В первую секунду я растерялась.

– Добрый вечер, – поздоровалась я. – Я могу поговорить с доктором Мори?

– Доктор Мори вышел. Он оставил дома телефон. Меня зовут Фиона, я его подруга. – Женщина помолчала. – В смысле… просто подруга, не более того.

– Понимаю. Я хотела спросить… – Я замялась. – Он был у меня в гостях, я хотела поинтересоваться, как он доехал, все ли хорошо…

– Да, – ответила Фиона, – все в порядке. Передать ему что-нибудь?

– Просто скажите ему, что звонила Изольда. Извините, что побеспокоила. Спокойной вам ночи.

Я спрятала сотовый телефон в сумочку и посмотрела на то, как светловолосый молодой человек, хозяин сенбернара, подбрасывает найденный его собакой мячик. Сенбернар внимательно наблюдал за своей находкой и звонко лаял каждый раз, когда она взлетала в воздух. Молодой человек звонко смеялся и говорил, обращаясь к собаке:

– Эй, Гиль! Попробуй, поймай!

В какой-то момент молодой человек перевел взгляд на меня.

– Это ваше, мэм? – спросил он смущенно, протягивая мне мяч.

Я покачала головой и улыбнулась.

– Теперь ваше.

Сенбернар подошел ко мне, и я потрепала его мохнатую шею. Он пару раз лизнул мою ладонь и снова перевел взгляд на мяч.

– Гиль, – заговорил молодой человек, – грустная незнакомка подарила нам мяч. Попробуй поймать, не ленись!

Германия, Берлин

Внешний вид профессора Гольдштейна, маминого личного врача, наводил на меня скуку. Он относился к тому типу людей, мимо которых вы проходите на улице и даже не осознаете, что рядом с вами находился человек – думаете, что это было дерево или фонарный столб. Профессор Гольдштейн был невысок ростом, слегка полноват, много курил и, судя по всему, за собой не следил, а поэтому умудрялся в свои неполные сорок выглядеть на все пятьдесят. Я сидела напротив него в кабинете, а он внимательно изучал меня своими крохотными черными глазами и затягивался очередной сигаретой. Выпуская дым, он морщил нос, и в такие моменты становился похож на крота. Профессор Гольдштейн думал, что это сексуально.

У него вообще были странные представления о том, что считается сексуальным, а также о том, что считается хорошими манерами. К примеру, у него была ужасная привычка тянуть вверх мою руку, когда он хотел ее поцеловать, хотя по всем правилам хорошего тона мужчина должен наклоняться к руке женщины для поцелуя. Профессор Гольдштейн уже давно не оперировал, и пальцы хирурга, некогда гибкие и пластичные, превратились в толстые коротенькие сосиски. Это он, наверное, тоже считал сексуальным, потому что старался подчеркнуть их с помощью безвкусных перстней.

Каждый раз, глядя на руки профессора Гольдштейна, я вспоминала руки Вивиана и удивлялась, что у людей одной и той же профессии (более того – одной и той же специализации) они могут быть такими разными. Если профессор Гольдштейн не особо заботился о своих «сосисочных» пальцах, не напрягался по поводу неостриженных ногтей и заусениц, то у Вивиана всегда был идеальный маникюр, а кожа на руках была такой гладкой и нежной, что позавидовала бы даже женщина. Да стоило ли изначально сравнивать их руки? Я вспомнила, что, увидев Вивиана впервые, я сразу обратила внимание на то, какие у него тонкие и изящные пальцы. Красивые мужские руки всегда были моей слабостью…

– Как вы поживаете, мисс Паттерсон? – спросил у меня профессор Гольдштейн, улыбаясь (в этой улыбке было что-то, что наводило на мысль о сытом и довольном жизнью коте). – Как обстоят дела с вашим бизнесом?

– Все великолепно, – ответила я. – Мы процветаем.

– А как поживает господин Барт? Вы собираетесь регистрировать отношения?

– Пока что мы об этом не думали.

– Понимаю… – Профессор Гольдштейн потушил сигарету в пепельнице из темного стекла. – В современном мире все не так, как раньше – даже дети могут появиться вне брака, и обществу это не помешает…

– Мы хотели поговорить о маме, профессор, – напомнила я.

Он встрепенулся и посмотрел на меня так, будто увидел впервые.

– Да-да, конечно. Вам очень идет это платье, вы знаете? Красный вам к лицу. А фасон выгодно подчеркивает вашу фигуру.

– Спасибо, профессор.

– Вы хорошеете и хорошеете. Каков ваш секрет красоты?

– Много секса и хороший пластический хирург, который, в отличие от вас, не пытается залезть мне под юбку.

Профессор Гольдштейн возмущенно выдохнул, но тут же взял себя в руки.

– Итак, каково состояние здоровья мамы? – вернула его в нужное русло я.

– У меня есть хорошие и плохие новости, – сказал он.

– Начнем с плохих.

– Миссис Астер стало хуже. Курс лечения не помог, и мы с коллегами, посоветовавшись, приняли решение в пользу трансплантации костного мозга. Миссис Астер согласилась.

После слов «трансплантация костного мозга» что-то внутри меня съежилось в крошечный, но очень холодный комок. На глазах выступили слезы, и я прижала ладонь к губам, чтобы не разрыдаться в голос.

– Хорошие новости, мисс Паттерсон, – продолжил профессор Гольдштейн, – заключаются в следующем. Сестра вашей мамы согласилась стать донором, и ее костный мозг по набору антигенов подходит для пересадки. На следующей неделе мы начнем химиотерапию.

– Это поможет?

Профессор Гольдштейн поправил на носу очки.

– Если операция пройдет успешно, а организм примет костный мозг, у миссис Астер есть шанс прожить еще около пяти лет. Относительно небольшой – сорок процентов – но все же есть. Проблема заключается в том, что больные тяжело переносят саму операцию и послеоперационный период. Ваша мама слаба, но для нее эта операция – последний шанс.

– Понимаю. – Я помолчала, глядя на лежавшую передо мной на столе чековую книжку. – Сколько это стоит?

– Довольно дорого, мисс Паттерсон, но…

– Что вы несете?! – К горлу снова подкатил ком, хотя я была уверена, что уже успокоилась. – Вы понимаете, что говорите о моей матери?! Мне наплевать, дорого это или не дорого! Я задала вам конкретный вопрос! Отвечайте!

Профессор Гольдштейн взял со стола лист для заметок и написал на нем сумму.

– Я могу пересчитать это в долларах, – сказал он услужливым тоном.

– Я заплачу в евро. Вас устроит шесть чеков, или же вы хотите меньше?

– Шесть чеков?! – Он посмотрел на меня, как на идиотку, но через секунду смутился и опустил глаза. – Конечно, мисс Паттерсон. По правде говоря, вы можете выписать и больше чеков… к примеру, двенадцать…

– Я сама решу, сколько чеков мне выписывать.

Он закивал.

– Конечно, конечно. Позвольте, я провожу вас к маме.


Мы вышли из основного здания и прошли по аккуратным дорожкам парка по направлению к двухэтажным домикам, где жили пациенты. Тут профессор Гольдштейн наконец-то оставил меня в покое, и я, присев на скамейку, закурила. Похоже, он был прав, и мне следовало выписать больше чеков на меньшие суммы. Доходы от отелей уже давно не покрывали расходов на мамино лечение, и я оплачивала его с одного из своих личных счетов. Суммы между счетами можно было распределять сколько угодно, с основного личного счета я могла снять почти все, оставив некоторую сумму для покрытия кредитов, но общая сумма после этих манипуляций не увеличивалась – я нуждалась в финансовой помощи.

Мне не хотелось говорить на эту тему с Биллом, пусть я и знала, что он не откажет мне – даже при условии, что мы несколько месяцев будем работать себе в убыток – но особого выбора у меня не было. Еще меньше хотелось подкармливать и без того сытых руководителей «Треверберг Банк»: они обрадуются, узнав, что мисс Астер-Паттерсон решила взять «скромную» ссуду в несколько тысяч евро. Можно было «одолжить» деньги у одного из банкиров, нефтяных магнатов или шейхов, которые выстраивались в очередь для того, чтобы одарить меня бриллиантами и норковыми шубами. Как это льстило мне несколько лет назад, и каким жалким это выглядит теперь, когда я готова отдать последний цент ради жизни самого родного человека…

Мама сидела у окна и читала книгу. Она остригла волосы, которые когда-то были ее гордостью – вероятно, по причине предстоящей химиотерапии – и с короткой стрижкой выглядела моложе. Я никогда не видела маму с короткими волосами, но короткий забавный «ежик», как оказалось, только подчеркивал ее высокий лоб и изящные скулы – мне достались такие же, «наша порода», любила говорить она. На маме было ярко-синее шелковое платье с открытой спиной и декольте, которые в ее возрасте мало кто мог себе позволить, и туфли на каблуке. Как всегда, идеальный маникюр и макияж, тщательно подобранные украшения и «Chanel № 5» , которым она никогда не изменяла. Как всегда, ухоженная и красивая – такая, что и сейчас двадцатилетние мальчики сворачивают шею, когда она пролетает мимо на каблуках.

– Иззи! – сказала она мне, откладывая книгу. – Что это за красное платье а-ля «Моника Белуччи»? Я подумаю, что ты познакомилась тут с каким-то врачом, и сейчас убежишь на свидание!

– Кто бы говорил! – Я подошла к ней. – Для кого ты нарядилась? Для садовника Джона?

Мама кокетливо пригладила волосы, запоздало вспомнив, что теперь у нее короткая стрижка.

– Почему бы и нет? – пожала плечами она. – Он очень милый мальчик.

– Мама, ему тридцать два…

– А Уильяму нет и тридцати, – тут же нашлась она, обняла меня и поцеловала в лоб. – У тебя новые духи! Ну, ты точно собралась на свидание.

Я села в кресло напротив нее.

– Сначала расскажи, как у тебя дела. А потом мы поговорим обо мне.