– Он меня задолбал, поняла? Мы поссорились. У него случился приступ астмы. Всего и делов!

– Всего и делов? А почему ты вычеркнул Байрона из платежной ведомости? Ты ведь еще совсем недавно принял решение о том, чтобы официально его оформить.

Похоже, Мэтт что-то искал. Неожиданно Лора обнаружила, что счета разбросаны как попало. Все бумаги, касающиеся различных работ, свалены в кучу. А ведь Мэтт отличался крайней педантичностью при работе с документами. И обычно записывал все, до последнего пенни, с целью иметь четкое представление о положении дел. Лора еще никогда не видела, чтобы его бумаги валялись в таком беспорядке. Мне наплевать, мысленно сказала она себе. Очень скоро это станет проблемой кого-то другого. Очень скоро я буду с тем, кто меня ценит. Неужели ты предпочла бы, чтобы они жили там вместе?

– Мэтт!

Этот замкнутый, недружелюбный мужчина был ее мужем.

Лора не могла понять, почему они так быстро стали чужими. Разве ты не понимаешь, чем все может закончиться? – беззвучно спросила она мужа. Другой мужчина сказал, что любит меня. Мужчина, который в номере лондонского отеля восторгался моим телом. Мужчина, который сказал, что рай в его представлении – это просыпаться каждое утро в одной постели со мной, и только со мной. Мужчина, который сказал, что я для него дороже всего на свете. Всего на свете.

Но Мэтту было наплевать. Он любил Изабеллу Деланси. Лора постаралась принять равнодушный вид.

– Мэтт, я должна знать, где сейчас Байрон, чтобы оформить документы должным образом.

– Я не желаю о нем говорить, – ответил Мэтт, продолжая листать гроссбух. Он даже не соизволил посмотреть на жену.

Лора постояла еще немного, а потом резко повернулась и спустилась вниз.


Еще один длинный жаркий день плавно переходил в вечер. И над лужайкой происходило настоящее наслоение звуков: плач скрипки, звон убираемой после ужина посуды, тявканье возбужденного щенка, гоняющегося за мячом, хихиканье девочки-подростка, болтающей по телефону, предсмертный писк комара, прихлопнутого безжалостной рукой. И все это доносилось из открытых окон старого, уставшего дома.

Байрон сидел на стуле в бойлерной и смотрел в пространство. За последние два месяца он уже успел привыкнуть к этим звукам как к завершающему аккорду трудового дня. А теперь, пытаясь представить звуковой ряд своей будущей жизни, Байрон понял, что это отнюдь не то, о чем он мечтал: непрерывный грохот транспорта, проникающий сквозь тонкие стены рев телевизора, музыкальные сигналы соревнующихся между собой мобильников.

Когда он впервые очутился в бойлерной, ему было ужасно стыдно. А теперь, как ни странно, он чувствовал себя здесь почти как дома. Его до сих пор преследовали тюремные звуки: бесконечное лязганье открывающихся и закрывающихся металлических дверей, бьющая по ушам музыка из другого отсека, протестующий крик, а как фон – неумолчный гул, состоящий из угроз, страха, злости и сожалений. По сравнению с тюрьмой его нынешняя спартанская обстановка говорила не об отсутствии крыши над головой, а о некоей странной свободе, о том, что совсем рядом есть тепло и уют. Другая жизнь. А еще жизнь в бойлерной означала возможность быть возле Тьерри, Изабеллы и Китти, слышать радостный смех Изабеллы и жалобный стон ее скрипки, видеть легкую тень печали на ее лице, хотя он принял твердое решение не смотреть на нее. Будь его положение – ну и, конечно, прошлое – несколько иным, он мог бы предложить ей нечто большее, чем съедобные сорняки и дрова для растопки.

Байрон заставил себя встать. Воспоминания лишь еще больше травят душу. Он кружил по комнате, складывая свои немногочисленные пожитки в аккуратные кучки, его мускулистое тело легко и свободно двигалось в темноте. Внезапно дверь отворилась, и Байрон услышал, как в бойлерную вошел Тьерри в сопровождении щенка. Мальчик протянул Байрону миску, наполненную малиной и земляникой со сливками, а еще домашнее печенье.

– Небось, сказал маме, что хочешь поесть на свежем воздухе?

В ответ Тьерри только довольно ухмыльнулся.

Байрон посмотрел на этого добродушного, молчаливого ребенка и внезапно почувствовал себя виноватым, поскольку ему волей-неволей придется расстроить мальчика.

– Входи. – Байрон сделал широкий жест в сторону двери. – Давай угощу тебя пудингом. Поделим его пополам.

Этим летом ей здорово повезло с погодой, подумал Байрон, когда они с Тьерри после ужина сели играть в карты, приспособив ящик вместо стола; шкодный щенок все норовил стянуть карту, и им приходилось постоянно его шугать. Во рту у Байрона до сих пор стоял вкус ягод. Возможно, она рождена для того, чтобы выращивать овощи и фрукты. Ведь такие люди и правда встречаются.

– Я вышел, – сказал он.

Тьерри по-прежнему практически не говорил. Он только что-то пробурчал и в сердцах хлопнул ладонью по столу. Байрон взял карты и с улыбкой посмотрел на грустное лицо Тьерри. Со времени переезда из Лондона Тьерри здорово вытянулся и больше не походил на печального Пьеро: на его усыпанном веснушками лице теперь играл здоровый румянец. Но если к нему вернулась былая веселость, которую он демонстрировал, гуляя по лесу или играя со щенком, почему он так упорно отказывается говорить?

Байрон осторожно покашлял, чтобы прочистить горло. Снова раздал карты. И, не глядя на мальчика, произнес:

– Тьерри, мне надо кое-что тебе сказать. Я… хм… собираюсь уехать отсюда. – (Мальчик сразу насторожился.) – Тут нет для меня работы, мне негде жить, поэтому пора собирать барахлишко и отправляться в путь. – (Тьерри удивленно уставился на него.) – Я бы ни за что не ушел, но нужда заставляет. У взрослых всегда так. Без работы и крыши над головой не выдюжить. – (Тьерри показал пальцем в сторону потолка.) – Я не могу прятаться тут вечно. Мне надо найти нормальный дом, и желательно до холодов.

Тьерри изо всех сил старался держаться, но Байрон прекрасно видел, что мальчик буквально убит горем, и это было зеркальным отражением его, Байрона, собственных чувств.

– Прости, Ти. Мне было очень хорошо в твоем обществе.

Он успел привязаться к мальчику, ему нравилось смотреть, как тот лазает по деревьям, бегает наперегонки с собаками, задумчиво исследует на предмет насекомых похожие на медовые соты сморчки. У Байрона внезапно встал ком в горле, сейчас Байрон был даже благодарен царившей в комнате темноте. Отвернувшись, он принялся гладить Мег. А затем Тьерри обошел служивший столом ящик и уселся рядом с Байроном, положив голову ему на плечо. И вот так они сидели несколько томительных минут. Над головой музыка Изабеллы достигла крещендо. Одна и та же нота звучала снова и снова, точно знак вопроса.

– Я обязательно сообщу тебе свой адрес, – тихо произнес Байрон. – Напишу письмо, если хочешь. Ты приедешь ко мне в гости. – (Нет ответа.) – Ты же знаешь, я останусь твоим другом. У тебя есть Пеппер, а у меня – его мама, и это нас будет связывать. Ну и конечно, всегда можно позвонить по телефону. – Телефон. Абсолютно бесполезное устройство. Байрон посмотрел на макушку Тьерри с копной непослушных темных волос. И, выждав несколько секунд, спросил: – Тьерри, а почему ты не говоришь? Я же знаю, ты можешь. Что такого у тебя на душе, о чем так трудно сказать? – Байрон посмотрел на застывшее лицо мальчика и испугался. Слова застревали у него в горле, но он все же продолжил: – Тьерри, с тобой случилось что-то очень плохое, да? – (Тьерри ответил слабым кивком, который Байрон скорее почувствовал, нежели увидел.) – Что-то еще, кроме смерти твоего папы? – (Еще один кивок.) – Ты не хочешь говорить?

Мальчик помотал головой. Байрон немного подождал, а потом тихо произнес:

– Знаешь, как я поступаю, когда случается что-то плохое? Я говорю Мег или Элси. Собаки очень полезные существа. Ты им говоришь, и они всегда слушают. Но никому ни о чем не рассказывают. А что, если ты поделишься с Пеппером, а я посижу рядышком, но слушать не буду?

Тьерри даже не шелохнулся. Снаружи громко захлопала крыльями испуганная птица.

– Ну давай же, Ти! Тебе сразу станет легче. Вот увидишь.

Байрон сидел, уставившись в стенку, он так долго ждал, что уже отчаялся. И тут внезапно до него донесся сбивчивый шепот. Такой тихий, что слышно было, как на руках у мальчика скребется щенок, пытаясь освободиться. А когда голос Тьерри замер, Байрон устало закрыл глаза.


Солнце, огненный красный шар, зашло за деревья, его лучи едва проблескивали сквозь полог листвы. Изабелла шла по тропинке, перебирая невидимые струны и пытаясь удержать в памяти мелодию. Когда-то музыка так прочно сидела в ее голове, что Изабеллу не могли сбить ни приставания детей, ни разговоры с мужем. Но сейчас ей приходилось постоянно отвлекаться на реалии повседневной жизни.

Сегодня, впрочем, как и всегда, это были деньги. Последний счет от Мэтта еще не пришел, но, если верить ее записям, она задолжала ему несколько тысяч за прокат экскаватора и новые окна. Ей казалось, что продажа скрипки создаст им некую подушку безопасности и позволит увидеть свет в конце туннеля, но дом так и остался недоделанным, а теперь мистер Картрайт заговорил еще и о налоге на полученные доходы. «Почему я должна платить налог с продажи того, что принадлежит мне? – возмутилась Изабелла, когда в телефонном разговоре он затронул данную тему. – Я только пытаюсь выжить». Ответа у него не было. Она продала драгоценности, все, за исключением обручального кольца. И тем не менее ее сбережения таяли прямо на глазах.

– Брамс, – громко сказала она. – Вторая часть.

Нет, сегодня вечером, похоже, ничего не получится, но она уже давно заметила, что прогулки по лесу ей помогают. И дело было даже не в постоянном фоновом шуме в доме: от телевизора, от Тьерри с его щенком, от мобильника Китти. Настоящий шум был не столь явным, но от этого не менее надоедливым. Дом являлся для нее уже не убежищем, а скорее источником неприятностей, напоминанием о невыполненных работах и неоплаченных счетах.

Она бросила взгляд в сторону видневшегося между деревьями озера. В это время суток озеро было особенно красивым, последние лучи закатного солнца ложились на поверхность воды яркой дорожкой, птицы постепенно замолкали, устраиваясь на ночлег. Что ж, она может попросить отсрочки платежа, пока не продаст дом. Она может попробовать взять в долг. Она может оплатить выставленные Мэттом счета, отдав все оставшиеся деньги, и попытаться как-то продержаться до лучших времен. Изабелла устало опустилась на пенек. Ей хотелось свернуться калачиком, чтобы забыть обо всем.