Габриэле уже давно исполнилось десять, и для исповеди не существовало никаких формальных препятствий. Больше того, раз уж она попала в монастырь, значит, она должна была исповедоваться и ходить к причастию. Поэтому Габриэла тут же согласилась и, пройдя в монастырскую церковь, встала в самый конец очереди.

Очередь шла быстро. Исповедь каждой сестры занимала совсем немного времени, что ничуть не удивило Габриэлу, в глазах которой они были, несомненно, безгрешны. Зато после исповеди каждая из них долго молилась тому или иному святому, исполняя правило, наложенное духовником в качестве наказания за греховные помышления или поступки.

Наконец настал черед Габриэлы. Ее исповедь тоже была достаточно короткой, но священнику она показалась заслуживающей особого внимания. Габриэла приблизила лицо к решетке исповедальни и прошептала:

— Я ненавижу свою мать, святой отец. Это и есть мой самый главный грех.

— Почему, дитя мое? — ласково спросил ее священник. Он был старым и добрым человеком, который очень любил детей. От матушки Григории он узнал, что в монастыре появилась новая девочка, и, услышав детский голосок Габриэлы, сразу понял, с кем имеет дело.

— Почему ты ненавидишь свою маму? — повторил свой вопрос отец О'Брайан. Он был рукоположен в сан больше сорока лет назад, но не мог припомнить, чтобы за это время ему приходилось выслушивать подобное признание от десятилетнего ребенка.

Последовала долгая пауза.

— Потому что мама ненавидит меня.

Голосок Габриэлы был совсем тихим и срывался, но в нем звучала такая уверенность, что старый священник невольно вздрогнул.

— Мать не может ненавидеть свое дитя, — промолвил он наконец. — Бог никогда бы этого не допустил.

Но у Габриэлы на этот счет было другое мнение. Она знала, что бог допустил, чтобы с ней случилось много стыдных и гадких вещей, которые он никогда не насылал на других. Почему — это было другое дело. Быть может, она была такой плохой, что истощила даже его долготерпение, а возможно, бог тоже ненавидел ее, хотя здесь, в монастыре, верить в это было труднее.

— Я знаю, что мама ненавидит меня. Она сама мне сказала.

Священник еще раз повторил, что этого не может быть, и Габриэла перешла к другим своим грехам. По окончании исповеди ей было ведено десять раз прочитать «Славу Деве Марии», с любовью думая о маме. И Габриэла не стала спорить. Она только еще больше утвердилась во мнении, что она — страшная грешница, раз даже священник не понял ее. И главное, ничего с этим поделать Габриэла не могла. Это было выше ее сил.

Подойдя к статуе Девы Марии, стоявшей тут же в церкви, она десять раз прочла молитву и тихо удалилась к себе в комнату. Там она застала Натали, которая сидела на кровати и читала неведомо как попавший к ней в руки яркий журнал. Журнал был, разумеется, про Элвиса.

Джулия, также вернувшаяся с исповеди, сурово обличала сестру и грозилась пожаловаться сестре Тимоти.

Габриэла не стала прислушиваться к их перепалке.

Присев на краешек своей кровати, она снова стала думать о том, что сказал ей священник. Больше всего Габриэла боялась, что из-за своей ненависти к матери она попадет в ад. Девочке и в голову не пришло, что она десять лет прожила в самом настоящем аду и что только теперь ей удалось вырваться из него. Больше того, если бы кто-нибудь узнал, как она существовала прежде, место в раю было бы ей обеспечено.

Ночью Габриэла снова спала в ногах своей кровати.

На следующий день, когда она одевалась, чтобы идти на утреннюю молитву, Натали принялась беззлобно поддразнивать ее. Привычка Габриэлы спать, свернувшись клубочком под одеялом, казалась ей очень смешной.

— Я проснулась ночью, чтобы пойти пи-пи, — заявила она, — и очень-очень удивилась, когда увидела, что тебя нет в кровати. Я думала, ты — лунатик.

Она, конечно, не могла знать, откуда у Габриэлы такая привычка, а та, в свою очередь, не решалась рассказать, что так она пряталась от матери. Это ни разу не спасло Габриэлу, и все-таки в этом положении ей было не так страшно спать.

После утренней молитвы снова была школа, обед и работа в саду, и постепенно Габриэла привыкла к этому распорядку. Он ничуть не был ей в тягость. Она с удовольствием училась, охотно работала, разучивала с послушницами церковные гимны и литании, изучала Священное Писание и устав монастыря и послушно опускалась на колени там, где ее заставал перезвон монастырских колоколов. К середине мая Габриэла уже знала всех сестер по именам и весело болтала с ними о самых разных вещах, когда представлялась такая возможность.

И все же мать-настоятельница была ей ближе всех.

С ней даже не надо ни о чем говорить, достаточно просто сидеть рядом, встречать ее взгляд, ощущать и разумом, и душой ее надежное и успокаивающее присутствие.

Наступил июль, и матушка Григория неожиданно вызвала Габриэлу к себе, туда, где состоялось их первое знакомство. Странно было снова оказаться в аскетичной и чуточку мрачной обстановке этой комнаты, которая будила в памяти Габриэлы самые разные воспоминания.

Казалось, прошло целых сто лет с тех пор, как она, полная самых мрачных предчувствий, приехала сюда с матерью.

На самом же деле это случилось всего несколько недель назад. За это время Габриэла не получила от матери ни одной весточки. Элоиза как в воду канула, но Габриэла твердо помнила: ее мать всегда исполняла свои обещания. Значит, ровно через полтора месяца Элоиза должна вернуться за ней.

И тогда…

О том, что будет тогда, она старалась не думать. Ей хотелось надеяться на лучшее, но здравый смысл подсказывал, что ничего хорошего ждать не приходится. И Габриэла самозабвенно училась, работала в саду и молилась, стараясь отогнать от себя дурные предчувствия.

Когда сестра Мария Маргарита пришла за ней в классную комнату и довольно-таки официальным тоном объявила, что сестра Григория велит ей сейчас же прийти, Габриэла даже испугалась, решив, что она что-нибудь натворила.

Войдя в кабинет матушки Григории, девочка в смущении и нерешительности остановилась на пороге. Она почтя всерьез ожидала, что сейчас ее станут бранить, хотя единственный грех, который она за собой помнила, это то, что во время прополки она по ошибке вырвала из земли съедобный корнеплод, перепутав его с сорняком.

— Тебе нравится у нас, дитя мое? — спросила матушка Григория, приветливо улыбаясь девочке и в то же самое время внимательно ее рассматривая. Выражение глаз Габриэлы — Габи — было уже не таким печальным, как прежде, да и держалась она намного свободнее. Но настоятельница чувствовала, девочка по-прежнему продолжала удерживать незаметную, но тем не менее вполне определенную дистанцию между собой и теми, кто, по ее мнению, мог ее обидеть. К тому же матушка Григория заметила, что Габриэла слишком часто ходит на исповедь. Что такого могло случиться с этой десятилетней крошкой, что она никак не решается поделиться своей тайной?

— Да, матушка Григория, — просто ответила Габриэла, но глаза выдавали ее беспокойство. — А что? — тотчас же выпалила она, очевидно, не в силах сдержать тревогу. — Я… я сделала что-то не так?

В своем желании поскорее узнать, что она совершила и какое ее ждет наказание, Габриэла даже подалась вперед. Она готова была на что угодно, лишь бы покончить с неизвестностью.

— Не бойся, Габриэла, ты ничего плохого не сделала, — поспешила успокоить ее настоятельница. — Почему ты так тревожишься?

Ей хотелось бы задать девочке множество самых разных вопросов, но она знала, что спешить тут нельзя. Девочка жила в монастыре уже больше месяца, но все же еще даже не начала приходить в себя. Задавать ей вопросы о прошлом было пока рано. Честно говоря, матушка Григория боялась, что пройдет еще очень много времени, прежде чем Габриэла решится на откровенный разговор.

— Я боялась, что вы сердитесь на меня, матушка Григория, — ответила Габриэла, беспокойно переступая с ноги на ногу.

— Я хотела просто поговорить с тобой о твоей маме, — быстро сказала настоятельница, отметив про себя, что она, пожалуй, действительно совершила промах.

С Габриэлой лучше всего было беседовать в неофициальной обстановке.

При этих словах матушки Григории по всему телу Габриэлы пробежала дрожь. Одно упоминание об Элоизе снова разбудило в ней успевшие потускнеть воспоминания, и она похолодела от ужаса. И это несмотря на то, что Габриэла с самого начала знала, что рано или поздно она снова увидит мать. В каком-то смысле она даже скучала по ней. Габриэла горячо и искренне молилась Деве Марии и просила ее помочь справиться с ненавистью, которую она питала к родной матери, но ничего не выходило.

«Неужели, — неожиданно промелькнуло у нее в голове, — кто-то из священников рассказал матушке Григории о том, что я говорю на исповеди?» Это было бы для нее настоящей катастрофой. Правда, Габриэла слышала про тайну исповеди, но кто знает, может быть, на детей и таких страшных грешниц, как она, это правило не распространяется?

Старая настоятельница заметила, что Габриэла разом помрачнела, но могла только догадываться о том, какие страшные события вспомнились сейчас девочке.

— Я разговаривала с твоей мамой вчера. — осторожно начала настоятельница. — Она звонила мне из Калифорнии.

— Из Рино?

— Нет. — Матушка Григория улыбнулась. — Придется сказать Джулии, чтобы она немного подтянула тебя по географии. Рино находится в Неваде. Калифорния — это другой штат.

Габриэла была несколько сбита с толку.

— Разве мама поехала не в Рино?

— Она там была. Твоя мама получила развод и пере бралась в Калифорнию. Сейчас она в Сан-Франциско.

— А-а! — воскликнула Габриэла и пояснила:

— Там живет дядя Джон. Она к нему поехала.

Об этом матушка Григория уже знала. Ее разговор с миссис Харрисон был достаточно долгим и обстоятельным, так что она была полностью в курсе ее планов относительно девочки. Настоятельница считала, что Элоиза должна сама поговорить с дочерью, но та, похоже, твердо решила переложить это на ее плечи.