Елена Богатырева - Ночная княгиня

Оставшись в кромешной темноте, она постояла немного зажмурившись. Секунды уплывали в вечность. Затем она скорее почувствовала, чем поняла, что где-то там впереди, в конце далекого коридора, — свет. Неяркий, наверно, от факелов у крыльца… Стиснув руки, вне себя от волнения, действуя будто во сне, она бросилась прямо по узкому коридору… Пена оборок бального платья билась о плинтуса, шелковые складки скрипнули угрожающе — вот-вот лопнет волан. Но она ничего этого уже не слышала за ударами собственного сердца, не чувствовала, как не чувствует человек, летящий с обрыва в холодную воду. Она ворвалась в слабо освещенную комнату и прислонилась к стене. Нет, не уличные факелы освещали комнату, а слабый свет свечи…

Пьер осторожно поставил свечу на широкий подоконник и, отбрасывая на соседнюю стену огромную тень, медленно двинулся к ней, опустился на колени. Она почувствовала его руку на щиколотке и посмотрела на него умоляюще. Но никто на свете не разобрал бы, в чем состояла ее отчаянная мольба…

После того, что случилось между ними, Лизе хотелось продолжения объятий, а он вдруг стал строг и спокоен и все повторял, что пора снова в залу, что хватятся… Ей хотелось то ли смеяться, то ли плакать. Она медленно застегивала маленькие пуговки на груди, не досчиталась одной, замерла. Реальность плавала перед ней в легкой дымке неутоленного желания…

Она не слышала шагов, да и не сумела бы, даже если бы захотела, вынырнуть из дурмана страсти, исказившей все вокруг до неузнаваемости. Мать выросла на пороге лиловым истуканом. Лиза, оправляя оборки, смотрела на нее с пола снизу вверх, широко открыв глаза, не в силах сомкнуть растерзанные поцелуями губы. За спиной у матери пронесся легкий шорох. Елена Карловна жадно сощурилась в темноту, но так ничего и не рассмотрела. Да и что ей было рассматривать — спину, гусарский мундир? Где-то отворилась и снова закрылась дверь — громче стали звуки мазурки, а потом стихли. Лиза поднялась, слегка пошатываясь. Дурман выветривался из головы. Мать подняла бровь и сказала ровным механическим голосом: «Дура! Могла бы обойтись поцелуем…» И чудесный туман схлынул окончательно…

Раскаяние ее было полным и искренним. Матери не пришлось настаивать, просить, уговаривать. Омерзительное слово «падение», ровно прозвучавшее в ее устах, пронзило неокрепшее Лизино чувство стрелой, напитанной ядом, и чувство это быстро скончалось… Теперь Лиза с удивлением и некоторой даже брезгливостью вспоминала и происшествие на балу, и предшествующие ему удушливые волны смятения в березовой роще летом. Она без сожаления сожгла записки и письма, спалила бальную свою книжечку, в общем стерла все следы своего позора. Тогда ей казалось — абсолютно все…

О беременности Лизы первой догадалась мать. «Как кошка», — брезгливо поджав губы, процедила она и заперла дочь в комнате. Лиза была настолько потрясена новостью, что так и просидела весь день в оцепенении возле кровати. Лишь поздним вечером снова звякнул ключ в замочной скважине. Мать смотрела на нее молча, стоя в проеме черным истуканом.

— Ты дура, — сказала она ей ровно и спокойно. — Я потратила годы, чтобы устроить твою судьбу.

Только теперь Лиза залилась слезами, бросилась на колени и попыталась поймать руку матери. Пожалуй, ей нужно было бы отравиться, пока правда о ее положении не выплыла наружу, но расстаться с жизнью было выше ее сил. И не потому, что она отчаянно боялась смерти, а потому, что для таких людей не честь, а жизнь, пусть самая ничтожная, единственное, что имеет цену.

Мать легонько стукнула ее тыльной стороной ладони по щеке, но не отняла руку, которую Лиза тут же поймала и принялась покрывать горячими поцелуями, перемешанными со слезами.

— Ты выйдешь за Ивана.

Лиза подняла заплаканное лицо.

— Но как?!

— Выйдешь.

Они выехали в Германию через три месяца. Мать отправила назад всех слуг и наняла немок, убедившись предварительно, что они не понимают по-русски ни единого слова. Визит Курбатским они нанесли через неделю. Елена Карловна пожаловалась княгине, что не на шутку разболелась и отправляется с дочерью на воды. Вдова была бледнее обычного благодаря толстому слою пудры и время от времени, прикладывая руку к правому боку, покусывала нижнюю губу. Княгиня заволновалась — надежность будущности любимого внука пошатнулась.

Пока Елена Карловна обрисовывала княгине симптомы своей болезни, Лиза и Иван сидели поодаль и не спускали друг с друга глаз. Лиза — потому что ей так было велено. А Иван — потому что не мог отвлечься от волнующего, распирающего платье Лизонькиного бюста, так сказочно округлившегося за то время, что они не видались, и ходуном ходившего теперь вверх-вниз, вверх-вниз… Он отнес причину ее волнения на свой счет, тогда как Лизе просто-напросто было ужасно тяжело дышать, из-за того что перед выездом мать собственноручно туго затянула в корсет и ее расплывшуюся талию, и торчащий маленький живот.

Следующий день они провели в театре. Еще один день в парке на набережной. А четвертый день принес долгожданное сватовство. По этому поводу распили бутылочку лучшего бургундского и составили объявление о помолвке, тут же отправленное в Петербург. Свадьба откладывалась до выздоровления Елены Карловны, и княгиня решила вернуться в столицу, дабы заняться приготовлениями дома на Фонтанке, который собиралась преподнести Ванечке и Лизе в качестве свадебного подарка.

После отъезда Курбатских Елена Карловна и Лиза в самых скромных своих нарядах сели в карету и целый день тряслись по проселочным дорогам, не сделав ни одной остановки. Матери не хотелось, чтобы в ее планы ненароком вмешалась какая-нибудь нелепая случайность. Мало ли кого из петербургских знакомых может занести сюда? Ей было достаточно той нелепой случайности, которой огорошила ее Лиза.

Маленький православный монастырь, ставший их приютом в последующие четыре месяца, затерялся в лесу, и, пожалуй, мало кто даже из жителей округи знал о его существовании. Распорядок дня и беспрестанные молебны, в которых временные постояльцы вынуждены были принимать участие, приводили Лизу в отчаяние. За несколько месяцев, проведенных в лесу, она пришла к убеждению, что хуже смерти может быть только монастырь.

Девочка родилась раньше срока, в Крещение, и крик ее слился с завываниями ветра за окном. Измученная долгими и тяжелыми родами, Лиза тут же уснула. Единственный взгляд, брошенный ею на окровавленное маленькое тельце, ставшее причиной многочисленных ее тягот и чуть не испортившее ей будущность, был первым и последним взглядом, которым она наградила свое родное дитя. Утром мать, явившись к ней узнать о самочувствии, застала ее бодрой, на ногах, хлопочущей рядом с сундуками. «Едем?» — радостно спросила Лиза, и глаза ее впервые за долгое время полыхнули надеждой и радостью. «Едем», — ровно ответила мать.

Крестить девочку Елена Карловна приезжала без дочери. Девочку нарекли Алисой, фамилию дав по названию местечка близ монастыря — Форст. Бабка повесила ей на шею золотой крестик, перекрестила трижды и вернулась с дочерью в Петербург, где полным ходом шли последние приготовления к свадьбе.

Елизавета вышла замуж за Ивана Курбатского в начале апреля 1829 года. День ее венчания совпал с наводнением…

В тот самый день, когда Лиза в монастыре металась в постели, проклиная еще не рожденного ребенка, сквозь пургу, медленно переставляя из сугроба в сугроб окоченевшие ноги, шла другая женщина. Странная женщина. Одета была как мальчишка — в штаны и тулуп. Боль раздирала на части ее тело, а безысходность — сердце. Она с тоской понимала, что вряд ли доберется до церкви, где ее ждали… Там было спасение и, возможно, счастье…

В доме князя Налимова не было огней. Да если бы и были? Она ведь не сумасшедшая, чтобы просить о помощи. К тому же с каждым мгновением она все яснее понимала, что часы ее сочтены. О помощи можно было просить теперь только Господа Бога. Но они с ним и без того были в разладе, а после сегодняшнего…

Она сумела дойти только до забора и упала в снег. Последняя попытка подняться окончательно лишила ее сил. Женщина принялась негнущимися посиневшими пальцами рвать на себе одежду, пытаясь высвободиться из тяжелого тулупа…

Арсений был в этот день задумчив больше обычного. По привычке последних дней он несколько вечерних часов провел запершись в своей каморке, на кровати, не мигая уставившись в одну точку. То ли его томило предчувствие великой беды, то ли все-таки, как болтали горничные, был он юродивым, а значит — через ненормальность свою мог чувствовать и понимать нечто такое, что не дано людям разумным и степенным.

Он встал с кровати на секунду раньше, чем залаяли собаки во дворе. Князь велел непременно спускать собак на ночь, не то чтобы боясь непрошеных гостей, а из любви к остромордым злющим тварям, нуждающимся в свободе. Пусть побегают, порадуются снегу, не то зажиреют — какая с ними весной охота будет. Сперва залаяла одна собака, к ней присоединились остальные, и вот уже вся стая с остервенением заливалась истошным лаем.

Поморщившись, Арсений поднялся и вышел на крыльцо. Лицо его сразу же облепило снегом. Борода в считанные секунды побелела. Собаки надрывались все сильнее. «Нет, — решил он, — в такую погоду честные люди носа на улицу не кажут…» И, возвратившись в комнату, прихватил пистолет со стены.

Он вышел за ворота без собак, закутавшись в медвежий тулуп, пошитый из прошлогоднего охотничьего трофея, и двинулся к тому месту, куда, царапая доски забора, пыталась прорваться стая со стороны сада. Страха он не ведал, Ему, прошедшему через адское пекло, сам черт был не брат. Время близилось к полуночи, снежное небо оставалось светлым, и кое-что можно было разглядеть.

Он не сразу нашел ее — застывшую, привалившуюся спиной к доскам забора. А заметив, сплюнул, сунул пистолет за пазуху, присел на корточки, стал равнодушно разглядывать. Шапка съехала на спину, темные кудри рассыпались длинными прядями, занавесив лицо. Она была закутана в овчинный тулуп как-то чудно, словно кто принес и бросил ее под забором.