Молодой царь вспыхнул, быстро покинул церковь, махнул рукой своему конюшему. Вскочив в седло, Петр помчался в Коломенское.

Разумеется, история эта стала широко известна, и общее мнение было на стороне Петра, выступившего защитником старины.

«Он хочет не только лишить меня власти, но и в терем запереть, – размышляла Софья Алексеевна. – Но этому не бывать. Обоим нам тесно. Я – или он!»

Именно после этого первого открытого столкновения с повзрослевшим братом царевна решилась действовать.


Вечером седьмого августа 1689 года Софья призвала в Кремль множество стрельцов. Возможно, ее напугали слухи о том, что этой ночью Петр с потешными войсками двинется на Москву, чтобы расправиться с Милославскими и лишить ее, царевну, власти. Возможно, в ее намерения входило нападение на Преображенское, где был тогда Петр, и его пленение или даже убийство. Каковы бы ни были замыслы царевны, осуществиться им не удалось. Пока стрельцов распаляли направленными против Нарышкиных речами, двое служилых людей, давно уже решившихся переметнуться к молодому царю, не жалея коней, скакали в Преображенское.

Глубокой ночью, с трудом отыскав в темноте ворота, они забарабанили в них изо всей силы. Сторож не захотел сам отворять стрельцам (известно, люди хитрые и царю враги!) и пошел будить Бориса Алексеевича Голицына, спавшего тяжелым сном после очередного кутежа.

Услышав о том, что царевна-де готовится Петра убить и что сюда вот-вот придет несметная стрелецкая сила, князь Борис мгновенно протрезвел и направился прямиком в супружескую опочивальню, где спали Петр и Евдокия.

Стрельцы, поспешившие в Преображенское, надеялись на прощение и награду и потому преувеличили опасность. Борис Голицын, ни на минуту не забывавший о том, что брат его ходит в любимцах у Софьи Алексеевны, тоже захотел показать царю свое усердие. Он не стал осторожничать, а предпочел действовать грубо и прямо.

Зная, что Петр, как и все нервные натуры, спит чутко, он легонько встряхнул его и сказал тревожно:

– Спасайся, государь, стрельцы идут в Преображенское!

Петр – в ночной рубашке, с блуждающим взором, с всклокоченными волосами – вскочил и кинулся в ближайшую рощу. Голицын несся за ним, прижимая к груди царскую одежду и громко веля конюху седлать самую быструю лошадь.

Через пять часов царь уже был под защитой стен Троицкого монастыря. На следующий же день в Лавру съехались все Нарышкины и вся знать, что была на стороне Петра. Явились и вооруженные люди – потешные полки и Сухарев стрелецкий полк. С этих пор начался открытый разрыв с Софьей.

Она пыталась помириться, послав к брату патриарха, но Иоаким был предан Петру и не захотел возвращаться к царевне. А потом в Лавру, вопреки желанию Софьи, отправились депутации от стрелецких полков, и царевна решила переступить через собственную гордость и встретиться с Петром. Но последний приказал сестре с полдороги вернуться в Москву – а если, мол, она все же поедет в Троицу, то с ней обойдутся «нечестно». Ей пришлось подчиниться.

Пришлось подчиниться царевне и тогда, когда стрельцы, переметнувшиеся на сторону Петра, явились к ней, дабы схватить и доставить в Троицу Шакловитого, который занял в сердце и постели Софьи место Василия Голицына и несколько месяцев был ее «отрадой».

Федора Шакловитого пытали, причем царь сам присутствовал на допросах, и приговорили к смерти. Ему и еще нескольким приверженцам правительницы отрубили голову; прочих явных и мнимых злоумышленников тоже жестоко наказали: кого били кнутом нещадно, кому вырвали ноздри, кому отрезали языки… и всех, кто выжил после экзекуций, отправили на вечное поселение в Сибирь.

Была решена и судьба самой Софьи. Петр написал брату Ивану о своих намерениях:

«Теперь, государь братец, настает время нашим обоим особам богом врученное нам царство править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в расправе дел быти не изволяем… Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».

Немного позднее Софья получила от Петра прямое приказание – идти в монастырь.

Повинуясь необходимости, она переехала на житье в Новодевичий монастырь под Москвой, но в монахини не постриглась. Лишь перед самой кончиной, в 1704 году, она стала схимницей и приняла при этом прежнее свое имя.

Так осенью 1689 года кончилось правление Софьи. Цари стали править без опеки, или, точнее, при больном и слабоумном Иване правил один Петр со своими близкими.


А что же царица Евдокия? Ей было очень страшно все это смутное время. Она не могла обижаться на мужа, потому что была воспитана в домостроевских понятиях и полагала, что он вправе вести себя так, как ему заблагорассудится. Но молодая царица ожидала ребенка, первенца, и ей хотелось, чтобы ее «лапушка Петруша» иногда справлялся о том, как она себя чувствует. А ведь когда в Преображенское ночью явились стрельцы, желавшие предупредить царя об опасности, тот даже не вспомнил о молодой жене и умчался в Троицу один. А она, очнувшись от сна, долго не могла взять в толк, что происходит и почему Петруши рядом нет. Встревоженная, кое-как одевшись, Евдокия пошла к царице-матери, но ее не пустили, сказали – «почивает и государыне того же желает». И только утром бедняжке объяснили, что надо срочно ехать в Лавру, потому что такова воля царя.

Ею пренебрегали, ею помыкали, и она – скромная, тихая, весьма набожная – свыклась с почти тюремным заточением; нянчилась с малютками (у нее и Петра было двое сыновей), читала церковные книги (Евдокия «знала грамоте»), вышивала, шила, беседовала с толпой служанок, с боярынями и боярышнями и – иногда, только изредка! – сетовала на ветреность мужа. Короче говоря, Евдокия была образцовой русской царицей XVII столетия.

Но страстной и порывистой натуре Петра требовалась совсем иная жена. Государя, воспитанного учителями-иноземцами и знавшего европейский образ жизни, раздражала покорная и чересчур уж целомудренная Евдокия – одна из тех цариц, к кому не допускали чужестранных послов из боязни, чтобы не сказала какой-нибудь глупости, «и от того пришло б самому царю в стыд».

– Она глупа! – не раз бросал в сердцах Петр, говоря об Евдокии. И действительно она казалась ему таковой, потому что в его присутствии не смеялась, не шутила, а только плакала да жаловалась. Когда у Петра случались припадки, жена пугалась и кидалась молиться, не умея помочь ему. Когда Петр, не стесняясь присутствием служанок, в пьяном угаре набрасывался на нее, срывая одежду и безжалостно таская за волосы, она даже не стонала, а только послушно подчинялась его прихотям. И он злился и издевался над ней тем больше, чем покорнее она была.

Поскольку Евдокия уже родила ему наследника Алексея (второй ребенок умер во младенчестве), царь стал все чаще задумываться о разводе с постылой женой. Разумеется, никаких разговоров о супружеской измене быть не могло, ибо такой грех карался лютой смертью, поэтому Евдокию ожидала скучная жизнь в одном из монастырей.


Не только от Тиммермана или от судостроителей-голландцев знал Петр о том, как живут за границей. Был в Москве этакий островок Европы, который звался Немецкой слободой. Жили там по преимуществу англичане да голландцы, но и немцы, конечно, тоже. Немецкой же слобода именовалась потому, что в Московии любого иноземца называли тогда «немцем» – то есть немым, не умеющим изъясняться по-русски. Жили же иностранцы в своем уютном маленьком городке, разумеется, на западный лад.

– Поехали, государь, – уговаривал, бывало, молодого Петра веселый, живой и общительный Франц Лефорт, полковник в русской службе, с которым царь благодаря Тиммерману сошелся довольно близко. – Поехали, не пожалеете! Сегодня у нас весело, сегодня именины у негоцианта Яна Любса. Там все красавицы соберутся. Надо же вам поглядеть, как живут ваши подданные-иноверцы!

И Франц хохотал, показывая крепкие белые зубы и отставив в сторону руку с зажатой в ней неизменной трубкой.

Поначалу Петр стыдился, робел, с изумлением наблюдал за женщинами, разодетыми в платья с глубокими декольте. Молодые и пожилые дамы без всякого стеснения сидели рядом с мужчинами за столом, смело вели беседу, танцевали, не спрашивая иной раз позволения ни у мужа, ни у брата, и пили вино. Но вскоре он заметил, что возвращение в Кремль, в душные комнатки дворца стало вызывать у него отвращение. Он все реже надевал русское платье, пристрастился к табаку и дружеским пирушкам – кончавшимся, впрочем, совершенно на российский лад потасовками и ссорами, и все внимательнее присматривался к иноземкам. Заметивший это Лефорт, человек, в котором причудливо сочетался расчетливый бюргер и авантюрист, решил услужить Петру и уступил ему свою давнюю любовницу красавицу Анну Монс.

Бог его знает, кто был ее отец. Одни уверяли, что золотых дел мастер, другие – что виноторговец. Не исключено, что оба эти ремесла помогали существовать семейству Иоанна Монса. Сыновей у него было трое (из них один, Виллим, оставил заметный след в русской истории, став фаворитом Катерины Алексеевны, второй жены Петра Великого), а дочерей – две. Старшую звали Модеста, или же, на русский лад, Матрена, а младшую – Анна.

Стройная, с пышной, приподнятой высоким корсажем грудью, улыбчивая и бойкая девица Монс сразу понравилась молодому царю. Он охотно танцевал с ней, охотно принимал из ее рук кубок с вином… просил даже, чтобы она поправляла его ошибки в немецком языке, – и пленительная Аннушка грозила государю пальчиком и ласково пеняла:

– Слова вы не так ставите, Петр Алексеевич. Нужно бы вот этак…

И царь послушно повторял исправленную длинную немецкую фразу, а потом целовал красавицу в губы, благодаря за урок.


Возвращаясь из очередной поездки к Белому морю, где тоже строились корабли, Петр приказал сразу ехать в Немецкую слободу, в дом, который он подарил своей возлюбленной.