Кэтрин Коултер - Ночной ураган

— Иди сюда, — прошептал он, притягивая Джинни к себе. — О чем это я? Ах да, я ждал божественного вмешательства, словно христианский мученик на костре. Ты простишь меня?

Джинни испытующе взглянула на мужа:

— За что именно?

Алек улыбнулся, и Джинни почувствовала, как перевернулось сердце в груди. Она, наверное, простит ему все что угодно, поскольку совершенно потеряла рассудок от любви.

Алек провел кончиками пальцев по щеке Джинни, сверху вниз, до маленькой ямочки на подбородке.

— За то, что лишил тебя удовольствия поиграть в детектива, за то, что запретил носить мужской костюм…

— Но ты все успел уничтожить…

— Я куплю тебе двадцать пар брюк. Сапоги? Не меньше десяти пар, из белой кожи с золотой отделкой. И…

Джинни легонько ударила Алека кулаком по руке.

— Пожалуйста, не нужно! — напряженно попросила она, опустив голову.

— Но главное, прости меня за то, что запрещал тебе быть собой. Ты — это ты, и такой я полюбил тебя, Джинни. Мне нравится покорное мягкое создание, так заботившееся обо мне, пока я был беспамятным болваном, но моей женой стала упрямая, порывистая, страстная женщина, которая способна свести меня с ума и подарить неслыханное блаженство, так, что в одно мгновение я впадаю в бешенство и в следующее — замираю в экстазе; женщина, которая заставляет меня вопить от злости на ее ослиное упрямство и стонать от желания. Скажи, что прощаешь этого безмозглого глупца, Джинни. Будь моей любовью, и женой, и моим партнером.

Джинни в немом изумлении уставилась на мужа.

— Почему я изменился так внезапно? Вижу, тебе очень хочется спросить об этом, но ты не доверяешь мне. И чего же ожидать? Правда заключается в том, что я обнаружил, каким несчастным идиотом был все это время. Но, Джинни, по справедливости, мне хватило менее двадцати четырех часов, чтобы прийти в себя. Это огромный прогресс, не находишь? Я понял, что между нами не должно быть недоверия, гнева или боли, по крайней мере не больше чем минут на десять… раз в месяц. Судьба соединила двух очень сильных и упрямых людей, и не сомневаюсь, что мы будем ругаться, и орать, и скандалить так, что окружающие начнут трястись от страха, но ты сама знаешь, что мы принадлежим друг другу, сейчас и навсегда, и я более чем готов признать это. Что скажешь?

— Ты не собираешься снова стать тираном и деспотом?

Алек улыбнулся, очень медленно и нежно:

— Именно таким я и был? Не совсем уверен, однако. Ты считаешь, будто лишь потому, что я отдаю приказы, говорю, что делать и что нет, отвергаю твои идеи и мнения, сразу становлюсь тираном и деспотом? Господи, до чего же я низко пал в твоих глазах! Да, я, конечно, попытаюсь, и не сомневайся. Скорее всего это просто такой мужской способ защиты от слишком властных женщин. Ну а как насчет тебя? Постараешься взять надо мной верх? Сделать своей комнатной собачкой?

— Очень возможно. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы ты лежал у моих ног с огромной костью во рту. Но тут ее улыбка немного поблекла.

— Не знаю, что и делать. Ужасно трудное положение, — покачала головой Джинни.

— Разве это не великолепно? Обожаю трудности. Кроме того, все неприятности и затруднения вызывают во мне неудержимое вожделение. По правде говоря, знаешь ли ты, что я хотел бы сделать именно сейчас, в эту минуту? И готов немедленно начать, как только ты скажешь, что любишь меня больше, чем это испанское седло и стремена.

— Я люблю тебя больше, чем все стремена на свете, независимо от их происхождения.

— И я тебя, Джинни. И я.

Алек повернулся и запер дверь. Потом подошел к жене и, улыбнувшись, подал ей руку.

— Не можем ли мы начать сначала?

Джинни улыбнулась в ответ и вложила ладонь в пальцы мужа.

— Да, — шепнула она. — Мне бы очень хотелось этого.

Алек в жизни еще не был в состоянии такого ужаса и неуверенности. Никогда до конца жизни не забудет он этого дня. Зато теперь он чувствовал себя вымотанным, измученным, невыразимо усталым, но бесконечно удовлетворенным, потому что Джинни в безопасности и его маленький сын жив, здоров и громко, требовательно кричит, требуя еды. Если прислушаться, вопли доносятся даже сюда, через закрытую смежную дверь. Но по внезапно наступившей тишине Алек, улыбнувшись, понял, что малыш жадно припал к груди кормилицы и захлебывается молоком.

Усевшись на стул около постели, Алек откинулся на спинку и закрыл глаза. Господи Боже, в какие только переделки он ухитряется попадать! Вчера утром он и Джинни решили отправиться на пикник, взяли догкарт[11] и огромную корзину, наполненную всякими деликатесами, которые только могла изобрести кухарка, и поехали в Мортимер-Глен, красивое, но дикое и уединенное местечко, где с гор стекает прозрачный ледяной ручей, зеленеет дубовая рощица и можно отдохнуть на покрытой мхом мягкой земле.

Алек даже ухитрился заставить Джинни ненадолго забыть о ноющей спине и огромном животе. Он рассказывал истории, заставлявшие ее охать и смеяться, и они прекрасно проводили время, пока не начался проклятый дождь, перешедший в страшную грозу, мгновенно превратившую узкую лесистую долину в грязное топкое болото. А потом сломалось колесо, и экипаж перевернулся, и у Джинни на неделю раньше начались схватки, а до Каррик-Грейндж оставалось много миль.

Алек открыл глаза и посмотрел на спящую жену, словно боялся, что ее здесь нет, что она умерла, как Неста, и он не сумел сохранить ее и остался один… навсегда. Но на щеках Джинни играл румянец, дыхание было ровным, а тщательно расчесанные волосы блестели. Глядя на нее, невозможно представить, какой она была всего двадцать четыре часа назад.

Алек поморщился при мысли о том, что произошло; мышцы живота непроизвольно напряглись. Никто не должен терпеть подобную боль, ни один человек на свете!

Он никогда раньше не присутствовал при родах. Такие вещи просто не допускались. Джентльменов изгоняют из спален рожениц. И хотя Алек слышал крики Несты, разрывавшие сердце, никто и близко не подпустил бы его к жене.

Но Джинни смотрела на него полными муки глазами, и цеплялась за его руку, и стонала, кусая губы, когда боль становилась невыносимой. Он же вел себя как полный идиот, испуганный и потерявший голову, пока не вспомнил, что то, чему выучился у врача-мусульманина, — не просто теория, груз лишних знаний. Он примет собственного ребенка и спасет жену. В конце концов, рядом нет ни одной живой души.

Слава Богу, он хоть вспомнил о маленьком заброшенном коттедже, в четверти мили от долины. Алек отнес Джинни туда, останавливаясь только, чтобы прижать ее к себе, когда схватки были особенно сильными. Потом Алек раздел жену, разжег огонь и начал действовать, как человек, который знает, что делает.

И когда Джинни начала кричать, безразличная ко всему, кроме боли, разрывающей тело, Алек, осторожно надавив на ее живот, просунул руку в родовой канал, облегчая путь ребенку. Несколько мгновений спустя сын скользнул в подставленные ладони, и Алек ошеломленно уставился на него, не в силах поверить свершившемуся чуду.

— Джинни, — прошептал он, глядя на побелевшее лицо жены. — У нас родился сын, любимая. Все позади, и ты подарила мне сына.

И Джинни, почти теряя сознание от усталости, приподнялась и глухо прохрипела сорванным от крика голосом:

— Нет, Алек, неправда. Я обещала тебе дочь. Алек, рассмеявшись, перерезал пуповину и завернул младенца в свою высохшую сорочку.

— Холли будет рада, а вам, мадам жена, придется смириться. Ну а теперь пора избавиться от последа.

Три часа спустя, на закате, его, Джинни и морщинистого красного младенца нашли слуги, посланные на поиски Смайтом.

Алек задремал. Он не знал, как долго проспал, но, открыв глаза, увидел серьезное личико дочери, с тревогой глядевшей на него.

— Папа! Ты проснулся? Джинни здорова? А мой братик? Его няня обращается со мной как с маленьким ребенком и ничего не желает говорить. Я проскользнула сюда, пока никто не видел.

— Все хорошо, хрюшка, — заверил Алек, усадив Холли себе на колени. — И не просто хорошо, а превосходно.

— Мама выглядит ужасно измученной, папа.

«На ее месте я бы выглядел еще хуже, если бы перенес такое», — подумал Алек, но не счел нужным объяснять это дочери.

— Через пару дней она поправится и встанет.

— Как его зовут?

— Мы с мамой еще не решили. А как ты думаешь, Холли?

— Эрнст или Кларенс.

— Почему столь благочестивые имена?

— Няня сказала, он такой красивый, что, когда вырастет, станет настоящим ужасом, и поэтому с него нельзя спускать глаз, нужно держать в узде и воспитывать в правилах религии и добродетели. Вот я и подумала, что противное скучное имя может помочь.

— Господи, а я-то думал, что он похож на маленькую сморщенную обезьянку! Совсем как ты в его возрасте.

— Но пап! Я вовсе не красива.

— Совершенно верно, — сухо согласился Алек, глядя на поднятое к нему личико дочери. — Довольно сносно выглядишь, только и всего. И конечно, останешься старой девой и будешь заботиться обо мне и матери, когда мы состаримся. Как насчет того, чтобы самой встать на путь добродетели?

— Папа, мы должны дать имя малышу, иначе ему будет не по себе.

Алек неожиданно вспомнил, что прошел не один день, прежде чем Холли получила имя. Он не хотел думать об этом, не собирался…

Алек тряхнул головой:

— Хорошо. Спросим Джинни, когда она проснется.

— Я не сплю… кажется.

— Мама, как ты себя чувствуешь?

Холли соскочила с колен отца и подошла к кровати. Маленькая ладошка легонько погладила Джинни по щеке.

— Прекрасно, дорогая. Но твой отец уже выбрал имя. Мы все решили, пока я рожала в том коттедже. Скажи ей, Алек.

— Джеймс Девениш Николас Сент-Джон Каррик. Холли широко распахнула изумленные глаза. Джинни, рассмеявшись, взяла девочку за руку.