– Нет, ты вдова с парой прелестных стройных ножек. – Гарет заставил себя улыбнуться. Он все еще держал шляпу и с трудом сдерживался, чтобы не скомкать ее. – Думаю, они прекрасно послужат тебе, когда ты будешь вальсировать в Лондоне.

Несколько мгновений Антония вопрошающе смотрела на Гарета, но затем это выражение исчезло, словно она его стерла.

– Ты меня искал? – спросила Антония, меняя тему разговора. – Я сейчас тебе нужна?

«Да, – хотелось ему ответить, – ты нужна в моей постели, в моем сердце, в моем доме, где бы он ни находился».

Ее неожиданный отъезд оказался событием, которого Гарет не предвидел. И если, отвлеченно говоря, это было мудро, то в действительности все было совсем не так. Гарету вдруг захотелось попросить Антонию остаться, захотелось взять обратно все умные и высокопарные слова и просто отдать себя в ее распоряжение.

Антония все еще смотрела на него, ожидая ответа на свой вопрос.

– Нет, я просто бродил по дому, – солгал Гарет. – Все в порядке. Я просто искал…

– И взял с собой шляпу? – Антония быстро встала на ноги и легко поцеловала его в щеку. – Знаешь, Гейбриел, думаю, нам следует быть честными друг с другом, верно?

– Ну да. Разве мы не договорились? – Он чуть заметно улыбнулся. – На самом деле я собирался спросить тебя, не пойдешь ли ты со мной на прогулку.

– С удовольствием, – ответила Антония. – Подождешь, пока я сменю обувь?

– Антония, – Гарет взял ее за локоть, – ты не обязана идти.

– Но мне этого хочется. – Склонив голову набок, она пристально посмотрела на него: – Куда ты собирался пойти?

– К павильону в оленьем парке. – Он потупился, снова почувствовав себя двенадцатилетним мальчиком. – Но мне… честно говоря, не хотелось идти туда одному.

– Я буду рада составить тебе компанию. Мне там нравится. – Антония ободряюще сжала ему руку и пошла к дверям. – Встретимся в парадном зале.

Через несколько минут Гарет увидел, что она стремительно спускается по лестнице в немного болтающемся на ней старомодном платье из зеленоватого муслина с растительным рисунком и в наброшенной на плечи зеленой с желтым оттенок шали.

– Я решила надеть что-нибудь яркое и удобное, – с сияющими глазами сообщила Антония. – И это… была единственная вещь, которую я смогла быстро надеть без помощи Нелли. А что у тебя в корзине?

– Холодный ленч, как мне сказали. – Улыбнувшись, Гарет подал Антонии руку. – Миссис Масбери считает, что я часто забываю поесть днем.

– Пикник! – засмеявшись, воскликнула Антония. – Как чудесно! – Она взяла его под руку, и они через оранжерею вышли в парк.

В этот день в воздухе уже чувствовалось дыхание осени, и, если внимательно присмотреться, кое-где в густой листве фруктового сада, окружавшего парк Селсдона, можно было увидеть проблески красного и золотого. Фруктовый сад выходил к лесной полосе, а ниже был расположен олений парк.

Тропу, которая вела к оленьему парку, найти было не трудно – за ней следили, как и за дорогой в Ноулвуд-Мэнор.

– В детстве я часто здесь ходил. Павильон у нас с Сирилом был любимым местом для игр. Мы превращали его в свой замок и устраивали шуточные сражения, защищая его. А иногда он служил нам амфитеатром, и мы разыгрывали какую-нибудь из пьес Шекспира – но не «Ромео и Джульетта», заметь, а какую-нибудь из более кровавых.

– Я сама нашла эту дорожку. – Слегка опираясь рукой на его локоть, Антония с улыбкой взглянула на Гарета. – Уорнем никогда не упоминал о ней, и, думаю, это было к лучшему, потому что у меня оставалось место, где я иногда могла спрятаться.

Некоторое время они шли молча. На спуске дорожка стала более узкой, а листва более густой. Это было красиво, но в то же время, когда лес окружил их, закрыв небо, им стало немного не по себе. Гарет смотрел вверх и думал о маленькой Беатрис. Антония время от времени тоже смотрела вверх на зеленый полог, но ничего не говорила.

– Ты думаешь о Беатрис? – нарушил тишину Гарет. – Я спросил об этом потому… что сам думаю о ней.

– Всегда, – тихо ответила Антония, глядя на него с мягкой улыбкой. – Она никогда не покидает моих мыслей и моего сердца, Гейбриел. Я до сих пор глубоко и очень остро переживаю потерю, ощущаю чувство вины. Печаль никогда не оставляет меня, но у меня появилась надежда, что, быть может, когда-нибудь я смогу во всем разобраться… Придет день, когда я смогу понять, что никакие мои слова или поступки – ни молитвы, ни наказания – не вернут мне моих крошек. Как бы ты это назвал? Покорность судьбе?

– Мудрость, – ответил Гарет. – Я назвал бы это «мудростью», Антония. И возвращением на праведный путь.

– Да, возможно, так и есть, – пробормотала она, чуть сжав ему руку. – Возможно, я возвращаю Богу то, что всегда принадлежало ему.

– Да, но что касается чувства вины, – продолжат Гарет, – то, надеюсь, ты хорошенько подумаешь над этим, начиная следующую часть своей жизни. Ты не должна считать себя ответственной за… поведение вздорного, самовлюбленного болвана.

– Ну и ну! – с удовлетворением откликнулась Антония. – Никогда не слышала лучшей характеристики Эрика.

Гарет постарался улыбнуться ей, и они снова некоторое время шли молча, пока Антония не заговорила.

– Расскажи мне еще о скорби, – попросила она, – о скорби евреев.

Гарет не знал, сможет ли что-то объяснить, потому что у него были только детские воспоминания.

– После похорон семья возвращается домой, чтобы общаться с ушедшим из жизни и молиться за него. Это продолжается в течение семи дней. Считается, что это период самого глубокого горя.

– Семь дней?

– Да. И в это время никто не должен выходить из дома, – продолжал Гарет. – Могут приходить знакомые скорбящих, чтобы помолиться и поговорить об ушедшем, но это все. Скорбящие при этом едят самую простую пищу, не могут наслаждаться ванной и даже носить обувь. Мы занавешиваем зеркала и убираем со стульев подушки. Нам не положено ни работать, ни даже думать о работе, и мы зажигаем особую поминальную свечу. Это время начать собственное исцеление и освятить память того, кто нас покинул. – Он заметил, что Антония с удивлением смотрит на него, и понял, что где-то в середине своего рассказа перешел с местоимения «они» на «мы». Возможно, это было вообще характерно для его жизни – вечная путаница и непонимание, к кому он на самом деле принадлежит.

– Для меня это похоже на удовольствие, – тихим, дрожащим от волнения голосом сказала Антония. – Ощущать поддержку в горе… Не могу этого представить.

– Когда я был мальчиком, то думал, что сидеть смирно очень скучно, – признался Гарет. – Но теперь, став взрослым, я понимаю, насколько это мудро. Да, это своего рода «удовольствие». В затихшем доме никому не придет в голову отвлекать близких покойного от их горя или грустных мыслей.

– Гейбриел, ты на удивление хорошо осведомлен для человека, который не почитает религию.

Они спускались с холма в сторону павильона и расположенного за ним маленького озера, и Гарет почувствовал необъяснимое напряжение.

– Все, кого я знал, Антония, были евреями, – тихо сказал он. – Но мне не позволили быть евреем. Я знаю, моя мать желала только хорошего, но…

– О, Гейбриел, я совершенно уверена в этом. – Антония внезапно остановилась и, повернувшись, посмотрела на него. – Просто она не могла знать, что умрет такой молодой, и предположить, что твой отец не вернется домой. О, я хорошо понимаю, что мать не может всего предвидеть и подготовить своего ребенка ко всем жизненным невзгодам. Ты не должен плохо думать о ней.

Гарет кивнул и пошел дальше, но уже более медленным шагом. Ему не хотелось спускаться к подножию холма и еще меньше хотелось продолжать дальше этот разговор, который касался той его «части», которая «была сердита на мать». Гарету казалось, что из-за матери он болтается в подвешенном состоянии между двух миров, не принадлежа ни к одному из них.

Он пнул ногой сгнивший грецкий орех и ощутил некоторое облегчение, услышав, как он громко ударился о дерево.

– Антония, я понимаю, моя мать всегда все делала из любви ко мне, к моему отцу. Но для маленького мальчика существуют более важные вещи, чем его место в окружающем мире. И более понятные. И, откровенно говоря, я думаю, что мои бабушка и дедушка и их вера оказали на меня большее влияние. Я уверен, что эта вера принесла бы мне огромную пользу.

– Ты веришь в то, во что верили они? – В ее вопросе был лишь любопытство и ни малейшего намека на осуждение.

– Иногда, Антония, я не знаю, во что верю. – Гарет остановился, чтобы убрать с дороги колючую ветку шиповника. – Для меня дело даже не в вере. Дело в создании общества добрых и честных людей.

Она, нагнувшись, прошла под веткой и, обернувшись к нему, слабо улыбнулась:

– Наверное, я понимаю это лучше, чем тебе кажется, Гейбриел.

Решив, что зашел слишком далеко и пора закончить этот разговор, Гарет немного ускорил шаг и сквозь деревья увидел впереди павильон, а за ним озеро.

Павильон был круглым и со всех сторон открытым. Купол павильона поддерживали семь ионических белых каменных колонн, а в его основании было три ступени из белого мрамора. Прежде в нем стояли шезлонги и кресла, а теперь тут не было ничего, кроме грубо сколоченной деревянной скамьи и кучи высохших листьев.

Антония почувствовала нерешительность Гейбриела задолго до того, как они дошли до конца дорожки, но когда павильон стал хорошо виден, Гейбриел зашагал, как солдат в атаку. Он совсем не производил впечатления человека, который пришел сюда, чтобы полюбоваться зеленью.

– Он красивый, правда? – спросила Антония, когда Гейбриел наконец остановился. – Красивый, но немного вычурный.

Гейбриел ничего не ответил. Постояв несколько секунд, он двинулся дальше, и они вместе поднялись по ступенькам. Поставив корзину миссис Масбери, Гейбриел направился к противоположной стороне павильона, а Антония некоторое время молча наблюдала за ним.