Барбара Вуд - Ночной поезд

Улыбка исчезла с лица Шукальского.

– Ян, – начал Пиотр тихим голосом – как скоро вы думаете лечь спать? Мне сперва надо проведать прихожан в больнице, но после этого…

– Это будет не скоро, Пиотр. Однако нет никакой необходимости заходить ко мне. Со мной все в порядке, я правду говорю. Наверно, я просто устал…

– Нет, Ян. Речь идет не о вас. Речь идет обо мне.

Брови Шукальского приподнялись. Он еще раз внимательно посмотрел в лицо друга, и выражение широко раскрытых серых глаз священника немного встревожило его.

– Пиотр, в чем дело?

– Ян, не здесь. Не сейчас. Попозже. Если… если я вообще к тебе зайду, а такое вполне может случиться… – Его голос угас.

– Пиотр, ты же знаешь, что мой дом открыт для тебя в любое время.

– Да-да. Тогда я зайду попозже. А теперь я должен поспешить. Спокойной ночи, Ян.

Шукальский стоял на заснеженном тротуаре и смотрел вслед торопливо удалявшемуся священнику. Отец Пиотр Вайда даже не пожелал ему счастливого Рождества.

Им пришлось нырять в дверные проемы, чтобы не оказаться в руках нацистских патрулей, и удалось незамеченными прийти в квартиру Марии.

– Тебе не надо было снимать номер в «Белом Орле», – тихо сказала она, ища в сумочке ключ. – Ты ведь можешь остановиться прямо здесь.

Макс прижал Марию к себе и приник губами к ее шее.

– Я не знал, с кем я встречусь, kochana Мария. Я сумел лишь узнать, куда тебя направили. Мне пригрезилось, что ты вышла замуж, родила шестерых детей и страшно растолстела.

– За два года? – Она расхохоталась. – Ах, да! – Она достала ключ.

Макс взял ключ и после несколько попыток нетвердой рукой подвыпившего человека отпер дверь. Они вошли в обнимку. Когда Мария хотела было включить свет, Макс поймал ее за руку, притянул к себе и впился в ее губы. Отстранившись от нее, он сказал:

– Мне не следовало уезжать из Варшавы.

– Забудем о прошлом, – прошептала она.

– Пусть будет так, moja kochana.[10] Мы будем думать только о настоящем, о тебе и обо мне, о Рождестве, о шампанском и безумной любви.

– У нас нет шампанского.

– Что? Но мы не можем без шампанского! Так принято. А что же у тебя есть?

– Пиво.

– Пиво! Это богохульство. Нам нужно шампанское. Я посмотрю, нельзя ли достать его.

– В этот час? Макс, не делай глупостей.

– Ах… – Он нежно коснулся ее щеки. – Думаю, я, возможно, сумею уговорить хозяина «Белого Орла» расстаться с одной бутылкой. Если только у него есть шампанское…

– Но ведь так поздно!

– Не волнуйся, – прошептал он, направляясь к двери. – Мне просто хочется, чтобы сегодня все было как положено. Мы ведь все-таки не виделись целых два года. А ты пока разведи огонь в камине, хорошо?

В этот час в палате было темно и тихо, больные мирно спали, единственная дежурная сестра сидела в дальнем конце за стеклянной перегородкой. Темная фигура скользнула в другом конце палаты через дверь в коридоре, выходившей на улицу, и застыла в тени. С этого места хорошо просматривались все койки и медсестра, склонившая голову над книгой. Свет доходил сюда от единственной лампочки, горевшей в самом конце этого длинного помещения. Повернув голову влево и вправо, затем осмотрев ряды коек, неизвестный обнаружил перебинтованную голову неподвижно лежавшего цыгана. Темнота и полная тишина служили хорошим прикрытием, так что непрошеный гость легко нашел естественное укрытие.

Держась в тени, он смог быстро и бесшумно пройти мимо других больных прямо к койке цыгана.

Человек на койке лежал совсем тихо, на его лице не замечалось никаких следов тревоги. Неизвестный навис на ним и внимательно разглядывал его лицо, прислушиваясь к шепоту снега, падавшего на оконные рамы. Он неторопливо наклонился и ловко вытащил подушку из-под головы больного. Задержав дыхание и застыв в напряженной позе, он еще раз взглянул на пост дежурной медсестры. Она безмятежно читала. Взглянув на цыгана, вторгшийся заметил, что тот, испытывая некоторое неудобство, проснулся, хлопает глазами и смотрит в темноту. Темный силуэт застыл в ожидании удобного момента, чтобы…

– Это ты! – хриплым голосом выдохнул цыган и широко раскрыл глаза.

– Да, – прошептал неизвестный и решительным движением опустил подушку прямо на лицо цыгана.

Валил снег, Давид Риш ногами подгонял крупную серую лошадь. Он ехал весь день до поздней ночи. Продвижение замедлялось из-за того, что приходилось огибать дороги и узкие сельские тропинки, а сейчас и всадник, и лошадь приближались к Висле на грани полного изнеможения. Когда кобыла проваливалась в сугробах, Давид нагибался и гладил ее по шее, тихо шепча на идише, уговаривая ее ласковыми словами, которые говорил ей еще на ферме, когда распахивал поля. Он шептал, что уже близок дом, где ее ждет попона и сено. Осталось чуть-чуть…

Давид Риш выпрямился и, прищурившись, всматривался в ночь. Проезжая меж деревьев, он временами опускал голову, чтобы не зацепиться за низкие ветви. Сильными ногами он обхватил массивное тело лошади, поскольку ехал без седла. Хотя было уже за полночь, густо валил снег и на юном еврее поверх рубашки была лишь пастушья куртка из овечьей шкуры, он не чувствовал холода. Глубоко в его душе пылало пламя, согревавшее тело огнем гнева и негодования.

Огибая широкие поля и пастбища, простиравшиеся от Вислы до далеких ферм, он пустил рабочую лошадь медленнее, пока не добрался до лесистой местности около реки. Он остановил кобылу и начал прислушиваться. Ветер с воем сотрясал похожие на скелеты деревья. Но он не услышал то, что ожидал услышать, – хруст шагов на снегу. Наконец Давид подался вперед и, прильнув к шее лошади, три раза тихо свистнул. Тут же в ответ прозвучал короткий резкий свист.

Давид тяжело вздохнул и ногами снова начал подгонять лошадь. Юноша медленно ехал среди деревьев, прислушиваясь и всматриваясь в окружавшую его глухую ночь, пока деревья не расступились перед узкой тропинкой.

Он знал, что за ним следят, и испытывал облегчение от этого. Давид торопил лошадь на тропинке, спускавшейся с отвесного гранитного берега к замерзшему руслу Вислы. Берег оказался не очень высоким, но он был отвесным и неприступным, поскольку он прямо взмывал вверх от покрытого гравием берега реки и был увенчан густой порослью берез и осин. К находившейся внизу пещере с маленьким и незаметным входом можно было добраться только по этой тропинке.

Давид снова остановился на полпути к пещере и трижды свистнул. Снова в ответ раздался резкий свист. Через несколько секунд он добрался до входа в пещеру, спешившись, быстро взглянул на пустынную реку и вошел.

– Давид! – из глубины пещеры раздался взволнованный голос. Спустя мгновение в свете огня появилось улыбающееся, взволнованное лицо Авраама. В его глазах стояли слезы. – Давид, – произнес он, обнимая своего друга.

Вышли и другие обитатели пещеры. Эстер Бромберг торопилась навстречу Давиду с полотенцем, чтобы вытереть ему волосы, намокшие от таявших снежинок. Двое других протиснулись мимо него, спеша позаботиться о его лошади; все оставшиеся двадцать три человека повернулись к нему, на их лицах читались тревога и надежда.

– Я так боялся! – сказал Авраам Фогель, подводя Давида ближе к костру.

Языки пламени гостеприимно освещали большую пещеру, отбрасывая высокие тени на скалистые стены. Высоко, в нескольких метрах над их головами, дым от костра медленно рассеивался через щели в скале.

– Тебя так долго не было! Садись, Давид, садись! И поешь!

Но Давид махнул рукой.

– Мне сейчас не хочется есть. Я должен рассказать вам о том, что видел.

– Давид, – раздался низкий сильный голос.

Это был Мойше Бромберг, лет сорока пяти, раньше работавший в Зофии мясником. Он был коренастым, крупным мужчиной с огромными руками и звучным голосом. В тот год, когда эти двадцать три беглеца поселились в пещере, Мойше Бромберг постепенно выдвинулся в лидеры. Он протянул Давиду чашку с цикорием.

– Давид, сперва поешь. Отдохни. Ты почти совсем замерз!

Давид поднял чашку, чтобы паром от напитка отогреть лицо. Давиду Ришу было восемнадцать лет, накануне войны он стал студентом. Он был красивым и страстным молодым человеком с темными живыми глазами, его голову обвивали густые черные локоны. Давид был известен своей страстной ненавистью к нацистам.

– Я должен говорить. Я должен рассказать вам о том, что я видел!

Авраам сел рядом с Давидом у открытого костра и настороженно подался вперед.

– Давид, мы не ожидали, что тебя так долго не будет. Ты заставил нас всех здорово поволноваться.

– Извини меня, мой друг, но мне надо было кое-что выведать.

Мойше приподнял кустистые брови.

– Выведать? Что именно? Ты ходил смотреть, как близко немцы подошли к реке? Что еще ты мог выведать?

Давид поднял темные горящие глаза и тихо сказал:

– Мне надо было узнать, куда идут эти таинственные поезда.

– Ах, Давид… – печально сказал Авраам. Двадцатилетний Авраам, лучший друг Давида, был приятным, стройным человеком с лицом мечтателя. Он профессионально играл на скрипке.

– И ты выяснил, куда идут эти таинственные поезда? – поинтересовался Мойше.

– Да, я выяснил. Я даже узнал, что они везут.

Эстер Бромберг, изящная женщина, доставала ложкой тушеное мясо из булькавшего котла, висевшего над огнем. Она передала миску молодому человеку и поинтересовалась:

– Куда ты ездил, Давид?

Он не спускал глаз с Мойше.

– В Освенцим.

– Освенцим! – хором отозвалось сразу несколько голосов. – Но почему именно туда?

– Мойше, эти поезда идут туда. Вот где они оставляют свой груз.

– Давид, что они везут? – тихо спросил Авраам.

– Людей, Авраам. В этих поездах везут людей. Всех возрастов и наций. Большинство среди них – евреи. Дети, Авраам, беременные женщины, старики.