Тайное преступление, говорят они, никакого зла никому ни причиняет. Ежели сии философы верят бытию Бога и бессмертию души, то могут ли они называть тайным такое преступление, которое имеет свидетелем первого оскорбляемого и единого праведного Судью? Странная тайна, которую можно скрыть от всех глаз, кроме того, от которого скрывать ее всего нужнее! Хотя бы они не признавали и присутствия Божества, однако ж как они смеют утверждать, что сии беспорядки никому зла не причиняют? Как могут они думать, что все равно отцу иметь наследников не своей крови быть обремененную большим числом детей, нежели сколько бы он мог их иметь, и видеть себя принужденным разделять свое имение залогам своего бесславия, не чувствуя к ним родительской горячности? Положим, что сии толкователи Материалисты, тогда еще сильнее можно противоположить им сладкой голос природы, которой спорит во внутренности всех сердец против гордой философии, и коего не опровергали никогда справедливыми доказательствами. И так, ежели одно только тело производит мысль, и чувствования единственно зависят от органов, то два бытия рожденные от одной крови, не должны ли иметь между собой теснейшие сношения, сильнейшие чувства друг к другу, и сходствовать душой, как лицом; а то несильная ли причина к взаимной привязанности?

Не уже ли не делает то никакого зла, по твоему мнению, чтоб уничтожать или возмущать сей естественный союз чужою кровью, и повреждать в самом начале взаимную склонность, которая должна соединять всех членов семейства? Найдется ли на свете честный человек, которой бы без ужаса мог переменить ребенка другим у кормилицы? А меньше ли преступление переменить его в недрах матери?

Когда я рассматриваю свой пол в особенности, то сколько бед примечаю в сем беспорядке, которой, по их мнению, никакого вреда не производит! Не довольно ли и того уже, что посрамление виновной женщины, у которой лишение чести отнимает скоро и все прочие добродетели, послужит явным знаком, для нежного супруга, непозволенного согласия, которое хотят оправдать тайною? Не несчастие ли не быть больше любимым от жены своей? Что может она сделать хитрыми своими стараниями, как только более докажет свое непостоянство? Возможно ль обмануть взор любви притворными ласками? Какая казнь чувствовать, что рука любезного предмета нас объемлет, а сердце отвергает? Положим, чтоб счастье вспомоществовало благоразумию, которое оно так часто обманывало, оставим без уважения безрассудство вверить мнимую свою невинность и покой ближнего предосторожностям кои всегда Небо разрушает: то сколько употребить должно лжи, выдумок, лукавств, для прикрытия худого поведения, для обмана мужа, для развращения домашних, для ослепления публики! Какой соблазн для соучастников, какой пример для детей! Каково будет их воспитание между таких забот, чтоб безнаказанно удовольствовать порочной пламень! Куда денется спокойствие дому, и согласие Господ? Как! или всем тем супруг не оскорбляется? Что наградит его за сердце, которое ему принадлежало? Что возвратит ему почтенную жену? Что даст ему покой и безопасность? Что исцелит его от справедливых подозрений? Чем уверится отец в чувствах природы, обнимая собственных детей своих?

Что касается до мнимых союзов, которые прелюбодеяние и неверность могут производить между семействами, без сомнения то не столько важным образом предлагаемая причина, как шутка глупая и грубая, достойная вместо всякого ответа ненависти и презрения. Измены, брани, драки, убийства, отравы, коими сей беспорядок во все времена покрывал землю; довольно показывают чего должно ожидать для спокойствия и согласия людей, от привязанности, основанной на преступлении. Если составляется некоторый род сообщества из сего мерзкого и презрительного сношения, то оно подобно обществу разбойников, которое должно разрушить я уничтожишь, чтоб привести в безопасность законные общества.

Я стараюсь умягчать негодование, производимое во мне сими правилами, дабы спокойно рассуждать об них с тобою. Чем более я нахожу их безумными, тем меньше должно мне пренебрегать опровержение оных, чтоб отмстить себе стыдом за то, что я, может быть, их слушала, очень мало от них удаляясь. Ты видишь, как худо сносят они исследование здравого рассудка; но где искать его как не в том, кто есть оного источник? и что должно думать о тех, кои посвящают к погибели людей, сей Божественный светильник, врученный им для руководства оных? Не станем верить философии, состоящей только в одних словах; не станем верить ложной добродетели, которая повреждает все добродетели, и тщится оправдать все пороки, дабы уполномочить себя их все иметь. Лучший способ найти добро состоит в том, чтобы искать его чистосердечно; а так невозможно искать его долго, не восходя к Творцу всех благ. Кажется, я вижу то над собою с тех пор, как стала стараться исправлять мои чувства и рассудок; но ты можешь более меня в том успеть, если захочешь тому же пути следовать, утешительно мне приводить на память, что ты часто питал мой дух высокими мнениями о Вере; а ты, которого сердце не имело ничего от меня сокровенного, не говорил бы так, если б имел другие чувства. Мне кажется, что сии разговоры даже были нам приятны. Присутствие вышнего Существа никогда не было нам тягостно; оно подавало нам более надежды, нежели страха; оно ужасает только души злых; мы любили иметь его свидетелем наших разговоров, и даже до него единодушно возносились. Если иногда мы бывали уничижаемы стыдом, тогда мы себе говорили, оплакивая свои слабости: по крайней мере, Он видит внутренность сердец наших, и становились спокойнее.

Ежели сия безопасность отвела нас от правого пути, то началу, на коем она была основана, остается возвратить нас. Достойно ли человека, чтоб никогда не быть в состоянии согласиться с самим собою, иметь одно правило для действ, а другое для чувствований, думать, как будто бы он был без тела, а действовать, как будто бы в нем не было души, и никогда не присвоить себе ничего совершенно из того, что он делает во всю жизнь свою? Что касается до меня, я нахожу, что можно быть довольно твердым с прежними нашими правилами, если не ограничивать их никаким суемудрием. Слабость свойственна человеку, и милосердый Бог, его создавший, без сомнения простит ему оную; но преступление есть действо злости, и никогда не останется без наказания пред Творцом всякой правды. Неверующий, но со счастливыми склонностями рожденной, предается только добродетелям, которые он любит; и делает добро по склонности, а не по выбору. Ежели все желания его правы, он без принуждения им следует; в прочем, он также бы им следовал, хотя бы они и несправедливы были; ибо для что ему принуждать себя? Но кто признает общего отца людей и ему служит, тот уповает иметь выше назначение: жар оное исполнить оживляет его ревность, и следуя правилу вернейшему, нежели его склонности, он умеет делать добро, чего бы то ему ни стоило, и жертвует желаниями сердца своего закону должности. Такова есть, мои друг, героическая жертва, к которой мы оба с тобой призываемся. Любовь, соединяющая нас, составляла сладость нашей жизни. Она пережила надежду: она победила время и разлуку; она претерпела все опыты. Чувствование столь совершенное не должно погибнуть само собою: но достойно быть принесено в жертву единой добродетели.

Я скажу тебе более. Всё переменилось между нами; необходимо должно, чтоб и сердце твое переменилось. Юлия де Вольмар уже не прежняя твоя Юлия; перемена твоих чувств к ней неминуема, и тебе не остается ничего более, как только выборе пожертвовать сей переменой пороку или добродетели. Я припоминаю одно место из Автора, которого ты не можешь опровергнуть[3]. «Любовь, – говорит он, – лишается тогда лучшей своей приятности, когда оставляет ее нечетность. Чтоб чувствовать всю ее цену, должно чтоб сердце прельщалось ею и возвышало нас, возвышая любимый предмет. Отними понятие о совершенстве, отнимется и восхищение; отними почтение, тогда любовь будет уже ничто. Как может женщина почитать такого человека, которого она должна презирать? Как может и он почитать ту, которая не страшится предать себя гнусному развратителю? Таким образом, оба они скоро станут презирать взаимно друг друга. Любовь, сие небесное чувство, будет для них не что иное, как постыдное сообщение. Они лишатся чести, но никогда не найдут благополучия». Вот наше наставление, мой друг, ты сам его внушал. Никогда наши сердца нежнее не любили друг друга, и никогда честность не была им так любезна, как в те счастливые времена, когда сие письмо было писано. Рассмотри же к чему нам продолжать ныне порочный пламень, и питать его на счете сладчайших восторгов, восхищающих душу? Отвращение к пороку столь сродное нам обоим, распространится скоро на сообщниках наших заблуждений, мы взаимно себя возненавидим за чрезмерную любовь, которая погаснете в угрызениях. Не лучше ли очистишь столь драгоценное чувствование, чтоб продолжить его? Не лучше ли сохранить хотя то, что можно согласишь с невинностью? А тем не сохранится ли и все, что составляло его приятность? Так, мой любезный и почтенный друг, чтоб нам всегда любить, то должно отказаться друг от друга. Забудем все прочее, и ты будь любовник души моей. Сия мысль так сладка, что во всем утешает.

Вот верная картина моей жизни, и искреннее повествование всего, что происходило в моем сердце. Я тебя люблю всегда, не сомневайся. Чувство, которое привязывает меня к тебе, еще так нежно и так живо, что оно, может быть, тревожило бы другую: но я испытала прежде гораздо живейшее, то не могу уже опасаться. Я чувствую, что оно переменилось, и, по крайней мере, в сем случае прошедшие мои проступки утверждают настоящую мою безопасность. Я знаю, что строгая благопристойность и тщеславная добродетель требуют еще более, и не будут довольны, что ты совершенно забыт не будешь. Но я надеюсь иметь вернее правило, и ему следую. Я внимаю втайне совести моей, которая меня ничем не укоряет; а она никогда не обманет души советующейся с нею искренно. Если сего не довольно для оправдания моего пред светом, то довольно для собственного моего спокойствия. Как произошла сия счастливая перемена? Я не знаю. Я только знаю то, что усердно ее желала. Сам Бог сделал все прочее. Я думала, что единожды развращенная дута, навсегда такова остается, и не возвращается уже к добру сама собою, разве какая скоропостижная превратность в счастье и состоянии вдруг переменит отношения, и сильным движением поможет исправиться. В сем общем потрясении, где все привычки разрушены и все страсти укрощены, мы принимаем иногда опять первобытное наше свойство, и становимся как новые существа, только что вышедшие из рук природы. Тогда, воспоминание о прошедшем унижении может предохранить от вторичного падения. Те, которые были вчера презренны и слабы, ныне стали сильны и великодушны. Рассматривая себя так близко в двух столь различных состояниях, чувствуют лучше цену того, в которое входят, и становятся попечительнее в нем утвердиться. Мое замужество заставило меня испытать нечто подобное тому, что я изъяснить тебе стараюсь. Сии узы, столь ужасные, избавляют меня еще от ужаснейшего рабства, и супруг мой становится мне любезнее за возвращение меня самой себе.