— Это все? — спросил он, в последний раз оглядывая ее кабинет.

Эта школа стала для него тяжким испытанием, в основном, из-за невыносимых детей, которые учились в школе гораздо дольше него. Единственным светлым пятном было то, что последние пару лет два раза в неделю после школы с ним занимался логопед. Она научила Сета сокращать формулировки, делать мягкие переходы с начальных согласных и каждое короткое предложение произносить на одном дыхании. Он всегда ненавидел свое заикание, поэтому прислушался к ее советам и добросовестно упражнялся. В результате, он практически перестал заикаться, если только не был чем-то взволнован. К тому же, ему практически нечего было говорить, что значительно упрощало дело.

— Сет, — выдохнула она. — Твой брат умер.

— Он не был моим братом.

— Но… Но, он…

— Он не был моим братом.

— О, боже мой. Ты, наверное, в шоке. Я могу попросить медсестру…

Сет встал, задвинул кресло за стол, и без лишних слов вышел из кабинета. Он прошел две мили до семиметрового трейлера, где он жил с Калебом, отпер дверь и шагнул внутрь. Решительно проследовав в дальнюю спальню, он открыл верхнюю багажную полку над кроватью и вынул оттуда жестяную коробку с наличными. Нащупав рукой крошечный ключик, приклеенный в глубине полки, он открыл ее и достал все деньги, что были внутри. Он тщательно их пересчитал: 662 $. Сунув купюры в карман и развернувшись, он открыл другую багажную полку и вынул из нее потрепанную коричневую картонную коробку из-под ботинок.

Вернувшись на кухню, он снял с гвоздя у двери ключи от грузовика и пошел на улицу.

Он повел грузовик на восток.

И ни разу не оглянулся.

***

Песня опять закончилась, и когда снова послышались первые аккорды, Сет потянулся вперед и откинул вниз козырек. Блеснуло маленькое зеркало, и он уставился на себя.

Из зеркала на него смотрели мертвые серые глаза, холодные и неподвижные. У него были темно-коричневые ресницы, длинные и слегка загнутые на концах, как лучики звезды. Это придавало его глазам нежные, невинные черты и на мгновение сбивало людей с толку, когда они пытались увязать вместе его глаза с их обрамлением. Скулы у него были высокие и острые, испещренные белыми шрамами от многочисленных открытых ран, заживших за прошедшие годы. То же самое можно было сказать о лбе и губах, которые ему столько раз разбивали Калеб и другие борцы, что он уже сбился со счета. Нос, сломанный с самого детства, был искривлен и немного шире среднего, в силу того что его несколько раз ломали. Как-то два года назад в больнице ему его поправили, потому что возникли серьезные проблемы со сном, но после этого в бойцовском клубе позаботились о том, чтобы снова его сломать. Челюсть покрывала светло-коричневая щетина, что, в сочетании с жесткостью лица, придавало ему вид человека, на шесть или семь лет старше его двадцати трех.

Несмотря на эти недостатки — или, возможно, благодаря им — он оставался весьма красивым мужчиной. Он знал это, потому как на него смотрели женщины, и ему было не стыдно признать, что он не отказывался от их предложений и приглашений. Его сердце умерло десять лет назад, задыхаясь и истекая кровью на камне посреди реки Шенандоа, но его тело все еще могло чувствовать и доставлять удовольствие. В жизни он любил одну единственную женщину, и, если во время секса ему удавалось плотно закрыть глаза и отстраниться от запаха и голоса лежащей под ним женщины, у него почти получалось обмануть свой разум, заставив поверить, что это она. И он мог поклясться, что на мгновение, на долю секунды, она к нему возвращалась.

Джемма быстро усвоила, что предварительно нужно принять душ, а в постели помалкивать. И не потому что он когда-либо рассказывал ей о своем прошлом, просто, когда она являлась к нему чистой и тихой, его стремлению доставить ей удовольствие не было равных. Проблема состояла в том, что в последнее время Джемма, которую Сет трахал в течение нескольких месяцев, постоянно говорила о своем переезде в его однокомнатную квартиру. То, что он вообще раздумывал над ее просьбой, было так хреново, что даже в голове не укладывалось.

От мыслей его отвлек яркий свет от двух переносных прожекторов, подключенных к генератору на платформе одного из грузовиков. Они мгновенно осветили пустой ринг, окруженный связками сена. Он вздохнул. У него оставалось около пяти минут.

Слушая слова песни, его сердце заколотилось в предвкушении, и он стал ломать крепкие, высокие, надежные стены, ограждающие его воспоминания. У него перехватило дыхание, и задрожали пальцы, когда он опустил голову на спинку сиденья, закрыл глаза и заставил себя найти ее лицо, единственный лучик света в темных, сумрачных глубинах своего разума.

«Я мог бы держать тебя в своих объятьях миллион лет, чтобы ты почувствовала мою любовь».

***

Гри делала жизнь более-менее сносной.

Такой сносной, что за то время пока Холден жил в постоянном страхе быть избитым, было несколько дней, когда он думал, что умрет, если когда-нибудь разлучится с ней, даже если это будет означать для него свободу.

Он знал, что в глубине души должен ее ненавидеть за то, что она села в этот проклятый грузовик, и какое-то время — первые несколько недель — он так и делал. Он отказывался с ней говорить, несмотря на все ее старания с ним сблизиться. Пару раз он нарочно втянул ее в неприятности, с ужасом и чувством вины наблюдая, как ее избивали у него на глазах. Он оставлял без внимания ее попытки помириться, слушая, как она плачет в темноте с другой стороны панельной стены.

Однако со временем, столкнувшись с реальностью своей жизни, он смягчился. Она жила в темной половине подвала, попасть к ней можно было только через закрытую на замок дверь или сломанную панель в стене, и иногда, когда Хозяин забывал принести им вниз две миски каши, Холден слышал, как она тихо плачет от голода.

Постепенно он пришел к выводу, что попал сюда не по ее вине — ведь он последовал за ней в кабину грузовика по собственной воле — и сердце его, капля за каплей, тянулось к ней, пока между ними не завязалась прочная дружба. А позже, через несколько недель после его двенадцатого дня рождения, его чувства к ней переросли в нечто более серьёзное. Жизнь, полная изнурительной работы, перебоев с едой, питьем и сном, постоянных побоев и с полным отсутствием удобств, ставшая для них обоих ловушкой, сковала их прочными узами, и Холден знал, что — вне всяких сомнений — Гри сохранила ему жизнь.

Бывало, они работали с ней в саду под жарким солнцем, и, после того, как Хозяин наконец-то засыпал в тени, она шептала ему длинные, выдуманные истории, а когда доходила до “самого интересного места”, то наклонялась так близко, что почти касалась его своими губами. Когда она смотрела на него своими голубыми глазами, такими красивыми и нежными, с ним происходили вещи, которые он не мог объяснить.

От этого он чувствовал себя сильным и слабым, счастливым и напуганным, радостным и виноватым. От этого в его теле пробуждалось нечто странное и новое, приятное, но какое-то запретное, но он ничего не мог с этим поделать. От этого он изо всех сил старался вспомнить своих родителей. От этого он отчаянно анализировал то немногое, что знал об отношениях между мужчиной и женщиной. От этого ему хотелось узнать о таких вещах больше вместе с ней.

Он жил с ней двадцать месяцев, и она уже давно стала такой же неотъемлемой частью его жизни, что и его семья. Даже больше. Гри стала для него всем.

Наверху у лестницы щелкнул замок, и его сердце бешено забилось в предвкушении начала его любимой части дня. Он был пленником в грязном, темном, сыром подвале, и пока не закрывалась дверь в подвал, и он не слышал, как сдвигается в сторону панель в стене и как она вылезает из своей черной дыры, его сердце билось только благодаря любви к ней.

— Холден?

— Да?

— Ты еще не спишь?

— Нет.

— Можно мне лечь рядом с тобой?

По его коже пробежали мурашки, дыхание стало прерывистым. Почти все время, пока они жили в подвале Хозяина, Гри по ночам забиралась к нему в постель, лежа рядом с ним, пока им не приходило время расставаться и спать. Она впервые спросила его разрешения. И от этого он стал чувствовать себя иначе. От этого их отношения как-то изменились — стали лучше, волнительней — словно она признала те тонкие изменения, которые он тоже заметил.

— К-к-конечно, — прошептал он, отодвигаясь к стене. Его тело бросило в жар, и он сложил вспотевшие ладони на своей бешено колотящейся груди.

Матрас под ней едва прогнулся, когда она легла рядом с ним. И вдруг, он почувствовал ее тепло, нежность ее голой руки, прижатой к его руке.

— Холден?

— Да, Гри.

— Прости меня. Прости меня за то, что мы здесь. Мне чертовски жаль, что я полезла в этот грузовик.

Это был знакомый рефрен, и сколько бы он ни говорил ей, чтобы она уже перестала извиняться, она все равно каждый раз извинялась. Он сделал глубокий вдох и вздохнул.

— Я з-з-знаю.

— Ты все еще меня ненавидишь? Когда-нибудь? Хоть немного?

— Уже н-н-нет. Ты это знаешь.

— Ну, а раньше? Ты ненавидел меня? — она перевернулась на бок, лицом к нему.

Он стиснул челюсти, всматриваясь в темноту. Сейчас он слишком сильно ее любил, чтобы признаться, как люто он ее тогда ненавидел. Он хотел забыть о тех временах, когда испытывал к ней что-то иное, кроме любви. Придвинувшись к ней вплотную, он положил дрожащую руку на ее бедро и осторожно прижался своим лбом к ее лбу.

— Никогда больше не смей меня ненавидеть, — прошептала она, ее теплое дыхание тронуло его губы. — Пообещай.

Он сглотнул, сердце разрывалось от любви к ней. Он всей своей душой поклялся, что никогда и ни за что на свете не полюбит никого так сильно, как ее.

— Я больше никогда не буду тебя ненавидеть. Об-бещаю, Гри.

***

«Я пошел бы ради тебя на край света… чтобы ты почувствовала мою любовь».