Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Наконец завеса уже разодрана; сие долгое мечтание исчезло; погасла сия сладкая надежда; мне не остается ничего в пищу от вечного пламени, как воспоминание горестное и приятное, которое подкрепляет мою жизнь, и питает мучения тщетным чувствованием благополучия, которого уже более нет.

Правда ли, что я вкушал высочайшее блаженство? То ли я существо, которое было некогда счастливым? Кто может чувствовать то, что я терплю, не для того ли и рожден, чтоб терпеть вечно? Кто мог наслаждаться благом, какого я лишился, может ли тот еще жить, его лишившись? И чувства столь противные могут ли рождаться в том же сердце? Дни утех и славы, нет, вы были не для смертного! Вы были столь приятны, что не должно было вам в забвении исчезнуть. Сладкий восторг поглощал все ваше продолжение, и собирал как вечность в одну точку. Не было для меня ни прошедшего, ни будущего: я наслаждался вдруг тысячи веков утехами, которые, увы! как молния сокрылись! Сия вечность благополучия была только одно мгновение моей жизни. Бремя возвратило опять свою медленность в минуты моего отчаяния, и скука измеряет продолжительными годами несчастные остатки дней моих.

А к совершению того, чтоб они были мне несносны, чем больше угнетают меня печали, тем более все то, что было мне любезно, кажется, меня оставляет. Может быть, что ты еще меня любишь, но другие попечения тебя отводят, другие должности занимают.

Мои жалобы, которые ты прежде слушала с участием, стали теперь нескромны. Юлия, Юлия сама теряет мужество и меня оставляет. Горестные угрызения выгнали любовь. Все для меня переменилось; мое одно лишь сердце всегда то же, и мой рок тем ужаснее.

Но нужно ли, что я есть и чем быть должен? Юлия страждет, время ли о себе думать? Ах! ее скорби ожесточают мои муки. Так, я лучше бы желал, чтоб она перестала меня любить и была благополучна… перестать меня любить!.. надеется ль она?.. Никогда, никогда. Напрасно мне запрещает она себя видеть и к себе писать. Не избавляя себя мучения, увы! она отнимает у себя утешителя! Потеря нежной матери должно ль ее лишить еще нежнейшего друга? Чает ли она облегчить свои муки, их умножая? О любовь! или можно на твой счет отмстить природу?

Нет, нет; тщетно хочет она меня забыть. Может ли нежное ее сердце от моего отделиться? Не удержу ли я его против ее воли? Позабываются ли такие чувства, какие мы ощущали? И возможно ль их воспоминать, еще не ощущая? Любовь торжествующая сделала несчастие ее жизни; а любовь побежденная сделает ее еще больше жалости достойною. Она будет провождать дни свои в тоске, мучась вдруг тщетными сожалениями и тщетными желаньями, не мочь никогда удовольствовать ни любви, ни добродетели.

Не думай, однако ж, чтоб жалея о ее заблуждениях, я их не чтил. После толиких жертв, поздно уже не повиноваться. Когда она повелевает, то сего довольно; она не услышит больше о моем имени. Суди, ужасен ли мой рок! Самая жестокость моего отчаяния не в том, чтоб от нее отказаться. Ах! в ее сердце лютейшие мои болезни, и я более терзаюсь ее несчастьем, нежели собственным. Ты, которую она больше всех любит, и ты одна, по мне, которая достойно любить ее умеешь; Клера, дражайшая Клера, ты единое добро, какое ей остается. Оно столь драгоценно, что может лишение всех других сделать ей сносным. Замени ей и те утешения, кои у нее отняты, и те, коих она сама себя лишает; пусть божественное дружество займет вдруг у нее место нежности материной и любовника, и приятности всех чувств, долженствовавших составлять ее благополучие. Пусть она им наслаждается, буде возможно, за какую бы то цену ни было; пусть возвратит тишину и спокойствие, которые я у нее похитил; я меньше буду чувствовать мучения, кои она мне оставила. Когда я стал уже ничто в собственных глазах моих, когда мой жребий влачишь жизнь, а для нее умереть, то пусть она считает, что меня уж больше нет: я согласен, если сия мысль сделает ее спокойнее. Да возвратит она с тобою первые свои добродетели, первое свое благополучие! Да будет она опять всем тем чрез твои старания, чем без меня была!

Увы! она была дочь, а теперь не имеет больше матери! Вот урон, который ничем не наградим, и о котором никогда нельзя утешиться, если им можно укорять себя. Колеблемая совесть ее требует от нее нежной и любезной ее матери, и в такой жестокой скорби ужасные угрызения присоединяются к ее горестям. О Юлия! сие ненавистное чувство должно ли быть тебе известно? Ты, которая была свидетелем болезни и последних минут сей несчастной матери, я тебя прошу, тебя заклинаю, скажи вине, что я должен о том думать. Терзай сердце мое, если я виновен. Ежели печаль от наших проступков свела ее в гроб, то мы два чудовища недостойные жизни; и помышлять об узах толь зловредных, как и видеть свете, есть уже преступление. Нет, я смею думать, что столь чистый пламень не мог произвести толико гнусных действий. Любовь внушала нам несравненно благороднее чувства, чтоб возможно было из них произойти злодеяниям душ бесчеловечных. Небо, небо! будешь ли ты неправосудно? И та, которая жертвовала своим благополучием творцам дней своих, заслуживает ли, что стоила мне жизни?

Как можно уменьшить к тебе любовь, вседневно умножая почтение? Как могу я истребить прежние мои к тебе чувства, когда ты всякой день заслуживаешь новые? Нет, мой любезной и достойной друг, все то, что мы были друг для друга с первой нашей молодости, мы будем и во весь остаток нашей жизни; и ежели взаимная наша привязанность не умножается, то потому что уже более умножиться не может. Вся разность в том, что я тебя любила как брата, а теперь люблю как сына; ибо хотя мы обе тебя моложе, и при том твои ученицы, однако я тебя несколько и нашим учеником считаю. Научая нас мыслить, ты научился от нас быть чувствителен; и чтоб ни говорил твой философ английский, а сии наставления одно другого стоят: ежели рассудок составляет человека, то чувствование его руководствует.

Знаешь ли ты, от чего кажется, что я переменила с тобой поступок? Не от того, поверь мне, чтоб мое сердце не было всегда равно; а от того, что состояние твое переменилось. Я благоприятствовала вашей страсти до тех пор, пока оставался еще некоторой луч надежды. Но се того времени, как упорство твое получить Юлию, делает ее только несчастною, к вреду бы твоему служило говорить о толи с тобою. Я лучше хочу, чтоб ты был меньше жалости достоин, хотя бы тем и умножилось твое неудовольствие. Когда общее благополучие стало невозможным, то искать его в благополучии того, кто мил, не есть ли все, что остается делать любви безнадежной? Ты не только то чувствуешь, великодушной друг мой, ты исполняешь в самых плачевных жертвах то, чего не делал никогда любовник верной. Отказавшись от Юлии, ты покупаешь покой ее ценою своего покоя, и для нее себя позабываешь.

Едва смею я сказать тебе вздорные мысли, какие мне после сего приходят; однако они утешительны, что меня и ободряет их открыть. Во-первых, я думаю, что прямая любовь имеет такое же преимущество как добродетель, что она награждает за все, чем ей жертвуют, и что наслаждаются некоторым образом в лишениях на себя налагаемых, самым чувствованием того, чего они нам стоили, и причиной, которая нас к тому побуждает. Ты докажешь, что Юлия была тобой столько любима, как она того достойна, и чем более ты станешь любить ее, тем будешь счастливее. Сие превосходное самолюбие, которое умеет воздавать за все трудные добродетели, присоединит свою прелесть к прелестям любви. Ты себе скажешь: я умею любить, с удовольствием продолжительнее и нежнее, которого бы ты не мог чувствовать, говоря: владею тем, что мне любезно. Ибо сие последнее истребляется наслаждением; но первое всегда пребывает; и ты еще им будешь наслаждаться, когда даже не станешь и любить.

Сверх того, если справедливо, как Юлия и ты мне много раз говаривали, что любовь есть самое сладчайшее чувствование, какое только может входить в человеческое сердце, тогда все то, что его продолжает и укрепляет, даже ценою бесчисленных страданий, есть еще добро. Ежели любовь есть желание, которое усиливается препятствиями, как вы же говаривали, то не хорошо, чтоб она была удовольствована; лучше продолжаться ей в несчастиях, нежели погаснуть среди утех. Ваша любовь, я знаю, претерпела опыт обладания, времени, разлуки, и мучения всех родов, она преодолела все препятствия, кроме труднейшего из всех, то есть, не иметь ничего более, что побеждать, и питаться единственно самой собою. Вселенная никогда не видела страсти, которая бы выдержала такой опыт; какое же право имеешь ты надеяться, чтоб твоя страсть могла его снести? Бремя присоединило бы к скуке продолжительного обладания старость и упадок красоты: но оно, кажется, остановилось вашей разлукой вам благоприятствовать; вы будете всегда в цвете лет друг для другая вы, будете непрестанно видеть себя такими, как вы расставались; и сердца ваши, соединенные до гроба, продлят в сладком мечтании вашу молодость с вашею любовью.

Если б ты не был счастлив, непреодолимое беспокойство могло бы тебя мучить; сердце твое воздыхая жалело бы о утехах, коих оно достойно было; пламенное воображение твое непрестанно требовало бы от тебя тех приятностей, коими ты не наслаждался. Но любовь не имеет таких сладостей, какими бы она тебя не наградила; и чтоб сказать твоими словами, ты истощил в продолжение одного года утехи целой жизни. Вспомни о том письме столь страстном, писанном на другой день дерзкого свидания. Я читала его с движением, которое мне было неизвестно: но в нем не видно непременного состояния души смягченной, а только совершенное беспамятство сердца, горящего любовью и упоенного сластолюбием. Ты утверждал сам, что не испытываются подобные восторги два раза в жизни, и что насладившись ими должно умереть. Тогда-то, мой друг, было совершенство страсти; и хотя бы счастье и любовь все для тебя сделали, однако твой пламень и благополучие к упадку только бы склонялись. Сие мгновение было также началом и твоего несчастия, и твоя любовница была у тебя отнята, в ту минуту, как скоро ты не мог уже новых чувств от ней вкушать; но судьба как будто хотела защитить твое сердце от неминуемого истощения, и оставить тебе в воспоминание прошедших утех твоих, удовольствие сладостнее всех тех, коими бы еще мог ты наслаждаться.