Казалось, прошлое осталось далеко позади и никогда не вернется. Но это только казалось. Габриэла продолжала спать, свернувшись в ногах постели и накрывшись одеялом с головой. Ее продолжали преследовать кошмары, содержание которых она никогда никому не рассказывала. Взгляд ее оставался по большей части грустным, особенно перед Рождеством, когда весь монастырь готовился к празднику. Матушка Григория, исподволь наблюдавшая за девочкой, видела все это и, в свою очередь, печалилась, однако явно ни во что не вмешивалась, считая, что только время способно помочь Габриэле. Впрочем, положительные изменения были налицо, но настоятельница не знала, радоваться ли им или огорчаться.

Четырнадцатилетняя Габриэла была очень хороша собой, но она сама об этом не подозревала и нисколько не интересовалась своей внешностью. Зеркал в монастыре, естественно, не водилось, и, таким образом, мир, в котором она жила, был начисто лишен тщеславия.

Платья Габриэла подбирала себе из старой одежды, которая попадала в монастырь для благотворительной раздачи бедным, и, как правило, брала первое, что подходило ей по размеру. Ей и в голову не приходило выбрать для себя что-нибудь поярче и поновее. То, что она ходит в чужих обносках, нисколько ее не беспокоило — еще несколько лет назад Габриэла добровольно приняла обет посвятить свою жизнь Искуплению и Служению другим и ни разу не отступила от этой клятвы.

Правда, когда настоятельница заводила разговор о ее планах на будущее, девочка продолжала утверждать, что она еще не услышала глас свыше, который призвал бы ее к монашескому подвигу. Ей казалось, что Джулия, Лиззи и другие послушницы ни капли не сомневаются в своем призвании и что они уверенно идут к своей цели самым прямым и коротким путем. Когда же Габриэла начинала сравнивать себя с ними, то видела только свои недостатки, ошибки и промахи. На самом же деле ее смирение было гораздо более глубоким и осознанным, чем у большинства новоначальных послушниц, которые слишком гордились своим призванием и словно знамя поднимали над собой услышанный однажды «призыв свыше». Год за годом матушка Григория прилагала огромные усилия, стараясь заставить девочку увидеть эту разницу, но никаких особенных успехов не достигла. Габриэла продолжала упорно отрицать наличие у себя каких-либо добродетелей и достоинств, с пристрастием указывая на малейшие свои недостатки, превращавшиеся в ее устах в смертные грехи. Она была совершенно уверена в том, что никогда не сможет стать монахиней, и в то же самое время мысль о том, чтобы покинуть монастырь, даже не приходила ей в голову. Как бы ограниченна и однообразна ни была ее жизнь, здесь Габриэлу защищали и любили.

— Наверное, мне придется просто остаться в монастыре до конца жизни, чтобы мыть полы и убираться в душевых, — пошутила она однажды в разговоре с сестрой Лиззи. — Никто не хочет этим заниматься, а мне это нравится. Когда работаешь щеткой или тряпкой, заняты только руки — голова остается совершенно свободной, и я могу сочинять новые рассказы и даже стихи.

— Вступление в орден вовсе не помешает тебе писать твои рассказы, — возразила Лиззи.

Примерно то же самое говорили Габриэле и другие сестры, в том числе и сама мать-настоятельница. Все знали, насколько глубоки и сильны чувства Габриэлы, ее желание трудиться с полным самоотречением и насколько все это достойно настоящей послушницы. Не знала этого одна Габриэла. Когда она принималась с жаром доказывать, что недостойна принять постриг, сестры только вежливо улыбались, пропуская ее возражения мимо ушей. Они-то знали, что рано или поздно Габриэла непременно услышит глас небесный, который рассеет все ее сомнения. Иначе просто не могло быть — таково было общее мнение.

Монахиням очень не хотелось отпускать ее в мир, но к шестнадцати годам Габриэла закончила изучение школьной программы, и они вынуждены были признать, что ее место — в колледже. У нее действительно были блестящие литературные способности. Впрочем, Габриэла и сама не хотела никуда уходить из монастыря. Но матушка Григория считала, что было бы настоящим преступлением не отправить Габриэлу учиться дальше. От природы развитая фантазия дополнялась у нее удивительным чувством слова, наблюдательностью и настоящей писательской интуицией. Написанные ею на досуге коротенькие рассказы поражали сюжетной стройностью и внутренней гармонией. По содержанию они были в большинстве своем печальными и трагичными, однако в них была и какая-то внутренняя сила, которая не могла оставить равнодушным даже искушенного читателя. Стиль Габриэлы был настолько зрелым, а описания настолько реалистичными, что ни один человек не догадался бы, что подобные вещи могла написать шестнадцатилетняя девочка, которая чуть не полжизни провела в монастыре.

И вот, предварительно переговорив с учителями Габриэлы, матушка Григория вызвала ее к себе и спросила:

— Итак, дитя мое, что мы будем делать с твоими дальнейшими занятиями?

— Ничего, — ответила Габриэла как можно тверже.

Учителя не раз говорили ей, что она должна учиться дальше, но даже притча о закопанных в землю талантах не произвела на нее должного впечатления. Габриэла слишком боялась всего, что находилось вне стен монастыря, и не испытывала никакого желания вновь возвращаться в мир, который когда-то так глубоко ее ранил.

Она избегала выходить из монастыря даже по поручениям сестер. Они иногда слегка поддразнивали ее, говоря, что она становится похожа на самых старых монахинь, начинавших ворчать и жаловаться каждый раз, когда им приходилось покидать свои кельи, чтобы сходить, например, к врачу. Молодые монахини и послушницы были не прочь время от времени сходить в кино, в библиотеку или встретиться с родственниками, но к Габриэле это не относилось. Даже в праздники, когда у нее появлялось немного свободного времени, она уходила в свою комнату и там работала над своими рассказами.

— Но, Габи, мы здесь вовсе не для того, чтобы скрываться от мира, — твердо сказала матушка Григория. — Мы объединились в орден, чтобы служить богу, отдавая все наши силы и способности тем, кто в них нуждается.

И мы не можем лишать мир нашей скромной помощи только потому, что боимся ступить за пределы монастыря. Подумай о сестрах, которые каждый день работают в больнице и в доме престарелых. Что будет, если они предпочтут сидеть в своих кельях и предаваться размышлениям вместо того, чтобы ухаживать за больными и стариками? Мы не боимся мира, Габриэла, мы служим ему. И через это мы служим богу.

Мать-настоятельница прочла в глазах Габриэлы безмолвный протест. Девочка ни за что не хотела покидать монастырь. Ее не смогли поколебать даже восторженные письма Натали, которая училась уже на первом курсе университета и была ужасно довольна.

— Я не мог)'… — проговорила она наконец и впервые за шесть лет пребывания в монастыре посмотрела на матушку Григорию чуть ли не с вызовом.

— Боюсь, что у тебя просто нет выбора, — качая головой, ответила настоятельница. Ей очень не хотелось принуждать Габриэлу к чему-либо, однако было очевидно, что это — единственный способ заставить девочку поступить правильно. Матушка Григория не могла позволить ей похоронить данные богом способности.

— Пока я здесь настоятельница и пока ты — член нашей общины, тебе придется делать то, что я тебе скажу, — добавила она сурово. — Ты еще недостаточно взрослая, Габриэла, чтобы принимать важные решения самостоятельно. Мы все считаем, что ты должна учиться дальше, и ты будешь учиться. А упрямство… упрямство — это грех, который наш господь сурово осуждает.

Сказав так, настоятельница дала понять, что разговор окончен, не слушая возражений. Мать-настоятельница хорошо понимала, что упрямство Габриэлы питается страхом перед миром, однако потакать этой слабости она не собиралась. Габриэла должна была победить свой страх — или навеки остаться бессловесным, никчемным, запуганным существом, боящимся одновременно и выйти в мир, и ступить на стезю монашеского подвига.

Габриэла, со своей стороны, тоже не собиралась уступать, хотя и чувствовала, что не права. В обители ей было хорошо и спокойно. Она не хотела возвращаться в мир, который так долго мучил и в конце концов едва не убил ее.

Видя, что Габриэла не собирается менять свое мнение, матушка Григория велела отправить документы девочки в Школу журналистики Колумбийского университета. Но анкету с просьбой принять ее в качестве студентки Габриэла должна была заполнять собственноручно. По этому поводу между нею и ее учительницами произошла грандиозная битва. В конце концов, плача и повторяя, что она все равно никуда не поедет, Габриэла все же заполнила необходимую форму. Вскоре стало известно, что ее приняли и что она получит полную стипендию.

В восторге была вся обитель, за исключением самой Габриэлы. Не утешало ее даже то, что Колумбийский университет, считавшийся весьма престижным учебным заведением, находился совсем недалеко от монастыря. Ей не надо было даже переезжать в общежитие.

— Что же мне теперь делать? — жалобно спросила она, когда матушка Григория вызвала ее к себе и сообщила эту радостную новость. — Я не хочу, не хочу!..

Скоро ей должно было исполниться семнадцать, но она — впервые за всю жизнь — вела себя как избалованный, капризный ребенок, и настоятельница укоризненно покачала головой.

— До начала занятий у тебя есть еще два с половиной месяца, — сказала она. — Постарайся за это время смириться с мыслью, что учиться тебе все же придется.

— А если я не смирюсь?! — дерзко спросила Габриэла, и настоятельница чуть было не всплеснула руками от досады.

— Боюсь, тогда нам придется отшлепать тебя всем монастырем, — сказала она, улыбаясь несколько напряженной улыбкой. — И, можешь мне поверить, это будет вполне заслуженное наказание. Неблагодарность — тяжкий грех. Господь дал тебе способности, которые ты не хочешь развивать, чтобы употребить их на пользу людям. А я уверена, что ты сможешь сделать много хорошего, если станешь писательницей или хотя бы журналисткой.