Всего кандидаток было восемь. И все было бы славно, но одна из них постоянно пререкалась с Габриэлой, спорила и даже пыталась поссорить ее с другими девушками. Она постоянно жаловалась на Габриэлу наставнице группы и говорила, что считает ее излишне самоуверенной и заносчивой. Особенно ее задевало, что Габриэла была как родная всем монахиням и старшим послушницам. Наставница, вздохнув, объяснила юной скандалистке, что Габриэла прожила в монастыре большую часть своей жизни, так что немудрено ей чувствовать себя так свободно. Тогда немедленно последовало обвинение в суетном тщеславии: «своими глазами видела», как за неимением зеркала Габриэла любуется своим отражением в оконном стекле. По мнению молодой неофитки, сие было верхом легкомыслия.

— Быть может, сестра Берни просто о чем-то задумалась, — возразила ей наставница.

— О своей внешности, — мрачно буркнула кандидатка, которую звали сестра Анна. Сама она была не слишком хороша собой, и это не давало ей покоя. Прежде Анна жила в Вермонте и даже была помолвлена. Нашелся-таки молодой человек, обративший внимание на невзрачную, угловатую девушку со слегка угреватым лицом. Решение уйти в монастырь восемнадцатилетняя Анна (словно в насмешку носившая тогда имя Джульетта) приняла, когда за считанные дни до свадьбы жених разорвал помолвку. Наставница молодых послушниц часто задумывалась, выйдет ли из нее настоящая монахиня. На ее памяти было несколько случаев, когда поспешно принятое решение не приносило пользы.

Что касалось Габриэлы, то тут у сестры Эммануэль никаких сомнений не было. Весь монастырь был совершенно уверен, что Габриэла нашла свое истинное призвание.

Сама она была бесконечно счастлива и откровенно гордилась своим новым статусом. Ее рвение порой заставляло подтянуться тех монахинь, которые не всегда относились к своим обязанностям должным образом.

К Рождеству Габриэла приготовила всем подарок.

Еще летом она написала трогательную святочную историю о маленькой девочке, которая целый год, собирала в лесу хворост, чтобы Санта-Клаусу было чем отапливать свое холодное лапландское жилище. Габриэле потребовалось около полугода, чтобы перепечатать ее на стареньком монастырском «Ундервуде» и сделать двести маленьких книжечек в красочных обложках, для которых она использовала рождественские открытки. За завтраком в первый день Рождества каждая из монахинь нашла рядом со своей тарелкой одну такую книжечку.

— Опять она выпендривается!.. — Это восклицание сестры Анны прозвучало достаточно громко, чтобы его услышали все. Непримиримая противница Габриэлы, не прикоснувшись к завтраку, пулей вылетела из трапезной, на бегу швырнув подарок в мусорную корзину. Это был совсем не рождественский поступок. Габриэла огорчилась, но, не желая портить сестрам праздник, сделала вид, будто все в порядке.

После завтрака Габриэла все же пошла в комнату сестры Анны и попыталась поговорить с нею. Но сестра Анна была настроена весьма воинственно.

— Ты, должно быть, воображаешь, что раз тебя тут все знают, значит, ты чем-то лучше остальных кандидаток! — резко выкрикнула Анна. — Так вот, заруби себе на носу: ты ничем не лучше нас, и если бы ты так не выпендривалась и не старалась пустить всем пыль в глаза, ты была бы гораздо лучшей послушницей! Тебе не приходило в голову, что бог не любит тех, кто воображает о себе невесть что?..

Эти слова полетели прямо в лицо Габриэле. Она неожиданно подумала о том, что Анна поразительно похожа на ее собственную мать. Та тоже стремилась сделать Габриэле как можно больнее. Правда, Элоиза больше действовала кулаками или ремнем, однако ее ругательства и обвинения били не слабее палки. Слова сестры Анны врезались в сердце Габриэлы как нож.

Сдерживая слезы, она вышла, а вечером отправилась к матушке Григории, чтобы поговорить с ней С глазу на глаз.

— Быть может, сестра Анна права? — спросила она, вкратце рассказав настоятельнице суть дела. — Быть может, я действительно слишком задираю нос и важничаю перед другими? Ведь как легко не заметить собственной гордыни. Наверное…

Но матушка Григория не дала ей договорить. Она сразу поняла, в чем дело, и постаралась убедить Габриэлу, что сестра Анна попросту завидует ей.

Однако и после этого случая отношения между Габриэлой и молодой девушкой из Вермонта нисколько не улучшились. Сестра Анна как будто задалась целью всячески порочить Габриэлу при каждом удобном и неудобном случае. Она постоянно жаловалась на нее, делала ей замечания по каждому поводу, высмеивала ее промахи — как действительные, так и воображаемые, и вообще доставляла ей всевозможные неприятности. В конце концов Габриэла, не отличавшаяся избытком уверенности в своих силах, решила, что сестра Анна в чем-то должна быть права. Ну кто, в самом деле, станет возводить на нее напраслину? Да и с чего бы это? Габриэла снова начала сомневаться в том, что она достойна быть монахиней. К весне она была уже твердо уверена в том, что совершила страшную ошибку. Слава богу, сестра Анна вовремя открыла в ней страшные пороки, от которых она обязана избавиться прежде, чем ее примут в орден.

В том, как сестра Анна преследовала и изводила ее, было что-то до боли знакомое, однако Габриэла уже не способна была рассуждать здраво. Как когда-то давно, все ее помыслы сосредоточились на собственной вине и порочности. Дело дошло до того, что, стоя однажды на исповеди, она призналась священнику, что сомневается в том, в чем еще недавно была совершенно уверена, — в правильности выбранного пути.

— Что заставило тебя так подумать, сестра? — донесся из-за исповедальной решетки незнакомый голос, и Габриэла невольно вздрогнула. Это был не отец О'Брайан, которому она исповедовалась с самого детства, — это был кто-то другой. И, судя по голосу, священник был довольно молод.

Габриэла, быстро справившись с собой, сказала:

— Сестра Анна постоянно обвиняет меня в тщеславии, гордыне, празднословии и прочих грехах. Боюсь, она права. Как я смогу служить богу, если не исполняю его заповедей и не имею достаточно смирения и покорности? Мне кажется, святой отец, я начинаю ее ненавидеть!

Священник некоторое время озадаченно молчал, потом спросил на удивление мягким и участливым голосом, приходилось ли ей раньше ненавидеть кого-нибудь.

На этот раз Габриэла ответила без колебаний:

— Я ненавидела своих родителей.

— И ты исповедовалась в этом своем грехе? — снова спросил священник, на этот раз построже, и Габриэла невольно задумалась, сколько ему может быть лет.

— Да, много раз, — ответила она и рассказала, что на протяжении всего своего пребывания в монастыре исповедовалась в своей ненависти к матери отцу О'Брайану.

— Почему ты ненавидела их, сестра? — спросил молодой священник.

— Потому что они меня били, — просто ответила Габриэла.

Ее искренность и смирение так поразили священника, что он долго молчал. Он сразу почувствовал, что сестра Бернадетта — человек открытый, честный, немного наивный, и ему захотелось увидеть ее лицо. В этом монастыре он исповедовал всего во второй раз И, в отличие от отца О'Брайана и других, не знал истории Габриэлы. Ему было известно только то, что сестра Бернадетта — одна из новоначальных послушниц, которая еще только готовится к новициату.

— Собственно говоря, — поспешила объяснить Габриэла, удивленная и встревоженная его молчанием, — била меня только мать. Отец… он просто позволял ей проделывать со мной все, что угодно. Когда я выросла, я поняла, что он мог бы меня защитить, но не захотел или…

Словом, что-то ему мешало. И тогда я возненавидела и его тоже.

Она сказала это и сама, удивилась — еще никогда, ни на одной исповеди она не позволяла себе подобной откровенности. Габриэла совершенно не понимала, почему она это делает. Быть может, ей просто необходимо было облегчить душу, так долго изнемогавшую под тяжестью этой тайны. Каждый знает, что легче всего это происходит в разговоре с кем-то незнакомым. Да, Габриэла ненавидела мать, но она еще никогда никому не говорила — за что. Этот груз продолжал отягощать ее; в последнее же время прибавилось раздражение на сестру Анну, поколебавшую с таким трудом обретенное душевное спокойствие Габриэлы.

— А ты никогда не говорила родителям о том, какие чувства ты к ним испытываешь? — неожиданно спросил священник. Этот вопрос прозвучал очень странно. Габриэла вдруг подумала, что тот, кто исповедовал ее, не только выслушивал признания, но и старался исцелить ее раны.

— Я давно их не видела. Папа ушел из семьи, когда мне было девять, и больше я ничего о нем не знаю. А через год мама привезла меня сюда и бросила. Она тоже вышла замуж. Должно быть, она решила, что в ее новой жизни я буду ей только мешать. Так я и осталась в монастыре. В каком-то смысле в моей жизни это была едва ли не самая большая удача. Если бы мне пришлось вернуться к маме, я бы, наверное, умерла… Она бы забила меня до смерти.

— Понимаю… — донесся из-за решетки исповедальни негромкий шепот, и Габриэла невольно удивилась. Этот молодой священник воспринимал ее историю слишком близко к сердцу. И все же она решила рассказать ему все до конца, так как без этого ее исповедь была бы неполной.

— Сестра Анна напоминает мне мою мать, — сказала она. — И мне кажется, что именно поэтому я начинаю ее ненавидеть. Она все время придирается ко мне, говорит, какая я плохая… Моя мать делала то же самое, и я ей слишком долго верила.

— А сестре Анне ты веришь? — спросил священник.

Габриэла беспокойно пошевелилась. В исповедальне было темно и душно, к тому же от долгого стояния на коленях у нее заломило спину, однако она заставила себя не думать об этом. Почему-то ей казалось, что в эти минуты решается ее судьба.

— Ты веришь тому, что говорит о тебе сестра Анна? — повторил священник свой вопрос. — Ты веришь, что ты — действительно такая плохая, как она утверждает?

В его голосе звучало сочувствие и неподдельный, искренний интерес. Габриэла глубоко задумалась.