Он о многом передумал в эти минуты, но Габриэла так и не узнала, какие мысли мелькали в его голове. Джон просто сидел и молчал, глядя на нее. Потом он снова накрыл дочь одеялом и все так же молча встал. На пороге детской он на мгновение обернулся, но вышел, так ничего и не сказав. Дверь бесшумно закрылась за ним. Габриэла поспешно накрылась одеялом с головой. Она очень боялась, что Джон ненароком разбудит маму, но все обошлось, он неслышно на цыпочках прокрался к себе.

Потом она заснула и спала до самого утра, когда ее разбудил привычный крик матери.

— А ну, просыпайся, чертова дрянь!.. — завопила Элоиза, пинком распахивая дверь детской, и Габриэла, еще не опомнившись до конца, кубарем скатилась с кровати.

От резкой перемены положения снова мучительно заболела голова, заныли ребра, но Габриэла только прикусила губу и зажмурилась, ожидая удара или пощечины.

— Отвечай, дрянь, ты знала? Знала?! Он сказал тебе?

Сказал?! — С этими словами Элоиза схватила Габриэлу за худенькие плечи и затрясла так, что голова девочки закачалась на тонкой шее. Элоизе было совершенно наплевать, что дочь только вчера выписалась из больницы.

Элоиза требовала ответа и не сомневалась, что получит его.

— О чем? О чем, мамочка? Я ничего не знаю, честное-пречестное!.. — За неделю, проведенную в больнице, Габриэла успела отвыкнуть от подобного обращения и сейчас неожиданно расплакалась. Элоиза тут же наградила ее звонкой затрещиной, но Габриэла не могла сдержаться, и все равно слезы катились по ее щекам. По лицу матери она поняла, что случилось что-то ужасное, но что это могло быть, Габриэла не знала, и от этого охвативший ее страх стал еще сильнее.

— Я честное слово ничего не знаю, мама, милая, не бей меня! — в отчаянии выкрикнула девочка. Впервые на ее памяти Элоиза выглядела по-настоящему растерянной, и это напугало ее сильнее, чем могли бы напугать самая дикая ярость и самые жестокие удары.

— Ты знала, знала! — взвизгнула Элоиза. — Он сказал тебе, когда приезжал в больницу… Что он сказал, повтори мне слово в слово!

И она снова с силой тряхнула Габриэлу, у девочки лязгнули зубы.

— Он… ничего… не говорил. — Новая страшная мысль поразила ее. — Папа? Что с папой?!

У нее просто не укладывалось в голове, что с папой могло случиться что-то плохое. Быть может, он… Но прежде чем она успела представить себе, как папа бросается со скалы в пропасть (так поступил герой одного ее волшебного рассказа, когда злые великаны отняли у него единственную дочь), Элоиза выпалила:

— Он ушел, и ты об этом знала! И в этом виновата только ты, ты, ты!.. Ты доставляла нам столько хлопот, что он не выдержал и сбежал. Ты небось думала, что он любит тебя, правда? Так вот, ему на тебя наплевать! Он бросил тебя точно так же, как и меня. Так и запомни, маленькая дрянь, это ты во всем виновата! Ты одна! Он ушел, потому что ненавидел тебя! Он ушел из-за тебя, гадина, и теперь тебя некому будет защищать. Вот тебе, вот, вот, вот!..

И она ринулась на Габриэлу, выкрикивая проклятья и осыпая ее хлесткими ударами.

Только тут девочка начала понимать, что случилось.

Папа ушел от них. Вот зачем он заходил к ней вчера вечером — он хотел попрощаться. Теперь он был где-то далеко, а это значило, что у нее в жизни осталось только одно: непрекращающиеся, жестокие побои и боль. Папа велел ей быть храброй, быть сильной… Эти его слова были единственным, на что Габриэла могла опереться, но кулаки матери опускались на ее голову, на незажившие ребра с такой силой, что она не сдержалась и заплакала еще горше. Она просто не знала, как она сможет пережить этот нескончаемый кошмар. Неужели папа ненавидел ее? Габриэла была уверена, что это не правда, но теперь она заколебалась. Джон никогда не защищал ее, никогда ничем не помог, и вот теперь он и вовсе бросил ее, хотя не мог не знать, что мама постарается сорвать все зло на ней. И от этой неуверенности Габриэле стало так горько, что она даже забыла о боли.

Потом боль вернулась, но это была уже боль души, от которой ее не могли избавить ни в одной больнице.

Глава 5

Следующий год жизни Габриэлы был окутан мраком, в котором воздвигались и таяли неясные, расплывчатые фигуры. Злые горбатые тени подкрадывались сзади, преследовали ее днем и ночью и, визгливо крича, наносили ей удары и снова отступали в темноту. Вездесущий страх лип к коже, тек по спине холодным потом, отзывался острой болью в каждой клеточке ее избитого, худенького тела. И не было в этом мраке ни одного просвета, ни одного светлого пятна, на которое она могла взирать с надеждой.

Отец ее исчез и не подавал о себе вестей. Можно было подумать, что у Габриэлы никогда не было папы.

Джон не звонил, не писал, не приезжал, чтобы навестить ее; он не сделал ни одной попытки объяснить, почему все случилось именно так.

Впрочем, день, когда Элоиза получила первое уведомление от его адвоката, запомнился Габриэле надолго.

Мать была в такой ярости, что сначала зверски избила ее, а напоследок столкнула с лестницы. «Надеюсь, ты сломаешь себе шею», — сказала она при этом. К счастью, Габриэла даже не очень ушиблась, однако это был еще не конец. Элоиза не знала ни жалости, ни милосердия, и даже боязнь попасть в тюрьму за убийство ее больше не останавливала. Она прекращала истязать дочь только тогда, когда уставала сама. При этом она кричала, что ненавидела Габриэлу всю жизнь, что все ее несчастья — из-за дочери и что это она — мерзкая маленькая дрянь — виновата в том, что отец бросил ее. От нее же Габриэла узнала, что папа хочет жениться на женщине, у которой есть две маленькие дочки, которые с успехом ее заменят.

«Они — не такие, как ты! — выкрикивала Элоиза, награждая дочь увесистыми оплеухами и пинками. — Они красивы, добры, воспитанны, вежливы. Они умеют все, чего не умеешь или не хочешь делать ты. И Джон любит их!» — заканчивала она мстительно. Однажды Габриэла попыталась возразить. Она изо всех сил цеплялась за те чувства, которые всегда приписывала отцу. Элоиза буквально взбесилась. Схватив ершик для посуды, она заставила дочь открыть рот и стала промывать его жидким мылом для принятия ванн. Плотная мыльная пена летела во все стороны, попадала в глаза, лезла в горло и в нос, и в конце-концов Габриэлу вырвало. Ощущение собственного унижения и бессилия охватило ее. Папа любил ее — она знала это, верила… Или только хотела верить. Сомнения разъедали маленькую душу, и под конец Габриэла уже не знала, что ей думать.

Большую часть времени она по-прежнему проводила дома, читая или сочиняя свои собственные рассказы.

Время от времени Габриэла писала долгие, обстоятельные, хотя и несколько однообразные по содержанию письма папе, но она не знала его нового адреса и не могла их отправить. Хранить их тоже было небезопасно, поэтому чаще всего Габриэла рвала их на мелкие клочки и спускала в уборную.

Правда, несколько раз Габриэла пыталась выяснить, где теперь живет папа, но у нее ничего не получилось.

Спросить у матери она, разумеется, не могла, поэтому, выбрав момент, когда Элоиза куда-то уехала, девочка перерыла всю адресную книгу Нью-Йорка, но безрезультатно. В другой раз она позвонила в банк, где когда-то работал папа, но ей сказали, что мистер Харрисон оставил службу и переехал в Бостон.

В Бостон… Для Габриэлы это звучало примерно так же, как «в другую галактику», но она все еще на что-то надеялась. И лишь когда отец не объявился даже на ее десятилетие, Габриэла поняла, что потеряла его навсегда.

Несмотря на это, она частенько продолжала вспоминать последнюю ночь, когда Джон зашел к ней в комнату, и каждый раз испытывала непонятное смятение.

В голове ее роилось множество слов, которые она могла бы сказать папе тогда… И быть может, он бы никуда не ушел, не променял бы ее на двух других маленьких девочек, которые, как утверждала Элоиза, были гораздо лучше ее.

Ах, мечтала Габриэла, если бы я была послушнее или талантливее. Если бы мной можно было гордиться. Может, тогда бы он не оставил нас? «А вдруг, — прокрадывалась ей в голову страшная мысль, — вдруг мама меня обманывает и папа умер? Вдруг он попал под машину или под поезд?» Думать об этом было так страшно, что у Габриэлы перехватывало дыхание, и она гнала от себя эти картины, но они возвращались вновь и вновь, потому что ничем другим она не могла объяснить себе странного молчания отца.

При мысли о том, что папа мог погибнуть и что она никогда больше его не увидит, Габриэла непроизвольно вздрагивала. Она очень боялась, что может забыть, как он выглядит, и, если поблизости не было матери, тут же вскакивала и бежала к ближайшей папиной фотографии. Они, как ни странно, по-прежнему висели чуть не в каждой комнате, и Габриэла подолгу стояла перед ними, стараясь получше запомнить его лицо. Но однажды Элоиза застала ее за этим занятием и, выдрав фотографии из рамок, разорвала их.

После этого у Габриэлы остался только один снимок.

Ей тогда было три года, и они ездили в Истгемптон на ярмарку. Папа был очень красивый — он держал маленькую Габриэлу на руках и улыбался. Это была любимая фотография девочки, и она хранила ее как зеницу ока.

Вездесущая Элоиза нашла ее и, разумеется, порвала, предварительно отхлестав дочь по щекам.

— Забудь его! — рявкнула она. — Он тебя не спасет.

Элоиза ушла, а Габриэла еще долго сидела в своей комнате и плакала. После здоровенных оплеух щеки у нее горели, словно к ним приложили утюг, но сильнее этой боли было сознание того, что папа ее не любит. Ей трудно было в это поверить, но со временем девочка привыкла к мысли, что это скорее всего правда. Само молчание Джона неопровержимо доказывало, что дочь ему безразлична. И все же, вопреки логике, здравому смыслу и словам матери, Габриэла продолжала надеяться, что однажды получит от него весточку и убедится, что папа все-таки любит ее. Этого надо было только дождаться.

Габриэла пообещала себе — и ему, — что будет ждать.