— Увы! — сказала она. В молодости люди редко бывают злыми, но потом надежды, которые они подавали, не сбываются…

Оба были растроганы.

— Возьмите, — настаивал врач, — прошу вас. Вот адрес моего приятеля Филиппа, человека умного и великодушного. Сходите к нему: я уверен, что, побывав у него, вы несколько утешитесь.

Вот каким образом тетушка Микслен свела знакомство с Филиппом и его братьями — знакомство, чреватое опасностями для убийц ее маленькой Розы….

* * *

Второе письмо, полученное Девис-Ротом из Лондона, сопровождалось следующей припиской:

«Имею честь сообщить, что нам помогает человек, которого вы заманили в ловушку вместе с нами. Его показания, в случае надобности, дополнят наши».

Иезуит не ответил и на эту угрозу. Невозмутимое спокойствие не изменяло ему, но его волосы, до той поры седые лишь наполовину, побелели как снег. За несколько дней он состарился на добрый десяток лет. Он видел, что разоблачения грозят коснуться самого святого (свою особу он тоже считал священной). «Нет, — говорил он себе, — все останется в тайне. Я сумею спасти престиж церкви. Глупцы не понимают, что если вере угрожает опасность, то нечего колебаться, принося в жертву нескольких ничтожных людей». Он проводил долгие часы в тронном зале, погруженный в раздумье. Все, что следовало укрыть от посторонних взглядов, он отнес в свою подземную крепость и скорее взорвал бы ее, чем позволил бы кому-нибудь туда войти.

В это время с Гренюшем произошла история, которая помогла вдове Марсель получить весьма полезные сведения.

Однажды вечером, когда она, убирая комнату почтенного аббата, советовала ему носить сутану с более солидным видом, ибо неуверенность в себе могла все испортить, в дверь постучался мальчик лет десяти.

— Мне нужен аббат Антуан, — сказал он.

— Это я, дружок, — ответил Гренюш.

— У меня к вам поручение.

— Какое же?

— Одна женщина — она чуточку свихнувшись — просила меня узнать, не тут ли живет аббат Антуан и в какой церкви он может ее исповедать.

— В какой церкви? — переспросил удивленный Гренюш.

Так как он не знал, что ответить, вмешалась вдова Марсель:

— Где эта женщина?

— Внизу ожидает ответа.

— Господин аббат болен и не выходит. Но он может исповедовать ее у себя, если ей так этого хочется.

Мальчик побежал вниз. Метнув на Гренюша презрительный взгляд, старуха заметила:

— Всякую тайну полезно выведать. Вы без меня решительно никуда не годитесь! А я сумею, если потребуется, и исповедовать любого, и благословить, и отлучить от церкви не хуже самого папы!

Затем она торопливо спустилась вслед за мальчиком и вернулась в сопровождении посетительницы. Измученное лицо этой тщедушной женщины говорило о тяжелых переживаниях.

Скромно удалившись, вдова Марсель, устроилась поудобнее за дверью, но в эту минуту кто-то потянул ее за платье.

— Тетенька, а тетенька, — хныкал мальчуган, — мне забыли заплатить!

Она сунула ему несколько монет и поспешила его спровадить, чтобы снова занять свой наблюдательный пост.

— По какой причине, сударыня, — начал Гренюш, — вы пожелали обратиться ко мне, безвестному священнослужителю?

— Я боялась, что другой меня выдаст.

— Полноте! А тайна исповеди?

Страх придал Гренюшу сообразительности, и он неплохо играл свою роль. Вдову Марсель это и удивило и испугало. Неужели ей придется делиться с этим шутом гороховым? А ведь она думала, что его легко обвести вокруг пальца…

Посетительница между тем продолжала:

— У меня уже давно лежит камень на сердце; я сделала попытку сбросить его, пошла в собор и обратилась к первому попавшему аббату с просьбой исповедать меня. Но, лишь только я начала, он вскричал: «Несчастная, в вас вселился бес! Я не стану вас слушать; сначала надо изгнать этого демона!» Его взоры вонзились в меня, словно острия кинжалов… Испугавшись, я убежала. Потом я хотела исповедаться у другого, но не могла собраться с духом. Мне говорили, что вы не бываете ни в кафе, ни у женщин; это и внушило мне доверие к вам.

— Поведайте мне все! — промолвил Гренюш, возложив обе руки на голову женщины, опустившейся перед ним на колени.

Не зная ни одной латинской молитвы, он пробормотал вместо благословения первые две строчки из басни Федра[61], запомнившиеся ему, когда он был слугой в одном пансионе:

Ad rivum eundem lupus et agnus venerant,

Siti compulsi. Superior stabat lupus.

Эти слова, произнесенные елейным тоном, в особенности «agnus»[62] и «stabat»[63] (слово, которым начинается гимн богоматери) произвели на бедную женщину должное впечатление. Так как Гренюшу больше нечего было сказать, он все более и более истово повторял двустишие. Вдова Марсель была восхищена.

— Не волнуйтесь, милая, и скажите, что тяготит вашу душу? — ласково проговорил Гренюш.

— Я участвовала в похищении одного ребенка. Тогда мне казалось, что я ничего плохого не делаю; по крайней мере так утверждал господин, заплативший мне.

— Зачем же он хотел украсть ребенка?

— По его словам, это было необходимо, чтобы избежать какого-то преступления, но похоже, что преступление совершили мы. Видимо, кому-то хотелось, чтобы чье-то наследство попало в другие руки.

— Расскажите, как все произошло.

— Однажды утром, когда я шла стирать, встретился мне пожилой мужчина с мальчиком лет трех. Этот господин, весь в черном, походил на священника, переодетого в штатское. Малыш был прехорошенький, в простом сером костюмчике. Я ласково посмотрела на него, и господин взглянул на меня. «Не правда ли, какое милое дитя?» — спросил он. Удивившись, что он обращается ко мне, я ответила: «Да, сударь». — «Слушайте! — продолжал он (выражение его лица меня испугало). — Надо помешать злодеянию, жертвой которого может стать этот мальчик. Возьмите его! Вот вам тысяча франков за молчание; а если вы проболтаетесь, вас накажут». Он подчеркнул эти слова. Я хорошо видела, что он не желает добра малютке, но испугалась, и к тому же мне хотелось получить тысячу франков. «Можете поступить с ребенком, как вам угодно, — продолжал господин, — но если злые люди узнают, где он, то убьют его. Через три месяца, если вы сдержите слово, получите еще тысячу. Спросите на почте денежный перевод от X. Ежегодно вы будете получать такую же сумму. Но если вы сболтнете лишнее, вам и мальчику грозит смерть». Мне казалось, что я где-то видела этого человека, да и голос его как будто слыхала.

— Ходите ли вы на проповеди? — спросил Гренюш.

Вдова Марсель была поражена сообразительностью своего сообщника: словно дикий зверь, он в опасную минуту становился способен на чудеса хитрости.

— Да, — ответила женщина, — и часто. Мне хочется узнать, буду ли я наказана на том свете за свой проступок: ведь я чувствовала, что все это делалось не в интересах малыша. Но я не все понимаю в речах проповедников; к тому же они говорили о тех, кто согрешил против бога, а я согрешила против мальчика.

— Что же с ним сталось?

— Видите ли, меня, к несчастью, арестовали; хоть дело и было пустяковое, но я поняла, что выйду на свободу не скоро, и за триста франков отдала малыша одной женщине по имени Крюше. Я ни о чем ей не стала рассказывать; мы порешили, что когда меня выпустят, она вернет мне ребенка. Но меня приговорили к трем годам тюрьмы за укрывательство и соучастие в убийстве. После моего освобождения оказалось, что Крюше уже умерла. Куда девался мальчик — не знаю.

— Почему же вы теперь вспомнили о нем?

— Разве вам неизвестно, что старый граф Моннуар завещал все свое состояние — около трех миллионов — его преподобию Девис-Роту, с условием, чтобы тот, пользуясь доходами с капитала, продолжал поиски наследника Моннуара, маленького Анри, похищенного, когда ему было три года, и до сих пор не найденного прадедом, несмотря на все старания? Сейчас мальчику должно быть около десяти лет.

— Ну так что же?

— По описанию примет я узнала того ребенка, которого меня заставили взять, и во мне заговорила совесть…

— А к тому же нашедшему полагается немалая награда, не так ли?

Женщина покраснела.

— Вас послал сам Бог! — объявил Гренюш. — Вы сейчас же письменно изложите все, что рассказали.

— Но я неграмотна.

— В таком случае вы дадите устные показания, когда вас вызовут. Я знаю этого графа.

Гренюш был положительно великолепен!

Тут вдова Марсель, которая тоже была не промах, неожиданно появилась с пером, чернилами и бумагой.

— Вы меня звали, ваше преподобие?

— Да, — ответил Гренюш, — тоже умевший писать. Он вовсе не собирался ее звать, но отступать было поздно. Вдова Марсель уселась за стол.

— Прикажете записывать, ваше преподобие?

— Да, — еще раз подтвердил Гренюш.

У посетительницы от страха спирало в горле; она не понимала, каким образом эта старуха угадывала намерения хозяина. И хотя помощница аббата состроила умильную мину, кающаяся заговорила не сразу.

— Ваше имя? — начала допрос вдова Марсель, словно заправский следователь.

— Анна Фигье.

— Где вы родились?

— На этой самой улице, сударыня. У моей матери была прачечная в доме номер семнадцать; потом, когда она продала свое заведение, я продолжала в нем работать.

— Сколько лет вам было, когда вы взяли этого ребенка?

— Сорок, сударыня.

— Не «сударыня», а «отец мой», ибо вас спрашивает его преподобие, а я — только посредница. Господин аббат болен; он велел мне задавать вам вопросы и записывать ваши ответы.

Гренюш утвердительно кивнул. Вдова Марсель продолжала: