Видя, что ты был готов мне повиноваться, должно было говорить. Я получила такие наставления от Шалиоты, которые дали мне лучше узнать опасности сего признания. Любовь, которая то из меня исторгла, научила меня однако ж избежать следствии. Ты стал мне последним прибежищем; я столько доверенности к тебе имела, чтоб вооружишь тебя против моей слабости; я почитала тебя достойным спасти меня от себя самой, и в том не обманулась. Видя твое уважение к столь драгоценному залогу, я узнала, что моя страсть не ослепляет меня в добродетелях, которые я в тебе находила. Я предалась тем безопаснее, чем больше мне казалось, что наши сердца были довольны друг другом. Быв уверена, что нет в сердце моем кроме чувствований честных, я вкушала без осторожности всю приятность сладкого дружеского обхождения, увы! я не видела, что небрежение мое умножало зло, и что привычка была опаснее любви. Тронута твоею скромностью, я думала, что могу безопасно уменьшить и свою воздержность; в невинности моих желаний, я хотела ободрить в тебе самую добродетель нежными ласками дружества. Ко в Кларенской роще я узнала, что много на себя надеялась, и что не должно ничего позволять чувствам, когда в чем-нибудь хотят им отказывать. Мгновение, одно мгновение воспламенило меня таким огнем которого ничто погасить не могло; и ежели моя воля еще сопротивлялась, то однако ж с того часа развращено было мое сердце.

Ты разделял мое заблуждение; письмо твое привело меня в трепет. Опасность была сугубая: и чтоб мне защититься от тебя и от себя самой, должно было удалишь тебя. Сие было последнее усилие умирающей добродетели; убегая меня, ты довершил сбою победу; и как скоро я тебя больше не увидела, то моя тоска отняла у меня последние силы тебе сопротивляться.

Отец мой, оставив службу, привез с собой Г. Вольмара; жизнь, коею ему он обязан, и двадцатилетнее знакомство, сделали союз их столь приятным, что он не мог с ним разлучишься. Г. Вольмар, хотя уже в летах, богат и знатного роду, однако не нашел еще жены, которая бы ему была пристойна. Отец мой говорил ему о своей дочери, как человек желающий иметь зятем своего друга; надобно было ее видеть, и в сем намерении они вместе приехали. Мой рок хотел, чтоб я понравилась Г. Вольмару, которой никогда ничего не любил. Они согласились тайно; и Г. Вольмар, имев нужду привесить в порядок многие дела при одном северном дворе, где была его фамилия и имение, просил на то времени, и поехал с сим взаимным условием. По отъезде его, отец мой открыл матушке и мне, что он его назначил мне супругом, и повелел мне таким тоном, которой не оставлял никакого прекословия моей робости, принять его руку. Мать моя, которая довольно приметила склонность моего сердца, и которая чувствовала к тебе естественную привязанность, много раз покушалась переменить сие намерение; не смея точно о тебе предложить, она говорила таким образом, чтоб произвести в моем отце к тебе почтение, и желание тебя узнать; но качество, которого тебе не достает, сделало его нечувствительным ко всем тем, коими ты одарен; и хотя он соглашался, что порода не может их заменишь, однако полагал, что она только одна может дать им цену.

Невозможность быть счастливою, пуще воспламеняла страсть, которую она погасить долженствовала. Лестное мечтание меня подкрепляло в моих горестях; а с ним я потеряла силу их сносить. Если б еще оставалась мне некоторая надежда быть твоею, может быть, я бы над собой восторжествовала, мне бы меньше стоило сопротивляться тебе во всю жизнь мою, нежели навсегда от тебя отказаться; и одна мысль о вечном сражении, отнимала у меня мужество к победе.

Горесть и любовь снедали мое сердце; я впала в уныние, которое изливалось в моих письмах. Письмо, которое ты писал ко мне из Меллери все довершило; к собственным моим печалям присоединилось чувствование твоего отчаяния, увы! всегда самая слабая душа претерпевает муки обеих. Намерение, которое ты осмелился мне предложить, докончило мои смятения. Несчастие дней моих было уже верно. Неминуемый выбор, какой оставалось мне сделать, состоял в том, чтоб согласиться с отцом, или с тобою. Я не могла снести сей ужасной нерешимости; естественные силы имеют свой предел; толико движений во мне их истощили. Я желала освободиться от жизни. Казалось, что Небо сжалилось надо мною; но жестокая смерть пощадила меня к моей погибели. Я тебя увидела, выздоровела, и погибла.

Ежели я не нашла благополучия в моих проступках; то никогда и найти его в них не надеялась. Я чувствовала, что мое сердце было сотворено для добродетели, и что оно без нее не могло быть счастливо; причина моего падения была слабость, а не заблуждение; я не могла даже ослеплением извинять себя. Мне не оставалось никакой надежды; я не могла быть ничем больше, как несчастною. Невинность и любовь равно мне были нужны; но не могши сохранить их вместе, и видя твое заблуждение, я последовала только тебе в моем выборе, и погубила себя для твоего спасения.

Но не так легко, как думают, отказаться от добродетели. Она долговременно мучит тех, которые ее оставляют; и прелести ее, составляющие утешение душ чистых, производят жесточайшую казнь злых, которые их еще любят и не могут больше ими наслаждаться. Виновна, но не развращена, я не могла избегнуть ожидающих меня угрызений: честность мне была любезна, даже и по ее лишении; стыд мой, хотя был сокрыт, однако тем не меньше был мучителен; и когда бы вся вселенная была свидетелем, я чувствовала бы его не больше. Я утешалась в моей скорби как раненой, которой боясь антонова огня, чувством боли подкрепляет надежду к излечению.

Однако сие поносное состояние было мне ужасно. Силясь потушить укоризну, не оставляя преступления, со мной случилось то, что случается со всякой честной душой, которая заблуждаясь любит оставаться в своем заблуждении. Новая мечта пришла усладить горесть раскаяния: я надеялась извлечь из моего проступка средство к его исправлению; и осмелилась на предприятие, которым бы принудить отца моего к нашему соединению. Первой плод нашей любви долженствовал связать сей сладкий союз. Я его просила у небес, как залога возвращения моего к добродетели и общего нашего благополучия. Я столько его желала, сколько бы другая: на моем месте боялась: нежная любовь очарованием своим умеряя роптание совести, утешала меня в слабости моей ожидаемым мной действом, и составляла из толь приятного ожидания сладость и надежду моей жизни.

Как скоро бы стала я носить чувствительные знаки моего состояния, то положила сделать, в присутствии всей моей фамилии, публичное объявление Г. Перрету[2]. Правда, что я стыдлива; я чувствовала все, чего бы мне то стояло; но сама честь оживляла мою смелость: и я бы лучше согласилась снести посрамление, которое я заслужила, нежели питать вечный стыд в глубине моего сердца. Я знала, что получила бы смерть от отца или от любовника; но сия перемена меня не ужасала; и тем или другим образом, я ожидала от сего поступка конца всех моих несчастий.

Вот в чем состояло, любезной друг мой, таинство, которое я от тебя скрывать хотела, и которое с таким беспокойным любопытством старался ты проникнуть. Множество причин принуждали меня к сей осторожности с человеком столь неумеренным, как ты; кроме того, что не должно было вооружать новым предлогом нескромную твою докучливость, надлежало сверх того удалить тебя во время столь пагубного происшествия, а я совершенно знала, что ты никогда бы не согласился оставить меня в такой опасности, если б она была тебе известна.

Увы, я была еще обманута толь сладкою надеждою! Небо отвергло предприятия умышленные в преступлении; я не удостоена чести быть матерью: мое ожидание оставалось всегда тщетно, и мне отказано было загладить мой проступок на счет моей чести. В отчаянии назначенное мною неосторожное свидание, подвергающее жизнь твою опасности, была дерзость, которую безрассудная любовь моя прикрывала толь сладким извинением; я досадовала на себя за худые успехи моих обетов, и сердце мое, обольщенное своими желаниями, не видело в жару своем другого средства их удовольствовать, кроме старания сделать их некогда законными.

Была минута, когда я думала, что они уже исполнились; сие заблуждение было источником горчайших моих сожалений; и любовь, услышанная природой, тем ужаснее была предана роком. Ты знаешь, какой случай потребил, с плодом носимым в моих недрах. Последнее основание надежд моих. Сие несчастие случилось со мной точно во время нашей разлуки; как будто Небо хотело обременить меня тогда всеми муками, которые я заслужила, и разорвать вдруг все узы, коя могли нас соединить.

Отъезд твой окончил мои заблуждения как и утехи; я узнала, но слишком поздно, мечты, кои меня обольщали. Я увидела себя столь презренною, сколько чрез то я стала, и столь несчастною, сколько я всегда буду, с любовью без невинности и с желаниями без надежды, которых погасишь мне было невозможно. Терзаема тщетными сожалениями, я отказалась от рассуждений столь же мучительных, как и бесполезных; и, не считая уже себя достойною, чтоб мне самой о себе думать, посвятила жизнь мою на то, чтоб одним тобою заниматься. Я не имела другой чести как твою, ни другой надежды как в твоем благополучии, и чувствования, производимые тобою, были единые, кои могли еще меня трогать.

Любовь не ослепляла меня ни мало в твоих недостатках, но она их делала мне любезными; и таково было ее прельщение, что я меньше бы тебя любила, если б ты был совершеннее. Я знала твое сердце, твою вспыльчивость; я знала, что с большим моего мужеством, ты имел меньше терпения, и что муки, утешающие мою душу, привели бы твою в отчаяние. Для сей-то причины я всегда тщательно скрывала от тебя обязательство моего отца: и в нашей разлуке, желая пользоваться старанием Милорда Эдуарда о твоем счастье, и произвести в тебе подобное рачение о самом себе, я ласкала тебя надеждой, которой сама не имела. Я сделала больше: ведая угрожающую нам опасность, я взяла единое предохранение, какое только могло нас защитить, предав тебе в залог с моим словом и мою вольность, сколько было мне возможно, и старалась вселить б тебя доверенность, а в себя твердость, обещанием коего бы я не смела нарушить, и которое бы могло тебя успокоить. Хотя то было маловажное обязательство, однако ж, я признаюсь, что никогда бы не могла от него отказаться. Добродетель так нужна нашим сердцам, что если они когда-нибудь оставляют истинную, то ее место заменяют другою по своему виду; и прилепляются к ней сильнее, может быть по тому, что она нашего выбора.