Она решила продолжить свой рассказ.

— Тебе не говорили, что мы теперь женаты и что на свадьбу приехал даже король…

Глава 14

Ближе к вечеру того же дня Фицроджер стремительными шагами пересекал монастырский двор, направляясь к лазарету и на ходу стаскивая с рук охотничьи рукавицы. Этот день вряд ли можно было назвать одним из лучших в его жизни.

Сначала ему пришлось утихомиривать Генриха, возмущенного тем, что на простынях не осталось следов крови, которые можно было бы сунуть под нос Ланкастеру. Да вдобавок он каждую минуту ждал подвоха от своей непредсказуемой жены. Ведь достаточно было одного неосторожного слова или жеста, чтобы выдать истинное положение дел. Именно поэтому ему не следовало ехать на охоту, бросив ее на съедение ненасытному графу. Как ему казалось, она не скрывала своего расположения к этому коварному, скользкому старикашке. Наверняка он не постесняется пустить в ход любые уловки и будет играть на ее любви к дорогому усопшему отцу.

У самого Фицроджера слово «отец» никогда не вызывало теплых чувств.

Хуже всего было то, что он так и не нашел способа выйти из этого дурацкого тупика. Почему бы ему и правда не взять девчонку силой, положив конец всем проблемам? Не она первая и не она последняя будет оплакивать свою женскую долю, чтобы со временем забыть о боли, испытанной в первую брачную ночь. Не исключено, что почти все они так напрягаются от страха, а потому взять их можно только силой.

Он знал, что при необходимости тоже поступит так.

Это не давало ему покоя.

Слава Богу, Генрих пока ничего не заподозрил, иначе Бастарду пришлось бы доказывать свою мужскую состоятельность при помощи меча, к тому же король мог вспомнить о праве первой ночи и лично лишить Имоджин невинности. Фицроджер не сомневался, что Генрих готов на все, лишь бы добиться своей цели.

Однако короля можно понять. Ему было бы гораздо проще разговаривать с Ланкастером, имея столь веское доказательство на руках, как окровавленная простыня. Это тревожило Фицроджера с каждым днем все сильнее. Имоджин забрала над ним слишком большую власть.

И какого черта ее вдруг понесло в этот монастырь?

Они с Генрихом вернулись в замок, недовольные сегодняшней охотой, и узнали, что Имоджин осталась ночевать в монастыре. Генрих высказался по этому поводу грубо и однозначно. Брак заключен, расторгать его он не собирается, а Имоджин следует немедленно вернуться домой, чтобы исполнять обязанности гостеприимной хозяйки и любящей супруги.

Ее поступки могли поставить в тупик кого угодно. Если она решила сбежать, то мужской монастырь меньше всего подходил ей в качестве убежища, ведь никто ее здесь не оставит, будь она хоть трижды его покровительницей. У монахов свои правила, и они не потерпят в своих стенах женщину в ночные часы.

Привратник сказал, что Имоджин все еще здесь, и заверил его, что она цела и невредима. Фицроджер немедленно отправился за ней, полный решимости вернуть беглянку в замок — пусть даже придется тащить ее на руках. Ему очень хотелось отвесить ей пару оплеух. Прямо руки чесались!

На полпути к лазарету его остановили звуки музыки.

Это была вечерня, и умиротворяющие голоса святых братьев легко лились над травой и деревьями. Их пение чудесно гармонировало с жужжанием насекомых и птичьими трелями в монастырском саду. Застигнутый врасплох на этом островке мира и покоя, Фицроджер особенно остро почувствовал, как неуместен здесь запах крови, исходивший от его охотничьего костюма.

Пожалуй, ему не мешало бы вымыться, прежде чем спешить сюда.

Братья пели о своих страхах перед ночной тьмой и о страхе перед смертным грехом — символом тьмы вечной. Они молили Господа защитить их от мрачных теней.

Фицроджеру довелось в детстве пожить и в монастыре. Родные его матери отослали его в дальний монастырь, о чем немедленно пронюхал Роджер из Клива. Он вынудил монахов выгнать мальчишку за ворота.

Ему некуда было податься, и он добрел до Клива. В тот момент и началась его взрослая жизнь — к добру или к худу, он и сам тогда не знал этого.

Роджер из Клива приказал бросить своего нежеланного сына в подземную темницу, не скрывая твердого намерения забыть о его существовании навсегда. В ужасной норе дрожащий от ужаса мальчик пытался молитвами отогнать чудовищ, притаившихся во тьме.

Это ему не помогло.

Воспоминания об испытанном тогда ужасе стали причиной единственной слабости, с которой ему так и не удалось совладать, — это был страх перед темным, замкнутым пространством.

Зубами и ногтями он проложил себе дорогу к новой жизни, но теперь над ним снова нависла угроза в лице испуганной девчонки. Он мог сломать ее, но не мог приручить. Она боялась его, но не уступала.

И это напомнило ему, зачем он приехал сюда. Фицроджер двинулся дальше.

Брат Майлс не участвовал в вечерне, он как раз направлялся в лазарет.

— Добрый вечер, милорд.

— Добрый вечер, святой брат. Надеюсь, моя жена здесь?

На лице монаха проступила озабоченность: его насторожил раздраженный тон нового лорда.

— Конечно, лорд Клив. Она сидит с Бертом Твитчемом, потому что считает себя в ответе за его рану.

— Клянусь распятием, если бы я сидел у одра каждого солдата, которого мне пришлось отправить на смерть, то отсидел бы весь зад до мозолей!

— Тем не менее вы каждый день навещаете нас, милорд.

Взгляды двух мужчин встретились: один был силен телом и искушен в военной науке, другой был крепок духом и давно изучил все человеческие слабости и недостатки.

Фицроджер заговорил первым:

— Глядя на вас, можно подумать, что вы охраняете этот коридор от меня, брат Майлс.

— Не думаю, что мне удастся остановить вас, если вы захотите пройти, но если вы собираетесь наказать свою жену, лорд Клив, я прошу вас заняться этим в другом месте.

— Почему я должен ее наказывать?

— Мне тоже непонятно — почему, и тем не менее это желание написано у вас на лице.

— Я всего лишь хотел проводить ее домой. — Фицроджер заставил себя говорить более спокойно. — Она не может пренебрегать своими обязанностями, когда в замке гостит король.

Брат Майлс не двинулся с места.

Фицроджер шагнул вперед и услышал приглушенный голос своей жены. Он показался ему слегка охрипшим. Черт побери, что она там делает?


Имоджин очень устала за этот день, но стоило ей замолчать, как легкое подрагивание руки Берта заставляло ее продолжить рассказ. Ему стало совсем худо, и жар лихорадки сменился обильным потом. То и дело к ним заходил брат Майлс и старался влить больному в рот хоть немного травяного отвара. Походя он заметил, что присутствие Имоджин и разговоры могут облегчить несчастному его последние часы.

Берт дышал все реже, и пару раз Имоджин показалось, что он затих навсегда, но потом его грудь опять вздымалась с хрипением и бульканьем, и она снова начинала говорить. Теперь уже было ясно, что хрипит и булькает у него не в горле, а в груди, где зияла ужасная рана. Она помолилась про себя, чтобы Господь ниспослал ему быструю смерть — ради него, а не ради себя.

Что-то отвлекло ее внимание, и она оглянулась. На пороге стоял, прислонившись к косяку, Фицроджер и следил за ней. Солнце било ему в спину, и трудно было разглядеть его черты. Однако вся его фигура излучала угрозу, отчего Имоджин невольно вздрогнула. Тем не менее ей хватило отваги предостерегающе прижать палец к губам.

Он кивнул, приказывая ей выйти в коридор, но едва она попыталась отнять руку, Берт сжал ее с удивительной силой. Она беспомощно оглянулась на Фицроджера, но тот лишь упрямо вздернул подбородок.

— Берт, — сказала она, — мне надо на минуту выйти. Но я обещаю скоро вернуться.

Он с неохотой отпустил ее руку, и она вышла в коридор с бешено бьющимся сердцем. Она ждала, пока муж заговорит первым.

— Что ты здесь делаешь? — Его голос звучал глухо, но Имоджин ясно слышала, как в нем клокотала ярость. До сих пор ей еще не доводилось становиться причиной такой жгучей ярости.

— Я навещала раненых. — Имоджин не могла понять, чем недоволен ее муж.

— Ты никогда не делала этого прежде.

— Мой отец не одобрял этого, и я просто не думала…

— Пожалуй, мне тоже не следует этого одобрять.

— Почему?

Только теперь она заметила, что Фицроджер не успел сменить охотничий костюм и был весь испачкан кровью и грязью. Она не удержалась и брезгливо поморщилась.

— Мой вид оскорбляет тебя? — сухо поинтересовался он. Угрозы в его голосе больше не было слышно.

— Тебе не помешало бы помыться.

— Что я и собирался сделать в надежде, что моя жена уже приготовила для меня горячую ванну!

— Прости. — Имоджин покраснела, вспомнив, как мыла ему спину. — Если бы не Берт, я успела бы вернуться в замок раньше тебя.

— Ты не собиралась здесь оставаться? — Он впился в нее взглядом.

— Не думаю, что они позволили бы мне остаться, да и зачем?.. Ты решил, будто я сбежала от тебя?

— Не буду скрывать — такая мысль приходила мне в голову. Гонец сообщил лишь о том, что ты осталась, и не сказал ни слова о твоем возвращении.

— Ох, прости. Я не думала, что так получится. — Ее неприятно поразила легкость, с какой он решил, будто она сбежала.

Повисло молчание, нарушаемое лишь отдаленным пением монахов да хриплым дыханием умирающего солдата.

— Я должна вернуться к нему, — произнесла она.

Но Фицроджер поймал ее за руку, не давая двинуться с места.

— Я не могу позволить тебе уйти к Ланкастеру, Имоджин!

Имоджин и сама думала об этом, все еще не решив, правильно ли она поступает, последовательно разрушая планы Ланкастера. Завершен их брак или нет — он все равно ставит Фицроджера под удар.