Отец ушел от них в Новый год. Следующее Рождество Габриэла встречала одна. Элоиза весь день провела у каких-то знакомых. Вернувшись домой, она наскоро приняла ванну и, переодевшись в вечернее платье, снова уехала, чтобы провести вечер со своим новым другом из Калифорнии.

Этого человека Габриэла уже несколько раз видела у них дома. Он был высоким, смуглым, темноволосым и очень красивым мужчиной. Как и отца Габриэлы, его тоже звали Джон — Джон Уотерфорд, но он был совсем не похож на папу. Девочка немного его побаивалась. Правда, поначалу, когда Джон-второй заезжал за мамой, чтобы отвезти ее в ресторан или на концерт, он очень мило разговаривал с девочкой. Элоиза очень скоро дала ему понять, что совершенно ни к чему болтать с ребенком и ей это очень не нравится. «Габриэла — испорченная и хитрая девчонка», — частенько повторяла она, избегая, впрочем, пускаться в подробности, и очень скоро Джон Уотерфорд понял, что подружиться с девочкой — лучший способ потерять расположение Элоизы. Он тоже перестал замечать Габриэлу и только кивал в ответ на ее робкое: «Здравствуйте, мистер Уотерфорд».

Он, правда, был не единственным другом Элоизы. После того, как папа их бросил, в доме стало появляться много молодых мужчин, которых Габриэла никогда раньше не видела, но Джон Уотерфорд приходил чаще других. Из обрывков разговоров, долетавших до ее слуха, Габриэла узнала, что он приезжает в Нью-Йорк только на зиму, а летом живет в Сан-Франциско. Джон много рассказывал Элоизе о Калифорнии; он был совершенно уверен, что ей там очень понравится. Элоиза действительно несколько раз мимоходом упомянула о том, что она, возможно, съездит месяца на полтора в Рино[1].

Габриэла не знала ни что такое Рино, ни зачем маме понадобилось туда ехать, а Элоиза, разумеется, не потрудилась объяснить это дочери. Свои сведения девочка черпала из случайно подслушанных бесед матери с Джоном Уотерфордом и из ее телефонных разговоров. Сначала все было весьма неясным, расплывчатым и противоречивым, но постепенно поездка в таинственный Рино приобретала все более конкретные очертания. Габриэла начала задумываться, как быть со школой, если ей придется уехать с мамой на целых шесть недель. Но спросить об этом у Элоизы она, разумеется, не могла. Габриэла прекрасно знала, что своим вопросом она только лишний раз разозлит мать, но ответа не добьется.

Ей оставалось только одно — терпеливо ждать, ловить новые и новые обрывки разговоров и сопоставлять их с услышанным ранее, чтобы получить хоть какое-то представление о своем ближайшем будущем. Каждый день она бегала проверять почту, надеясь найти письмо от отца, но его все не было и не было. Однажды Элоиза заметила, как Габриэла роется в почтовом ящике, и сразу все поняла. Вооружившись отставленным было желтым кожаным ремешком, она заставила Габриэлу спустить штанишки и жестоко выпорола ее, но ни боль, ни испытанное унижение странным образом не произвели на девочку никакого особенного действия. Вообще в последнее время Габриэле стало казаться, что мать то ли слегка успокоилась, то ли просто устала. Во всяком случае, наказания стали не такими частыми и приобрели воспитательно-академический характер. Если раньше мать просто налетала на нее и начинала бить чем попало и по чем попало, то теперь она сначала заставляла Габриэлу принять наиболее удобное для наказание положение и, хлеща ее ремнем, почти доброжелательно втолковывала девочке, какая она дрянь, чудовище и мерзавка.

Возможно, впрочем, все это происходило потому, что теперь Элоиза была слишком занята своей собственной жизнью, так что на «воспитание» дочери у нее не оставалось ни времени, ни сил, ни желания. Объявив ее «безнадежной» и «неисправимой» («Твой отец наконец-то это понял и ушел!»), Элоиза как бы сняла со своих плеч часть материнского долга, и Габриэла вздохнула свободнее. Она могла больше не опасаться, что мать ворвется к ней посреди ночи и, сбросив на пол, примется топтать ногами. То, что она оказалась фактически предоставлена самой себе, даже радовало девочку. Случалось, что Габриэла не находила вовсе никакой еды, однако голодать ей было не привыкать. «Лучше так, чем мама снова будет расстраиваться», — рассуждала Габриэла, ложась спать и по привычке укрываясь одеялом с головой.

Их новая экономка Джанин уходила ровно в пять часов. Когда Элоизы не было вечером дома, она иногда оставляла для Габриэлы что-нибудь на плите или в духовке, однако это случалось не слишком часто. Если Элоиза обнаруживала, что Джанин «балует» девчонку, она устраивала сокрушительный скандал. По этой причине экономка была предельно осмотрительна и осторожна. Она ни во что не вмешивалась и старательно притворялась, будто ей все равно. У девочки были самые печальные глаза, какие Джанин когда-либо видела; каждый раз, когда она ловила на себе этот взгляд, сердце у нее обливалось кровью, но она очень хорошо понимала, что ничем не может помочь.

«Плохая ли, хорошая, а все ж таки — родная мать…» — вздыхала Джанин, тайком оставляя на плите миску с супом или пряча в духовку оставшиеся от обеда котлеты.

Иногда она даже ставила холодный компресс на синяк, который, как утверждала девочка, она получила, играя на школьном дворе или в спортзале. Но Джанин-то знала, что такие синяки в школе получить просто невозможно, если только там не порют детей розгами за малейшую провинность. Порой Джанин даже жалела, что девочка не может убежать из дома. Но даже если Габриэла решится на это, в конце концов ее найдут и вернут домой. Даже полиция не станет вмешиваться в отношения между матерью и дочерью до тех пор, пока Элоиза не убьет или не искалечит девочку.

Габриэла тоже это знала, несмотря на то что ей было всего десять лет. Она уже усвоила, что никакой помощи от взрослых ждать не приходится. Они не любят вмешиваться в чужие дела, если это грозит им хоть какими-то осложнениями, и не спешат спасти тебя от боли или опасности. Они просто закрывают глаза, затыкают уши и отворачиваются, если рядом с ними происходит что-то неприятное. Так поступил ее отец, а Габриэла по-прежнему была уверена, что папа — самый лучший из всех взрослых.

Но вот зима закончилась, наступила весна, и ненависть Элоизы к дочери сменилась почти полным равнодушием. Иногда она все же порола ее, но делала это словно нехотя, без прежнего рвения. Казалось, ей теперь совершенно все равно, что делает и как себя ведет дочь, — главное, чтобы она не попадалась ей на глаза. Габриэла время от времени удостаивалась нескольких пощечин за то, что «не слышит» обращенных к ней слов матери, но это все пустяки. Раньше мать измордовала бы ее до бесчувствия.

Кстати, в данном случае Элоиза была совершенно права — после травмы барабанной перепонки Габриэла действительно стала хуже слышать. Но она никогда на это не жаловалась, зная, что мать немедленно обвинит ее в том, что она «притворяется» и что ей «хочется снова полежать в больнице». В ее устах последняя фраза звучала как вполне конкретная угроза, поэтому Габриэла считала за благо помалкивать, хотя частичная потеря слуха иногда мешала ей и в школе. Впрочем, за исключением Элоизы, ее глухоты никто больше не замечал.

— Не смей делать вид, будто не слышала, что я тебе сказала! — выкрикивала Элоиза и старалась подкрепить свои слова звонкой оплеухой. По счастью, в последнее время Джон Уотерфорд слишком часто оказывался поблизости, а при нем Элоиза старалась не распускать рук.

Когда он приезжал в гости, она и вовсе не трогала Габриэлу. В его же отсутствие вспоминала о необходимости «воспитывать» дочь только тогда, когда Джон забывал позвонить или огорчал ее каким-то иным образом. Как и прежде, виновата во всем оказывалась Габриэла.

— Он терпеть тебя не может, ты, маленькая дрянь! — кричала Элоиза, награждая дочь ударами ремня. — Ему противно на тебя смотреть — вот почему он не приехал сегодня. Из-за тебя я снова останусь одна!

И Габриэла ни секунды в этом не сомневалась. Она только гадала, что будет, если мистер Уотерфорд вовсе перестанет приезжать к маме. Перспектива эта выглядела довольно мрачно, но девочка утешалась тем, что по всем признакам дядя Джон пока не собирался расставаться с Элоизой, хотя с наступлением весны он все чаще и чаще заговаривал о возвращении в Сан-Франциско.

Эти разговоры изрядно нервировали ее мать, а всякая ее неуверенность или волнение неизбежно выходили Габриэле боком, однако ситуация продолжала оставаться более или менее терпимой.

Весь март Джон Уотерфорд продолжал регулярно приходить в гости к Элоизе. Изредка они отправлялись в ресторан, но чаще просто запирались в библиотеке или поднимались в спальню и сидели там часами. Сколько девочка ни прислушивалась, до нее не доносилось ни звука, и она искренне недоумевала, что они там делают.

Каждый раз, когда мистер Уотерфорд проходил мимо ее комнаты, он молча улыбался или подмигивал ей совершенно по-дружески, и девочка чувствовала себя чуточку спокойнее. Он никогда не останавливался, чтобы поговорить с ней, словно она была прокаженной, но Габриэлу это вполне устраивало. Если бы не вечное недоедание, она была бы даже довольна своим существованием.

Но в начале апреля мистер Уотерфорд, как и собирался, уехал к себе в Калифорнию. Габриэла до смерти испугалась, что все вернется на круги своя. Однако, к ее огромному удивлению, Элоиза совершенно не выглядела расстроенной. Напротив, она была очень оживлена, деловита и казалась почти счастливой. С Габриэлой она не разговаривала, но для девочки это было истинное благословение господне. Элоиза часто уезжала из дома, занималась какими-то таинственными приготовлениями и подолгу болтала по телефону. Но когда дочь оказывалась поблизости, Элоиза понижала голос. Так что будущее оставалось для Габриэлы тайной.

Однажды ранним утром — примерно через три недели после отъезда Джона Уотерфорда — в их доме раздался звонок. Элоиза взяла трубку, и хотя Габриэла снова не слышала разговора, она сразу поняла, что это звонит дядя Джон. Все утро Элоиза пребывала в радостном ожидании, а когда девочка уходила в школу, она слышала, как мать велела Джанин перенести из подвала в спальню несколько дорожных чемоданов. Когда Габриэла вернулась, Элоиза продолжала паковать вещи: казалось, она собрала все свои самые любимые вещи. Габриэла стала ждать, когда и ей велят укладывать пожитки. Но только на следующий день вечером мать велела ей собрать небольшой облезлый чемодан, который она швырнула ей на кровать.