Ирина Степановская - Ноев ковчег доктора Толмачёвой

Он вернулся домой, впервые без содрогания покормил Дэвида и почистил его клетку, покормил сенбернара и погулял с ним, перед сном еще раз позвонил Тине и был с нею нежен. А когда заснул, впервые за несколько месяцев почувствовал возбуждение. Оно пришло внезапно, как в молодости, и окончилось так же бурно. И он, проснувшись, был совершенно уверен, что это прекрасное ночное излияние прочно связано с образом его новой знакомой.

Утром он еще сдерживал себя, довольно долго. Сколько мог, часа три. А в обед не выдержал, отыскал в кармане смятую бумажку и позвонил.

Таня не поехала к Филиппу в старый московский переулок. Позвонила, сказала, что должна быть у родителей, выдумала предлог. Это решение не было связано со встречей с Азарцевым. Тане требовалась пауза – обдумать Машин рассказ об отце. И, кроме того, ей совершенно не понравилась квартира Филиппа.

В тот вечер, когда шофер привез ее в старый дом, она не успела даже ничего толком рассмотреть. В маленькой спальне была разостлана постель, на прикроватной тумбочке – сервирована самая обычная закуска. Бутылка «Советского шампанского» остывала в настоящем серебряном ведерке со льдом, но лед был взят из старого дребезжащего холодильника в кухне. Его рев потом мешал Тане спать всю ночь.

– Ностальгия по советскому? – щелкнула Таня ногтем по бутылке.

– Бывает иногда. Я ведь из советского родом.

– «...И как постранствуешь, воротишься домой...» – с усмешкой вспомнила Таня.

– Надоело странствовать. Хочется уже пожить дома. Иди сюда.

Филипп повлек ее на кровать, и Таня не стала сопротивляться. Она бы даже сказала, что очень неплохо провела эту ночь, если бы не чертов холодильник.

Но утро оказалось безрадостным. Филипп разбудил ее в восемь. Таня открыла глаза и не сразу поняла, где она. Перекошенные темные шторы закрывали окно. В спальне горел старый ночник. В детстве она делала уроки под такой лампочкой – металлический красный колпак на пластмассовой прищепке, она зацепляла его за край полки, на которой стояли учебники.

Филипп уже был в своем обычном хорошем костюме, в дорогой рубашке, модном галстуке.

– Я ухожу, у меня дела. – Он поцеловал ее в щеку. – А ты тут устраивайся. Если хочешь, можешь что-нибудь поменять местами. Из мебели, я имею в виду. Вот деньги на расходы. Я не буду возражать, если ты что-нибудь приготовишь к моему приходу. Я вернусь в восемь. У тебя масса времени.

Он подмигнул ей и ушел. Она со стоном перекатилась по постели на другой край, легла на подушку. От подушки исходил запах Филиппа – чистой кожи и дорогого парфюма. «Неплохой, в принципе, запах», – решила Таня и перекатилась назад, на свою подушку. Проспала еще часа два и проснулась от того, что с железного козырька крыши над окном на балкон стала падать капель. Звук был звонкий, весенний, отчетливый. «Что у него, поднос, что ли, там стоит?»

Таня больше не могла заснуть и решила осмотреться. Раздался звонок городского телефона. Откуда он? Из коридора, определила Татьяна.

Звонил Филипп.

– Ну, как ты? Что делаешь?

– Знакомлюсь с твоей квартирой.

Голой Тане было холодно стоять босыми ногами на полу, она взяла телефонный аппарат, старый, с черной тяжелой трубкой, и затащила в комнату.

– А ты одета? – вдруг поинтересовался Одинцов.

– Нет.

– Имей в виду: в коридоре квартиры и на лестничной площадке установлены камеры. Изображение подается вниз на охрану.

– Консьержке? – Таня выглянула в коридор, шаря глазами по потолку.

– Нет. В подъезде есть еще и другая комната. Там сидит мой личный охранник. Караулит вход в подъезд и в квартиру.

– Хорошо, что ты мне об этом вовремя сказал, – заметила Таня. – Именно в этот момент этот охранник любуется всем тем, чем ты ночью любовался один.

– Ну так иди оденься.

– Иду.

– Я подожду. Буду на телефоне.

Таня нарочно повела плечами, так, чтобы всколыхнулась грудь. Пусть все передается на камеру. Назло. Она повернулась, помедлила секунду, чтобы ее могли хорошо рассмотреть, и ушла в комнату. Замоталась тем, что попалось на глаза – простыней. Снова взяла трубку.

– Ну, так что? Я слушаю.

– Ты оделась?

– Замоталась простыней. Кстати, – она посмотрела на ткань, – простыня старенькая. Хотелось бы поновее и получше.

– Купи. Я оставил в кухне деньги.

– Хорошо.

Он помолчал.

– Э-эй!

– Ну?

– Я так понимаю, что ты уже попозировала перед охранником. Правда?

Она обозлилась.

– Правда. А он молодой?

– Честно говоря, не очень. Тупой и толстый.

– Жаль. А ты откуда знаешь, что я позировала?

– А я тебя уже довольно хорошо знаю.

– Ты что, из-за этого сердишься?

Он помолчал.

– Нет. Меня это, наоборот, возбуждает.

– А меня не очень, – обозлилась она. – Я что тебе, обезьяна в цирке?

Он захохотал.

– И этот вариант ответа я предвидел. Имей в виду, я пошутил. Камера в коридоре выведена на площадку, так, чтобы было видно, кто стоит перед дверью. Дверь-то, надеюсь, у тебя закрыта?

– Закрыта. Но если хочешь, могу пойти открыть.

– Не надо. Простудишься, там сквозняк. Ну, пока. До вечера.

– До вечера.

Она задумчиво положила трубку. Филипп ее разыграл. Таня опять посмотрела на потолок. Если камера все-таки есть и в коридоре, он потом будет хохотать, что она его проверяла. Не будет она больше на потолок смотреть! Наплевать. В Париже у нее компьютер вскрывали, здесь на видеокамеру снимают, что за жизнь...

Таня бросила простыню, натянула джинсы и свитер и принялась осматривать свое новое жилище.

Квартира явно была обитаема до нее. Она представляла собой какую-то странную смесь собранных вместе старых и новых вещей. Старых, по-видимому, перешедших к жильцам по наследству, и новых, кем-то приобретенных по необходимости в последнее время.

Совсем не таким представляла себе Таня жилище современного человека, каким считала она Филиппа Ивановича. Ремонт не делали лет пятнадцать. Наряду с новыми кожаными креслами в большой комнате стоял плоский невысокий сервант шестидесятых годов с какими-то старомодными хрустальными вазочками. В кухне рядом с суперсовременной кофейной машиной стоял старый «Саратов», который как раз и гремел всю ночь, а на нем красовались дремучий печной горшок и чугунная сковородка. Впечатление было такое, что старые хозяева оставили в квартире свои ненужные вещи, а новый хозяин из каких-то соображений или из лени просто не удосужился выбросить все лишнее. И вообще, сама квартира, кроме того, что удачно была расположена в центре города, не отличалась ни уютом, ни удобством планировки, ни размерами. Обычная двушка со смежными комнатами, отделенными друг от друга раздвижными дверями, небольшой коридор, перегороженный рамой от старого подросткового велосипеда, и кухня в семь квадратных метров с белорусской газовой плитой, шатким столиком у окна, двумя табуретками и навесным шкафчиком, внутри которого, как обнаружила Таня, хранились три пыльные кастрюли.

В спальне стояли деревянная кровать и старый скрипучий шифоньер с пустыми полками внутри, старомодными галстуками на рейке у зеркала и с вельветовой курткой хозяина на плечиках, которую он утром снял, чтобы сменить на костюм. Зато секретер и трюмо были новыми (итальянскими, как смогла определить Татьяна), и на их лакированной поверхности валялись чья-то забытая щетка для волос и пустая баночка из-под крема. «Французский», – покрутила в руках баночку Таня. Обои на стенах давно уже требовали замены, потолки были серыми от пыли. Окна со старыми бордовыми шторами выходили в унылый московский двор, где вплотную друг к другу стояли машины, а в середине двора под тремя березами скучала пустая, давно некрашеная песочница.

Таня вышла на балкон. Капель все еще стучала по какой-то облезлой железяке, неизвестно как туда попавшей. Парочка дворовых собак – черный кобель и его грязно-серая подружка – с деловым видом бегали по двору, принюхиваясь к углам. Таня вспомнила, как однажды на узкой парижской улочке, где стеной вдоль проезжей части стояли припаркованные автомобили, они с Янушкой наблюдали, как из подъезда вырвалась на улицу маленькая собачка. Ей совершенно негде было побегать среди сплошного асфальта, и поэтому, увидев зеленый мохнатый коврик на пороге маленького магазина, она устремилась к нему. Окропив мимоходом попавшийся на дороге ящик для мусора, собачка с визгом повалилась на коврик на спину и стала валяться на нем, задрав кверху все четыре лапы.

«Интересно, как бы себя почувствовала парижская собачонка в этом дворе? – подумала Таня. – Наверное, как я на Вандомской площади. Какой простор! Сколько мусорных баков! – Она усмехнулась, отошла от окна и села в одно из кожаных кресел. – Однако что же означает эта квартира? Изнаночная сторона жизни магната? Проверка меня на всхожесть?» Таня задумалась. Дом родителей по сравнению с этой конурой показался ей оплотом чистоты и уюта.

«Во всяком случае, будет неестественно, если я все оставлю как есть и не спрошу у Филиппа, что означает такое запущенное жилище. Надо выяснить, долго ли он собирается в нем жить. А пока, – вздохнула Татьяна, – я должна купить продукты, постельное белье и... – она задумалась, чем бы украсить новое жилище... – куплю букетик цветов».

Когда через несколько дней Таня попала к Маше в отделение, она поняла, что старая квартира была чем-то вроде проходного теста. Как и то, что Филипп оказался нетребователен к еде и чистоте, но совершенно не переносил никаких перестановок. И Танина просьба выбросить старый «Саратов» оказалась для него трудновыполнимой. «Что же он хочет, чтобы я всю жизнь просидела среди этого старья?»

И в тот вечер, когда возвращалась с Азарцевым из больницы, Таня вернулась домой к маме с папой.

– Что, уже надоел старый любовник? – поинтересовался у жены Танин отец, узнав, что дочка собирается ночевать дома.