Елена Богатырева - Ночная княгиня

— Я к вашим услугам, — сгоряча выпалил Петр Иванович и, круто повернувшись на каблуках, бежал из дома Серской без оглядки…

Утро перед дуэлью выдалось хмурым, моросил мелкий дождик, и Усольцев тоже нахмурился, когда рано утром к нему без приглашения явилась Алиса.

— Я буду вашим ангелом-хранителем, — сказала она.

— Да уж, — невесело засмеялся Усольцев, — не помешало бы. Петр Иванович в свое время был известным дуэлянтом, да и стрелок он отменный.

— И непременно убьет вас, если… — Алиса загадочно улыбнулась.

— Что — если?

— Если не возьмете меня с собой.

— Не может быть и речи!

— Я вовсе не прошусь к вам в седло… Только скажите мне — где и когда, — попросила Алиса.

А если она просила, ни один мужчина не мог ей ни в чем отказать.

Появление Алисы заставило всех вздохнуть с облегчением. Секундант Усольцева перешептывался с доктором насчет мировой, когда Алиса подошла к Петру Ивановичу и принялась говорить тихо, улыбаясь самой мягкой своей улыбкой. Петр Иванович таращил на нее налитые кровью глаза, а потом заревел:

— Что?! Этого не может быть!

Алиса, не смутившись его угрожающим тоном, вынула из ридикюля какую-то бумагу и сунула отставному полковнику под нос.

— Адье, папочка, — сказала она, и в ее глазах он прочитал такую ненависть, какой не доводилось ему видеть в пылу боя в глазах врага.

Он парализованно смотрел вслед Алисе, а та подошла к Усольцеву («Он совершенно спятил. Жаждет крови. Не мешкайте»), направилась к карете и обернулась на прощание. В этот момент полковник отчетливо вспомнил ту молоденькую девушку, ту мазурку, ту комнатку, освещенную слабым светом свечи. «Дочь! Господи, но ведь так не бывает! Не должно быть!» — была его последняя мысль. Закоченевшие пальцы не слушались, выстрел Усольцева прогремел как нельзя кстати. Уже из кареты, отъезжая, Алиса успела увидеть тоненькую струйку крови, стекающую по виску отставного полковника, перед тем как он рухнул в остывшую за ночь мокрую траву.

Домой она вернулась умиротворенная и тихая. Герман откровенно любовался ею. Теперь он не искал заброшенных дворцов, островов с ужасающим прошлым, он черпал силы в этой маленькой женщине, пропитанной жаждой мести всему человечеству. Она расплескивала вокруг себя силу. И он купался в ее темных живительных волнах.

— Я собираюсь уезжать, — сказал Герман поздно вечером.

— Когда?

— Завтра в ночь.

— Надолго?

— Весьма.

Повисла тяжелая пауза. Герман нутром чувствовал, что ее ненависть распространяется и на него. Он улыбнулся.

— У меня важное дело.

Снова пауза. Молчание.

— Почти такое же важное, как у тебя. Мне нужна помощница. Женщина.

Сначала она не поверила в услышанное.

— Ты…

Она не решалась переспросить, правильно ли поняла то, чего он не договорил.

— Ты хочешь, чтобы я…

Ах, как ей этого хотелось. Он помог.

— Если у тебя нет других планов, если ты хочешь развлечься — приглашаю тебя. Обещаю увлекательную авантюру с театральными выходами. Ну как?

Она подбежала так быстро, что он не успел ничего предпринять. Обвила руками шею, неловко прижавшись, поцеловала в лоб. И тут же оба застыли напряженно. Будто собирались переждать бурю. Положение спасла Любаша с самоваром.

После чая с ромом Герман пожелал Алисе спокойной ночи и удалился. Она посидела еще у самовара, а потом вспомнила про заказанное платье. Завтра вряд ли успеют, обещали через три дня. Нужно отказаться или…

— Герман! — Она хотела спросить его мнения, толкнула дверь спальни и замерла.

Не заперто. Дверь тихонечко отворялась внутрь. Алису охватила безвольная слабость, и, чтобы не упасть, она облокотилась о стену и закрыла глаза. Он вышел в шелковом халате из сумерек комнаты, оперся руками о стену над ее головой и, наклонившись к ее уху (обдавая дыханием шею и плечи), сказал:

— Я так давно жду тебя.

Она на секунду открыла глаза, чтобы понять — это правда, и тут же закрыла их, упав в его объятия.

История Макошь оказалась незатейливой. Отец ее, Микола Федорович, был купцом, торговал с Персией. Человеком был основательным и честным, а что до веры — собор посещал исправно по воскресным дням и в праздники. В престольные раздавал милостыни столько, сколько кто унести мог, жертвовал на храм и в городскую управу — на строительство церквей по деревням, на сиротские дома. И жена Гарпина от него не отставала — сирот привечала, по будням к заутрене бегала.

Только вот занятие купеческое много риску в себе содержит. С утра до ночи Господа вся семья молит, когда крупный торг идет или там хорошая сделка светит. А Гарпина, когда муж в отъезде, в неведомой и дикой Персии, ночи напролет крестится, за его здоровье просит у Господа, за благополучие детушек. И так часто это происходит, что кажется, Господу не вынести забот, что на него одна только купеческая семья налагает, не исполнить всех просьб. Вот и появилась откуда-то из сундуков старинная книга, еще прабабушкина, с рисунками да подписями, где сказано об оберегах берестяных да железных, с серебром и золотом сплавленных. И про травки сказано волшебные, что от любой напасти помогают, и про другие полезные вещи, которые несправедливо к богомерзким причисляются.

Книжечку ту Гарпина почитывала тайно. Как отправился муж в дальние края, в город со сказочным именем Астробад, сделала ему оберег специальный. Из бересты кружок вырезала, а в нем все, как в книжечке указано, — стрелочки, буквы языка незнакомого, чудного, фигурки человеческие. Наговорила на оберег заклятий, из той же книжечки взятых, на всякий случай разных наговорила, потому как не знала, что важнее — здоровье ему в пути, благоденствие ли природы али людское расположение. Мужу ничего не сказала да зашила оберег в подкладку кафтана.

Караван шел быстро, муж наторговал сверх обычного, да еще договорился о поставках хлопка, о чем мечтал давно. Вернулся домой веселый, радостный. Тут жена ему и покаялась, что натворила. Распорола подкладочку, достала волшебную берестянку. Муж крякнул, а супротив сказать ничего не может — поездка-то и впрямь удачная. Велел берестянку назад заштопать да никому про нее не сказывать.

К Богу он, однако, не охладел — по-прежнему истово молился по ночам за успех своих предприятий, за деточек, за семью. Жене не передоверял это занятие важное. Ведь известно, что от мужика Бог один поклон за три считает супротив бабы. Мужская вера — она сильнее и правдивее.

Время шло, а про оберег купец не забывал. Как нужно было сделать что-нибудь важное — надевал кафтан, тот самый. И все выходило как по писаному, шло как по маслу. Стал и Микола книжечку прабабкину почитывать. Чудно порой написано, а порой — дельно и верно. А в тринадцатом году, как заболела его младшая доченька, светик его ненаглядный Ярина, так и ухватился Микола за книжечку обеими руками. Больше ухватиться не за что было. Дохтор порошок дал зеленый, от которого дочурку наизнанку выворачивало — не принимала утроба ее порошка дохторского. Монашки выли в соседней комнате, соборовать готовились. Гарпина голову от горя потеряла, слегла, обещала за дочерью уйти следом. А Микола три дня просидел со своей кровинушкой в обнимку и все книжечку листал. Перелистывал страницы дрожащими руками, картинки разглядывал, а потом выскочил во двор и ну в траве высокой ползать, копать да полоть. Монашки крестятся — умом отец с горя тронулся. Радуются — богатство купеческое в монастырь заранее отписано, при условии, что никто из семьи в три дня по его кончине за дела не возьмется. А кому браться-то? Жена — при смерти, сыновья — малы еще, одни девки. Монашки уж и человека послали в Софийский собор передать известие волнующее. Чай, не один миллион у купца в кубышке запрятан.

Но пока они гомонили и спорили, Микола приказал баньку истопить, травы повсюду набросал, нашептал на нее прошений разных о здравии, полведра травы сварил и дочку пить заставил. Прыгал еще зачем-то над ней, руками размахивал и так и этак. Смешно. Мужик он степенный, лишнего слова не скажет. А тут — пляшет-танцует, что дитя неразумное. На другой день дочка траву вареную допила, и огромный червь из ее утробы вышел. А как вышел, на поправку пошла: есть просить стала, глазки засверкали. И мать с постели поднялась, не нарадуется на свое дитятко. Монашки пошушукались, перекрестились, сплюнули да восвояси подались.

Человеком Микола был широким. И как только в 1817 году купечеству было даровано право образовывать промышленные товарищества, открыл первую фабрику. Съездил в Москву-матушку на заводик к знакомому купцу Веберу, изготовляющему ситценабивные машины, выписал себе такую — для пробы, а заодно и инженера привез, чтобы помощь в механическом деле оказывал.

Инженер же оказался хоть и грамотным в машинах, но человечишкой был саврасом без узды — премерзким, с отвратительными повадками. Присох он к дочери купеческой старшей — Марье. А та ему — от ворот поворот. Он — к Миколе, пособи, мол. А Микола девок своих ни в жисть ни в чем не насиловал, потому руки перед инженером развел — мол, мое дело тут сторона. А инженеришка — не то чтобы от любви, но приданое великое из рук уплывало — иссох, позеленел да стал думать, как бы ему к рукам прибрать прибыльное купцовское хозяйство.

Как на грех, довелось ему заболеть серьезно. Неделю в жару метался, стонал, охал. А Микола его травками отпаивал, ладан жег да шептал слова незнакомые, жуткие. Инженер поправился. Микола ходит радостный — как же, человека по волшебной книге от смерти избавил. И инженер тоже радостный. Заприметил богомерзкую книжонку, заприметил сундучок и выяснил, где ключик положен. Как же не радоваться? Как только с силами собрался, побежал докладывать в Тайный указ. Написал бумагу длиннющую, понаехали следователи. Спрашивают Миколу — поил травами? Поил, отвечает. Прыгал вокруг? Прыгал, говорит. Да ведь помирал человек — тут не так запрыгаешь. Обыск произвели, книжечку из сундука достали. А потом скрутили по рукам и ногам — да в острог. Через день и Гарпину туда упекли. Прибежала она за мужа просить. Причитала, каялась, что через нее его бес попутал. И в результате выпали им каторжные дороги, правда, в разных этапах.