Теперь в ее голосе ясно различались жалостливые нотки:

— Давай попытаемся наладить наши отношения.

Будем вести себя как взрослые люди.

— Каким образом? — холодно осведомился Роджер.

— Ты можешь занять в доме подобающее тебе законное место.

— Означает ли это, что ты согласна, мама, остаться одна здесь со мной?

Наступило молчание, чреватое грозой. Графиня возвысила голос до крика:

— Что ты хочешь со мной сделать, сын?! Заставить меня стареть в одиночестве? И чтобы не было рядом никого, кто бы обожал меня? Нет, Роджер, я так не смогу! Мне нужен Феликс. Я жажду его ласки! Он воплощает собой все, что осталось от моей ушедшей молодости.

— Что ж, ты сама опровергла себя. Какой может быть между нами мир? — с горечью спросил Роджер.

В ответ последовало едва слышное жалобное восклицание миледи. Мать и сын все высказали друг другу и покинули комнату.

Алинда, по-прежнему затаив дыхание, пребывала, в неподвижности еще некоторое время после их ухода. С усилием она поднялась с ковра, выпрямила затекшие ноги. Ее мучил стыд за то, что она, хоть и невольно, подслушала чужой и очень драматичный разговор.

После долгого сидения на полу и пережитого волнения ее слегка покачивало, и она оперлась рукой о спинку кровати, чтобы удержать равновесие.

И тут до ее сознания дошло, что она ошибалась. Комната не была пуста, как она думала.

Молодой граф Кэлвидон стоял у одного из окон и глядел на закат.

Он не сразу обнаружил присутствие Алинды, так как она двигалась почти бесшумно, а увидев его, застыла на месте.

И все же что-то встревожило его, и он обернулся.

Он смотрел на нее озадаченно. Хотя в спальне было сумрачно, Роджер разглядел испуганное личико, слегка растрепавшиеся волосы на фоне поблескивающих, расшитых серебром занавесей, маленькую ручку, вцепившуюся в спинку кровати.

Алинде показалось, что не только она, но и он не в состоянии пошевелиться, прийти в себя от изумления.

Однако его резкий голос заставил ее сбросить с себя странное оцепенение.

— Кто вы и что вы здесь делаете?

Глава 3

Роджер смотрел в окно и видел озеро, позолоченное заходящим солнцем, лебедей, медленно и торжественно скользящих по водной глади, в которой отражались растущие по берегам алые рододендроны. Он вспомнил, как часто, когда был за границей, закрывая глаза, видел перед собой именно этот пейзаж. И всегда это доставляло ему необъяснимую боль.

Еще ребенком он восхищался красотой дома, где он жил, и его окрестностей, а позже, когда он пребывал вдали от этих мест — в школе или в университете, — он грезил ими, и видения эти то мучили его, то, наоборот, давали импульс к жизни.

Этот пейзаж и этот дом были частью его самого.

И сейчас очарование этого вечера воздействовало на него странным образом. Как будто прохладная рука гладила его разгоряченный лоб, усмиряя гневные порывы, смягчая чувство обиды, прогоняя из памяти все те злые слова, что они с матерью наговорили друг другу.

Всегда Кэлвидон-хауз вносил мир в его душу, и теперь Роджер раскаивался, что когда-то после вспышки гнева покинул его на долгие два года.

«Я всего лишь частичка вас!»— хотелось ему сказать озеру, и мостику, изящной дугой возвышающемуся над ним, громадным вековым деревьям в парке и зеленым лугам, стелющимся подобно зеленому бархату на противоположном берегу.

А за лугами темнели густые леса, где он любил играть в детстве, где обитали сказочные рыцари, драконы и другие таинственные существа, о которых рассказывали легенды.

Он чувствовал, как успокаивается его дыхание, как ровнее бьется сердце. И вдруг какое-то шестое чувство подсказало ему, что в комнате он не один.

Роджер обернулся.

В сумраке, который уже начал сгущаться в спальне, он разглядел по ту сторону пышной кровати маленькое личико с большими серыми глазами, круглыми от испуга, обрамленное прядями волос, столь светлых, что луч закатного солнца проиграл бы в соревновании с ними.

На какой-то момент лицо, которое могло принадлежать какой-нибудь нимфе с гобелена, казалось нематериальным. Затем он понял, что девушка, стоящая там, одета в серое и поэтому незаметное в сумраке платье.

— Кто вы? — спросил он. — И что вы тут делаете? После недолгого молчания тихий, мелодичный голос ответил:

— Я очень сожалею… Я не хотела слышать то, что было сказано, но и невозможно было прервать вас…

— Кто вы? — повторил он свой вопрос.

— Я вышивальщица, и меня наняли для реставрации занавесей.

— И вы прятались, пока мы с матерью находились здесь?

— Боюсь, что так и было.

Серые глаза молили о прощении. Алинда произнесла робко:

— Заверяю вас, что такое больше не повторится.

А то, что я услышала, я постараюсь забыть.

— Вряд ли это будет возможно, — сказал граф сухо. — Но я надеюсь, что все услышанное вами не распространится за пределы этой комнаты. Не назовете ли вы мне ваше имя?

— Алинда Сэлвин.

— Я уверен, что могу на вас положиться, мисс Сэлвин.

— Конечно.

Алинда вышла из-за спинки кровати, и Роджер разглядел, что она выше ростом, чем казалась на первый взгляд. В то же время она была так стройна и грациозна, что неудивительно, если он принял ее за нимфу.

«Она еще очень молода», — подумал он, глядя на мягкие очертания ее личика, на тонкую шею, увенчанную головкой с золотой короной светлых волос. Ее вид что-то пробудил в его памяти, но было непонятно только, что именно.

Она двинулась к двери, но он вновь обратился к ней:

— Вы здесь давно, миссис Сэлвин?

— Я приехала вчера вечером. Я очень надеюсь, что моя работа удовлетворит миледи.

— Вы вынуждены работать?

— Да, я нуждаюсь в деньгах.

Алинда бросила на него прощальный взгляд, вышла в коридор и тихонько притворила за собой дверь, оставив его в одиночестве.

Роджер еще некоторое время после ее ухода стоял у окна. Ему как будто не хотелось покидать комнату Мазарини. Все же, сделав над собой усилие, он сдвинулся с места и по широкому коридору направился в свои покои.

Он не сомневался, что к его приходу все следы пребывания там нежелательного обитателя будут тщательно убраны, и действительно нашел на своем месте Ходжеса — старого лакея, который прислуживал еще его отцу.

Костюмы графа нашли свое место в шкафу, под ними аккуратно размещались ботинки, сапоги для верховой езды и штиблеты.

— Приятно тебя видеть, Ходжес, — сказал Роджер, протягивая руку старику.

— Я молился, чтобы ваша милость вернулись до того, как я уйду на покой.

— А ты решил уйти на покой?

— На меня жаловались, милорд, будто я уже слишком стар, чтобы служить в доме.

— Кто жаловался?

Старик ответил не сразу. Он пораскинул умом и нашел подходящее выражение.

— Гости ее милости.

— Ты имеешь в виду кого-то конкретно? — настаивал граф.

Гнев снова вскипал в нем, и он готов был сорваться от любого пустяка.

Старик это почувствовал, но не мог не высказать всей правды.

— Боюсь, милорд, что в чем-то они правы, я не так быстро двигаюсь, как требуется джентльмену, который всегда куда-то спешит. Хотя покойный милорд и вы, ваша милость, всегда говорили, что нет мне равного в знании охотничьей одежды, бриджей и прочего, я, однако, с трудом разбираюсь в этих новомодных костюмах — какие нужны для езды на автомобилях, какие для гольфа, а какие для игр, которых сроду не видывали в Кэлвидоне.

— Сколько тебе лет, Ходжес?

— Шестьдесят три, милорд, и я вполне еще могу прослужить немало лет, если в Кэлвидон вернутся прежние порядки и все будет, как в старые времена.

— Тогда тебе незачем уходить на покой. Ты меня понял, Ходжес?

Лицо старого слуги мгновенно просветлело.

— Это правда, милорд? Ведь ее милость сказала…

— Я здесь хозяин, Ходжес, и не допущу, чтобы людей, служивших моему отцу и мне, отправляли на пенсию, пока они сами того не захотят. А кроме того, я нуждаюсь именно в твоих услугах.

— А вы намерены жить здесь, милорд? Казалось бы, простой вопрос неожиданно поставил Роджера в тупик. Он прошелся по комнате, поглядел на портрет матери над камином и только после этого ответил:

— Честно скажу тебе, Ходжес, я не знаю.

— Вы нужны нам, милорд. Больше того, мы без вас пропадаем. Нет никакой радости служить в этом доме, когда вы отсутствуете.

Роджер резко обернулся.

— Что значит «пропадаем?»

— Конюшни непригодны для этих новомодных автомобилей. Лошади не выносят их запаха. К тому же они застоялись, а джентльмен, который выезжает верхом только изредка, плохо обращается с ними, милорд.

— Что ты имеешь в виду?

— Он жесток с ними, милорд. — Ходжес сделал паузу, подбирая нужные слова. — Тяжелая рука, хлыст и острые шпоры не сделают из невежды наездника; милорд, — сказал он, подумав.

— Черт побери! Я не позволю какому-то выскочке измываться над моими лошадьми!

— И не только это, милорд. — Ходжес позволил себе разоткровенничаться. — Ее милость в настоящее время заинтересовалась только призовыми скачками. Лошадей для охоты и прогулок вообще редко выводят из конюшни. У нашего Эбби просто сердце разрывается.

Эбби — старший конюх — благодаря своему умению ухаживать за лошадьми был известен почти всей Англии и стал легендарной личностью. Он разбирался в лошадиной психологии лучше, чем великие умы — в людской, и доказывал, что она столь же непроста.

Эбби руководил первым выездом Роджера, когда тот был еще мальчишкой. Он же научил его всем тонкостям верховой езды и прославил конюшни Кэлвидона, выводя племенных лошадей.

— Ты сказал, что Эбби недоволен? И он тоже подумывает о пенсии?

— Пока нет, милорд, но он получает много предложений. Правда, Эбби такой человек, что не уйдет с должности самовольно, без разрешения и рекомендаций хозяина.

— Я поговорю с ним, — пообещал граф.