Настоятельница, конечно, знала, что подобные вещи происходят достаточно часто, однако люди, принадлежавшие к высшему обществу, как правило, избавлялись от своих отпрысков более гуманными способами. Одни нанимали бонн и гувернанток, другие посылали детей в закрытые частные школы, третьи отправляли своих чад учиться в Европу. Все это, надо признать, гарантировало юношам и девушкам из богатых семей неплохое будущее.

Габриэлу же мать просто бросила, согласившись нести лишь минимальные расходы по ее содержанию. Она без колебаний лишила свою дочь будущего, а это означало, что Габриэла была ей не просто безразлична. Элоиза Харрисон явно желала девочке зла, и матушка Григория снова спросила себя, в чем может корениться причина такого отношения к собственному ребенку.

— Ты — сильная девочка, — сказала Габриэле матушка Григория, и девочка в недоумении подняла на нее глаза.

Нет, она не считала себя сильной. Удивительно, почти то же самое, слово в слово, сказал ей, прежде чем уйти, отец. Он тоже считал ее сильной и храброй. На самом деле Габриэла чувствовала себя бесконечно одинокой, к тому же ее почти постоянно терзал страх. Даже сейчас она боялась. Что, если ей не позволят остаться в монастыре? Куда она тогда пойдет? Кто станет о ней заботиться? Единственное, чего хотелось девочке, это чтобы у нее было место, где она могла бы жить и никто не мог бы обидеть ее. Ей нужно было такое место, где она была бы уверена — ей всегда помогут, ее будут любить и никогда не бросят.

И матушка Григория поняла это. Выйдя из-за стола, она подошла к Габриэле и — как когда-то, месяц назад, — обняла обеими руками эту маленькую и хрупкую на вид, но сильную и мужественную девочку.

Почувствовав на своих плечах надежное тепло рук старой монахини, Габриэла задрожала. Она не стала рыдать, не стала ничего просить и пенять на судьбу — она просто крепко прижалась к единственному в мире человеку, который по-настоящему любил ее, и одинокая слеза непрошеной гостьей покатилась по щеке девочки.

Потом она подняла голову, и в ее взгляде было что-то такое, что настоятельница просто окаменела.

— Не прогоняйте меня… — прошептала Габриэла так тихо, что матушка Григория с трудом расслышала ее. Пожалуйста…

Из глаз ее выкатилась еще одна слеза, за ней — другая, а потом слезы хлынули свободным; ничем не сдерживаемым потоком, и Габриэла спрятала лицо в складках черной шерстяной накидки.

— Никто тебя не прогонит, Габи, — тихо ответила матушка Григория. Ей очень хотелось как-то утешить девочку, но, несмотря на весь свой жизненный опыт, но не знала как. — Можешь оставаться в Монастыре сколько захочешь. Теперь это твой дом.

— Я люблю вас, — шепнула Габриэла, и матушка Григория крепче прижала ее к себе, почувствовав, как ее собственные глаза тоже наполняются слезами.

— И я люблю тебя, Габриэла. Мы все тебя любим.

Они еще долго сидели в кабинете настоятельницы и негромко разговаривали о матери Габриэлы. Обе хотели понять, почему она решила оставить Габриэлу здесь.

В конце концов сошлись на мнении, что это не имеет значения. Элоиза сделала это — и точка. И нечего здесь больше обсуждать. Главное, теперь у Габриэлы был дом, и этот дом был в монастыре Святого Матфея.

Потом матушка Григория отвела девочку в ее комнату и оставила одну. Возвращаться в класс все равно было уже поздно, к тому же настоятельница понимала, что Габриэле надо побыть наедине с собственными мыслями и воспоминаниями. И девочка действительно вспоминала мать, а в ушах ее звучали злобные выкрики Элоизы и звонкие удары гуляющего по телу ремня.

Тут ею снова овладели ее прежние, детские мысли.

Потом Габриэла подумала, что будет, если матушка Григория узнает, какова она на самом деле. Что тогда будет? Несомненно, и мать-настоятельница, и сестры тоже отвернутся от нее с отвращением и ужасом. Кому она тогда будет нужна? Может быть, богу? Но как раз он-то знает все. Он один знает, какой она была плохой и как сильно она по временам ненавидела свою мать…

И действительно, один только бог, взиравший на Габриэлу с почерневшего распятия в углу, видел, как сотрясалось от рыданий хрупкое тельце девочки, которая плакала от одиночества, от тоски по маме и папе, которых — Габриэла знала это твердо — она больше никогда не увидит. «Как, — заливаясь слезами, спрашивала себя девочка, — как они могли любить меня, если я была такой?..»

Габриэла была почти уверена, что никто, ни один человек никогда не полюбит ее. Это была ее судьба, ее приговор, ее проклятье и наказание, посланное за то, что она была такой гадкой. Никакие молитвы Иисусу и святой Марии не изменят этого. Она обречена, до конца жизни оставаться одинокой, никому не нужной, никем не любимой.

Так прошел час или полтора. В конце концов Габриэла немного успокоилась и, умывшись холодной водой, вышла в сад, где ее ждала обычная работа. Лицо Габриэлы было мрачным.

До самого вечера Габриэла оставалась задумчивой и молчаливой. Перед сном она особенно горячо и долго молилась в монастырской церкви и вернулась в свою комнату, когда Натали и Джулия уже лежали в постелях.

Раздевшись, Габриэла юркнула под одеяло и, по обыкновению свернувшись калачиком в ногах кровати, продолжила думать о папе и маме. У каждого из них была теперь новая семья и новая жизнь.

Тут девочка снова всхлипнула, но не громко, чтобы не разбудить Натали и Джулию. Причина, по которой родители отказались от нее, не давала Габриэле покоя, и она подумала, что теперь ей не хватит целой жизни, чтобы искупить этот свой грех. И еще — она должна простить отцу и матери все, что они ей сделали. Об этом ей сказал на исповеди отец О'Брайан. Габриэла вдруг поняла, что теперь все зависит от нее. Прощение… Именно к этому она должна стремиться всю свою жизнь, чтобы не погубить окончательно свою душу. Прощение, прощение, прощение… Она должна простить им… Она сама была во всем виновата, и ей совершенно не за что ненавидеть мать.

Прощение…

С этой мыслью Габриэла наконец заснула, а часа через два живших с ней девочек разбудил ее протяжный и громкий крик. Горькие рыдания Габриэлы разносились по гулким коридорам монастыря, и им вторило разбуженное эхо.

Натали и Джулии потребовалось не менее четверти часа, чтобы растолкать Габриэлу, но, даже проснувшись, она никак не могла успокоиться. Как и во сне, она продолжала ощущать боль от бешеных ударов, чувствовать вкус крови на губах, слышать сухой скрежет сломанных костей.

— Я должна простить им… — снова и снова повторяла Габриэла, судорожно всхлипывая и вздрагивая всем телом. Но она знала: забыть все, что с ней сделала мать, она не сможет никогда.

Габриэла продолжала рыдать так горько и безутешно, что в конце концов встревоженные сестры послали за матушкой Григорией.

Только когда мать-настоятельница, прибежавшая в дортуар в одном белом подряснике, заключила ее в свои надежные и сильные объятия, Габриэла начала успокаиваться. Рыдания ее стали тише и реже, кулаки разжались, а глаза начали закрываться, но матушка Григория продолжала укачивать и баюкать девочку до тех пор, пока с ее разгладившегося лица не исчезло выражение муки и отчаяния.

— Я должна простить им… — снова прошептала Габриэла и провалилась в глубокий сон. И, глядя в ее все еще мокрое от слез лицо, настоятельница подумала, что на это ей потребуется очень много времени. Быть может — вся жизнь.

Глава 7

Следующие четыре года прошли для Габриэлы мирно и спокойно. Она продолжала жить в тихой обители Святого Матфея. Монахини учили ее всему, положенному в обычной школе, а сверх того Священному Писанию, латыни и истории ордена. Джулия стала кандидаткой в послушницы и готовилась к новициату; ее сестра Натали получила стипендию в колледже и уехала на север штата, чтобы продолжать учебу. По монастырю она не очень скучала, хотя и писала довольно часто. Из ее писем Габриэла, в частности, узнала, что Натали охладела к Элвису и была теперь страстно влюблена во всех четверых «Битлов». Судя по тем же письмам, Натали была очень довольна, что может встречаться с парнями, читать любые журналы и делать все — или почти все, — о чем она мечтала в монастыре.

Но Габриэла недолго оставалась единственной пансионеркой. Вскоре в монастырь поступили две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Девочки поселились в комнате Габриэлы. Они почти не понимали по-английски, и Габриэла с увлечением обучала их самым простым словам и предложениям, рассказывала на ночь библейские истории и сказки собственного сочинения.

Никаких известий ни от отца, ни от матери она так и не дождалась. Правда, чеки, подписанные миссис Элоизой Уотерфорд, поступали в монастырь регулярно, однако на протяжении всех четырех лет мать не прислала дочери ни одного письма, ни одного подарка к Рождеству или ко дню рождения. Но Габриэла по крайней мере знала, что ее мать жива и здорова и что она сумела осуществить свой план и выйти замуж за дядю Джона из Сан-Франциско. Куда пропал ее отец, девочка по-прежнему не имела ни малейшего представления. Последнее, что она о нем слышала, это то, что он уехал в Бостон, чтобы там жениться на какой-то женщине с двумя детьми, но это было ужасно давно. Что с ним случилось дальше, ей было неизвестно. Впрочем, она и не старалась это узнать, ибо все ее интересы заключены были теперь здесь, в той неспешной, упорядоченной и спокойной жизни, которую она вела.

Обитель Святого Матфея действительно стала для нее родным домом. Все здесь очень ее любили, и Габриэла старалась изо всех сил, платя добром за добро. Она с радостью бралась за самую тяжелую и грязную работу, которую остальные делали лишь по обязанности: драила полы в коридорах, прибирала в трапезной и в общем зале, чистила душевые и ванные комнаты, натирала воском спинки скамей и резные перила в монастырской церкви. Кроме того, весной и летом она не покладая рук трудилась, перекапывая землю, подстригая ветви яблоням. Это была большая нагрузка, но Габриэла успевала и блестяще выполнять все домашние задания, и писать свои собственные стихи и рассказы, которые очень нравились ее учительницам, считавшим, что у девочки — настоящий талант.