Бомстон! я отдаюсь на суд твоей мудрости и прямодушия: какие правила справедливее рассудок может почерпнуть в Вере на смерть произвольную? Ежели некоторые народы установили другие правила тем противные; то они не заимствовали их ни из оснований своего закона, ни из другого какого-нибудь начала, но единственно из языческих философов. Лактанций и Августин, первые распространившие сие новое учение, о котором другие учители не сказали ни слова, утверждаются на одних рассуждениях Федоновых, кои уже мною опровергнуты; так что верующие, думая в том следовать истинному учению, следуют только Платонову. В самом деле, найдут ли в принятом ими учении закон против самоубийства, или хотя простое неодобрение? И не странно ли, что в примерах людей, предавших себя смерти, не находят ни одного слова осуждающего сии примеры? Там видим еще больше; пример Самсонов оправдан чудом, которое за него отмщает его неприятелям. Сие чудо сделалось ли бы для того, чтоб оправдать преступление? И сей человек, потерявший за то, что допустил себя обольстить женщине, свою силу, получил ли бы опять оную для произведения явного злодейства, как будто бы сам Бог хотел людей обманывать?

Не убей, говорит рассудок. Что же из сего следует? Ежели принять сие повеление в точном его смысле, то не должно убивать ни злодеев, ни неприятелей. Ежели есть из сего правила некоторые исключения, то первое точно в пользу добровольной смерти, потому что она свободна от насилия и неправды, двух единственных причин, кон могут делать убийцу преступником, чему, впрочем, и природа положила довольное препятствие.

Но, говорят они еще, сноси терпеливо скорби насылаемые тебе от Бога; делай себе достоинство из твоих бедствий. Обращать, таким образом, общие правила, сие было бы худо понимать их разум! Человек подвержен бесчисленным мукам; жизнь его цепь злоключений, и кажется, он только для того родится, чтоб страдать. Из сих мук, рассудок требует, чтоб убегали тех, коих избегнуть можно: а Вера, которая не бывает никогда противна рассудку, то подтверждает. Но как мало их число против тех, кои он принужден сносить поневоле! Из сих-то милосердый Творец позволяет людям делать себе достоинство: он приемлет в добровольном приношении дань принужденную, которую на нас налагает, и за покорение воле его в сей жизни, мы вознаградимся в будущем. Природа сама даете человеку бремя по его силаче: если он сносит терпеливо все, что принужден претерпевать, то он уже исполняет все, чего Боге от него требует, и ежели кто покажет столько гордости, что захочешь сделать больше, тот конечно дурак, которого должно запереть, или обманщик, достойный наказания. И так, избежим, не сомневаясь, всех зол, коих избегнуть можем; нам много еще страдать: освободим себя без угрызения от самой жизни, когда она нам зло, потому что сие от нас зависит сделать, и что мы тем не оскорбляем ни Бога, ни людей. Ежели потребна жертва существу Вышнему, то не уже ли ничто пред ним лишиться жизни? Принесем Богу смерть, к которой он призывает нас голосом рассудка, и излием спокойно в его недра нашу душу, которую он обратно требует.

Таковы суть общие правила, кои здравый рассудок внушает всем людям, и которые Вера уполномочивает. Возвратимся к себе. Ты удостоил открыть мне свое сердце; я знаю твои горести; ты не меньше меня страждешь; твои муки, также как мои, неизлечимы, и тем неисцеленнее, что законы чести непоколебимее законов счастья. Ты их сносишь, признаюсь я, с твердостью; добродетель тебя подкрепляет; но один шаг еще, она оставит тебя свободным. Ты убеждаешь меня терпеть: Милорд, я смею убеждать тебя окончить твои страдания, и оставляю тебе судить, кто из нас дороже друг другу.

Почто медлим мы сделать шаг, которой когда-нибудь должно сделать? Станем ли мы ожидать, чтоб старость и лета привязывали нас подло к жизни, по отнятии ее приятностей, и чтоб мы влачили с трудом, бесславием и болезнью, бессильное и дряхлое тело? Мы в таких летах, когда душевная сила легко освобождает от сих уз, и когда еще человек умирать умеет: но позже он бывает принужден испустить жизнь со стоном. Воспользуемся временем, в которое скука жить заставляет нас желать смерти; устрашимся, чтоб она не постигла нас со всеми ужасами в минуту, когда уже мы перестанем ее желать. Я помню, что было такое мгновение, в которое я не просил ничего более у Небес, как одного часа, и в которое я умер бы с отчаяния, когда б не получил его. Ах! сколь тягостно разорвать узы, которые привязывают наши сердца к свету! и сколь благоразумно оставлять его, как скоро они разрушены! Я чувствую, Милорд, что мы оба достойны непорочнейшего пребывания; добродетель нам его показывает, и рок призывает нас его искать. Да соединяющее нас дружество соединит нас еще в последний час. Какая сладость для двух прямых друзей, окончить добровольно дни свои в объятиях друг друга, соединить последние свои дыхания, испустишь вдруг обе половины души своей! Какая тоска, какое сожаление могут отравить последние их минуты? Что оставляют они, выходя из света? Они выходят вместе; они ничего не оставляют.

Письмо XXII

ОТВЕТ

Молодой человек! ослепляющий восторг приводит тебя в заблуждение; будь скромнее: не советуй, прося совета. Мне известны более твоих бедствий. Я имею душу твердую; я Англичанин, я умею умереть; ибо я умею жить, и терпеть как человек. Я видал смерть вблизи, и взираю на нее так равнодушно, что не хочу ее искать. Станем говорить о тебе.

Правда, что ты мне был надобен; душа моя имела нужду в твоей; старания твои могли б мне быть полезны; твой рассудок мог бы просветить меня в самом важном действии моей жизни: если же я им не пользуюсь, то кто тому виною? Где он? Куда он девался? Что можешь ты делать? К чему способен ты в теперешнем твоем состоянии? Какой услуги могу я от тебя надеяться? Безрассудная горесть делает тебя безумным и жестоким. Ты не человек; ты ничто, и если б я не смотрел на то, чем ты можешь быть, то видя каков ты есть, я не видел бы ничего на свете тебя ниже.

Для доказательства тому довольно твоего письма. До сего я находил в тебе смысл, истинную чувствования твои были правы, ты думал справедливо, и я любил тебя не только по склонности, но и по выбору, почитая то для себя средством к приобретению мудрости. Что ж я нахожу теперь в твоем письме, которым ты кажешься столько доволен? Презренный и вечный софизм, который в заблуждении рассудка твоего изъявляет заблуждение твоего сердца, и о котором я не удостоил бы и говоришь, если б не жалел о твоем исступлении.

Дабы опровергнуть все одним словом, я только хочу спросить тебя об одной вещи. Ты, которой веришь бытию Бога, бессмертию души, и человеческой свободе, ты без сомнения не думаешь, чтоб существо разумное получив тело, пребывало на земли по случаю, для того только чтоб жить, страдать и умереть? Есть и еще, может быть, жизни человеческой цель, конец, предмет нравственный. Я прошу тебя отвечать мне ясно на сей пункт, после чего мы опять постепенно станем письмо твое рассматривать, и ты будешь краснеть, что написал его.

Но оставим общие правила, о которых часто делают много шуму, никогда ни одному не следуя, ибо в приложении оных случаются всегда такие обстоятельства, кои так переменяют состояние вещей, что каждой находит себя свободным от повиновения правилу, которое он другим предписывает; и весьма известно, что всякой человеке, утверждающий общие правила, думает что они весь свет, кроме него, обязывают к исполнению. Станем опять говорить о тебе.

И так тебе позволено, по твоему мнению, перестать жить? Странное доказательство, когда оно состоит только в том, что ты хочешь умереть. Вот предложение самое выгодное для бездельников; они должны быть чрезвычайно тебе обязаны за оружие, которое ты им даешь; не будет более злодейств, коих бы не оправдали они искушением их производить; и как скоро сила страсти превозможет ужас преступления, то в самом желании зло делать, они будут находить к том право.

И так тебе позволено перестать жить? Я очень хотел бы знать, начал ли ты еще? Разве ты для того помещен на земли, чтоб ничего не делать? Небо не наложило ль на тебя с жизнью должности для исполнения? Если ты уже окончил свой труд прежде вечера, отдыхай остаток дня, ты можешь: но рассмотрим твою работу. Какой ответ приготовил ты вышнему Судье, которой потребует у тебя отчета в твоем времени? Говори, что ты ему скажешь? Я обольстил честную девицу; я оставил друга в его печалях. Невластный! найди мне такого праведного, который тщеславится, что довольно жил, чтоб я научился от него, как должно вести жизнь для приобретения права ее оставить.

Ты исчисляешь бедствия человечества, не стыдишься почерпать из общих мест сто раз повторяемых, и говоришь, жизнь есть зло. Но посмотри и поищи в порядке вещей, найдешь ли ты там хотя одно добро, в которое бы каким-нибудь образом не вмешивалась горесть; однако для сего должно ли сказать, что нет никакого добра во вселенной? И можешь ли ты смешивать то, что есть зло само по себе, с тем, что подвержено злу только случайно? Ты сам говорил: страдательная жизнь человека есть ничто, и принадлежит только к телу, от которого он скоро избавлен будет, но деятельная и нравственная его жизнь, которой должно действовать на все существо его, состоит в употреблении его воли. Жизнь есть зло для злого, которой благоденствует, и благо для честного человека несчастного: ибо не временное состояние, но сношение оного с его предметом, хорошею или худою ее делают. Какие, наконец, сии бедствия столь жестокие, принуждающие тебя ее оставить? Не думаешь ли ты, чтоб я не приметил под притворным твоим беспристрастием в исчислении зол сей жизни, что ты о своих говорить стыдился? Поверь мне, не оставляй вдруг всех твоих добродетелей; храни по крайней мере прежнее свое праводушие, и скажи откровенно твоему другу: я потерял надежду развратить честную женщину, и принужден быть добрым человеком: и так я лучше хочу лишиться жизни.

Ты скучаешь жить, и говоришь: жизнь есть зло. Но рано или поздно ты утешиться, и скажешь тогда: жизнь есть добро. Ты скажешь больше правды, меньше рассуждая, ибо ничто кроме тебя не переменится. Переменись же отныне, и когда от худого расположения души твоей все для тебя злом стало, то исправь поврежденные свои склонности, и не сжигай своего дому для того, чтоб не иметь труда его прибрать.