чертогами Смерти, не знал, кто ему был передан в эту ночь, он не спрашивал имен, он исполнял только свой долг. Глухонемой старик как будто был создан для этой смотрительской должности. Он не мог ничего открыть из того, что происходило при нем, и невыслушанными проходили мимо его ушей жалобы, проклятия или просьбы заключенных.

Тагир был человек без всякого чувства, без самостоятельной мысли и суждения – именно такой, рожденный для слепого повиновения, сторож был нужен шейх-уль-исламу.

Все вопросы и просьбы бедной Реции были оставлены без внимания. Старый дервиш, который провел большую часть своей жизни в этих мрачных местах и был совершенно отчужден от внешней жизни, который жил, как заключенный, в действительности совершенно уподоблялся животному и не обращал внимания на жесты обоих плачущих жертв. С фонарем в руке шел он рядом с ними через длинный, широкий, со сводами коридор, где там и сям находились заложенные камнями окна. Каменная стена состояла из красно-бурых кирпичей и от времени казалась совсем темной. Внизу коридор был выстлан плитами. Старый дервиш довел Рецию и мальчика до витой лестницы, имеющейся обыкновенно в башнях. Она была необыкновенно прочно сделана и противостояла разрушительному действию времени. Витая лестница вела в верхнее отделение чертогов Смерти.

Реция и Саладин должны были взбираться по ступенькам, Тагир освещал им дорогу. Оставив за собой шестьдесят высоких ступеней, они снова вступили в широкий, с неровными стенами коридор с остроконечным сводом. Тут, как бы из могилы, раздавались глухие жалобные стоны, тяжкие мольбы томившихся в заключении и перемежающиеся звоном цепей, доходившим до ушей исполненной ужаса Реции. Ребенком же в этом страшном месте овладел такой ужас, что Реция, исполненная сострадания, нежно сжала его в своих объятиях.

По сторонам высились массивные, толстые, старые деревянные двери безобразной высоты и ширины. От главного хода расходились мрачные длинные боковые ходы. Скудный свет фонаря, который нес старый дервиш, слабо освещал огромные покои этой части развалин. Наконец дервиш остановился у одной двери и вытащил связку ключей из-за пояса. Он отворил дверь и впустил Рецию и мальчика в просторное помещение со сводами, в котором постоянно было сыро, так как толстые стены не прогревались солнечными лучами.

В квадратной комнате находились жалкая постель, стул и стол. В одной из стен небольшое решетчатое окно, а в другой стене – полуотворенная дверь, которая вела во вторую – смежную – комнату. Здесь не было ничего, кроме соломенной постели и старого, изъеденного червями стола. В невыразимом отчаянии, ломая руки и потом снова сострадательно сжимая плачущего мальчика в своих объятиях, следовала она за глухонемым сторожем в эти ужасные покои. Никто не объяснял ей, куда она попала и что с нею должно случиться. Но ее привел грек, этого было достаточно, чтобы убедить ее в том, что с ней должно было произойти нечто ужасное. Все ее вопросы и просьбы остались невыслушанными. Некому было ее услышать и дать ей ответ. Погибла она, беспомощная, вместе с ребенком!

Старый дервиш, как мы сказали, ввел обоих заключенных в большое, наводящее ужас помещение – пустые комнаты древнего замка; затем он принес кружку воды, маисовый хлеб и несколько фиников, положил все это на стол и удалился со своим фонарем. Глубокий мрак окружил Рецию и мальчика, одна только звезда мерцала через решетчатое окно комнаты, как будто хотела принести утешение обоим несчастным заключенным. Реция глядела на нее и простирала к ней руки, между тем как из ее прекрасных глаз струились слезы.

– Око Аллаха, прекрасная блестящая звезда! – восклицала она дрожащим голосом. – Ты видишь скорбь и бедствие, которое постигло бедного маленького принца и меня! О, приведи сюда Сади, моего повелителя и супруга, чтобы он освободил нас; освети путь благородному человеку, с которым меня разлучило ужасное несчастье, чтобы он мог нас отыскать! Взгляни! Мое сердце, моя душа связаны с ним бесконечною любовью, и теперь я должна быть с ним в разлуке? Ты, ты вывело его, храброго защитника и избавителя, на мой путь, приведи же его и теперь ко мне, чтобы он освободил меня из рук моих врагов! Светлое око Аллаха, проникающее ко мне в темницу, блестящая многообещающая прелестная звезда, услышь мольбу Реции, сияй в пути моему Сади, приведи его сюда! Низкие, позорные речи Лаццаро, который старался очернить в моих глазах благородного человека, дорогого возлюбленного, не проникли в мою душу, я знаю, как Сади меня любит. Но он не знает, где я томлюсь и как я очутилась во власти моих врагов. О, если мой вопль долетел бы до его ушей, он, исполненный мужества и любви, поспешил бы ко мне, чтобы ввести меня в свой дом, но где он? Несчастье за несчастьем! Дом его отца сделался добычей пламени. Несчастье преследует его и меня и разлучает нас. Аллах, услышь мою мольбу, приведи его ко мне, дай мне снова увидеть его, дорогого возлюбленного, и тогда окончатся все печали.

– Реция, где мы? Мне страшно, здесь так темно!

– Успокойся, мое милое дитя. Я с тобою, осуши свои слезы! Всемогущий Аллах вскоре поможет нам, – утешала Реция трепещущего мальчика, хотя сама была исполнена неописуемого беспокойства и страха, но страх мальчика придал ей силы и мужества. Что было бы, если бы она теперь же изнемогла!

– Где мы теперь, Реция?

– Я сама этого не знаю, но я с тобой.

Мальчик припал к ней и положил голову к ней на колени. Он успокоился, слезы не текли более, вопли смолкли, он ведь был под защитой существа, которое любил с раннего детства. Реция заменила ему мать!

– Ты со мной, – тихо говорил он, – но подожди, пусть только вернется баба-Альманзор и дядя Мурад, тогда мы отомстим нашим врагам! О, баба-Альманзор умен и мудр, и все уважают его, а дядя Мурад могуч и богат! Когда они нам помогут, когда они только придут, тогда мы спасены. Твой Сади также придет с ними и поможет нам?

– Не знаю, мой милый мальчик!

– Ах, если бы он только пришел, он и баба-Альманзор… – продолжал Саладин, тут его уста смолкли, и утомленная событиями дня головка его склонилась, и сон осенил его своими легкими крылами.