Обретя наконец долгожданный покой, Джеффри проспал все утро. Когда Тостиг решил, что пора будить своего господина, утренняя служба уже закончилась. Джеффри быстро надел доспехи. Завтракал он почти что на ходу: хлеб, сыр, вино — надо было собирать людей. В последнюю минуту Джеффри вспомнил о письме, схватил его и спрятал под железным нарукавником. Так оно, удерживаемое рукавицей, не будет стеснять движений в бою, но он сможет быстро вытащить письмо, как только увидит гонца.

Если они победят, если Филиппа удастся заставить вернуть анжуйские территории, захваченные им, возможно, Джон успокоится и пожелает жить в мире со своими баронами. Джеффри подумал о нескольких месяцах, приятно проведенных с Джоанной в Хемеле. Но даже они были омрачены напряженной атмосферой в стране и тревогами. А теперь что? Жизнь была бы прекрасна… просто прекрасна. Лишь одно это сражение, лишь одолеть Филиппа… а потом дом, Джоанна…

24.

Когда дни приятного, выдавшегося плодородным лета подходили к концу, Джоанна обнаружила, к своему беспокойству, что страх — не самый страшный враг, с которым ей придется бороться. Хотя у нее хватало дел по строгому управлению владениями матушки и Джеффри и более тактичному, а следовательно, и отнимающему много времени присмотру за собственностью Иэна, она отнюдь не чувствовала удовлетворения. Джоанне не приходилось списывать свои терзания на скуку. Она всегда находила, чем занять себя даже в промежутки времени между шалостями Саймона, которого возила с собой по замкам Иэна, и проявлениями тупости — или чрезмерной проницательности! — жен вассалов и смотрителей замков, служивших с Иэном во Франции.

Главное, что она поняла, как страстно жаждет любви Джеффри. Ее еще мучили неясные страхи: порой ей снилось, что огромная рука хватает ее внутренности и выворачивает их, пока она не начинала кричать диким голосом, и тогда испуганные служанки будили ее и поили успокоительным отваром. Однако в основном к Джоанне приходили приятные, хотя и беспорядочные, грезы. В ее памяти всплывали ласки Джеффри, прикосновения его рук и губ, сладостная развязка напряженной, желанной пытки. Джоанна вдруг обнаруживала, к своему немалому удивлению, что сидит за вышиванием с закрытыми глазами и бормочет: «Любимый, любимый! Вернись домой, ко мне, любовь моя». Ее учили внешне не проявлять нежности, разве что только по отношению к малым детям вроде Саймона.

Когда Джоанна проваливалась в бездну своих мыслей, она пыталась понять, почему так происходит. Конечно, матушка не баловала ее ласковыми именами, но довольно часто пользовалась такими словами, как «дорогой» и «возлюбленный», обращаясь к Иэну. Отчим же всегда говорил своей падчерице слова любви. Однако она никогда не отвечала ему тем же, никогда не называла его иначе, нежели Иэн, даже несмотря на то, что безумно любила его. Внезапное озарение внесло ясность в ход мыслей Джоанны.

Чтобы не омрачать их отношений, Джоанна просто боялась раньше выказывать такую же любовь к Иэну, как и к матушке. Иэн мог свободно называть ее «любовь моя», ибо она была для него дочерью и только дочерью в его сердце. Что касается любви женщины и мужчины, то здесь для Иэна всегда существовала лишь Элинор. Джоанна сознавала, что и сама могла бы полюбить когда-то Иэна как мужчину.

А теперь? Джоанна улыбнулась. Нет, она любит только Джеффри! Несмотря на поразительную красоту Иэна, она жаждет только белое, стройное тело Джеффри, а не своего смуглого отчима!

Джоанна нахмурилась. Догадывался ли Джеффри о ее неспособности произносить слова, которыми любящая жена чествует мужа? Он никогда ничего не говорил об этом, да и не мог сказать. Если мужчина считает, что такой недостаток вызван страхом или робостью, он не станет просить свою жену называть его «любимым», во всяком случае такой гордый, как Джеффри. Откуда ему знать, что этот недостаток — просто многолетняя привычка? Не это ли причина некоторой натянутости, разочарования и неудовлетворенности, которые она чувствует в Джеффри?

Неоднократно эта тень, омрачавшая их идеальный брак, беспокоила Джоанну, но она так и не могла найти ее причин. Джоанна отложила иголку и закусила губу. Подобную ошибку не исправить за минуту. Если она вдруг начнет называть Джеффри своей любовью, биением своего сердца, разве он не удивится? А объяснить ему, что узнала про себя Джоанна, она не может. Это было бы неблагоразумно и неосмотрительно. Посеяв в ревнивом сердце Джеффри мысль о том, что она некогда боялась своих чувств к Иэну, Джоанна только подлила бы масла в огонь ревности своего мужа.

Тень беспокойства исчезла с лица Джоанны. Эта проблема не требовала немедленного решения, и теперь она понимала это. Мало-помалу она начнет говорить ему нежности все больше и чаще. Не важно, если Джеффри решит, что только теперь добился ее любви. Может быть, так будет даже лучше. Пусть думает, что ее сердце медлило в нерешительности, прежде чем покориться ему. Возможно, это укрепит его уверенность в ее постоянстве.

Джоанна регулярно писала Элинор, рассказывая обо всем, что происходило в их землях. К счастью, здесь все складывалось хорошо. Саймон оставался все тем же очаровательным дьяволенком, здоровье его было прекрасным. Адам взрослел не по дням, а по часам. Большую часть времени он проводил теперь в своих замках. Граф Лестерский разрешил ему присматривать за землями, поскольку все смотрители в основном находились с Иэном во Франции. Адам приезжал в Роузлинд и неделю гостил у сестры.

* * *

Очень хорошо, что Джоанна посвятила в письме несколько строк Адаму. Единственный проблеск, единственный радостный лучик для Элинор и Иэна, ибо послание Джоанны прибыло в конце второй недели августа, через неделю после получения известия о несчастье под Бувине. Это была настоящая катастрофа, сводившая к нулю все предыдущие успехи войны.

Первое сообщение из Франции, от самого Филиппа Французского, прибывшее двумя днями позже, зажгло искорку надежды. Граф Солсбери не погиб. Не переставая надеяться и молиться, Элинор с нетерпением ждала дальнейших новостей. И вот они пришли. Теперь она должна была сообщить Джоанне известие, которое нанесло самой леди Элинор такой жестокий удар, что боль заставила ее прижать руки к груди и сотрясаться от рыданий и горя. Когда судороги прошли, Элинор вытерла слезы, стекавшие по лицу и застлавшие глаза, и взяла перо.

«Моя дражайшая, любимая дочь! Молюсь, чтобы Святая Мать смилостивилась над тобой и дала силы вынести это известие. Молюсь также, чтобы ты не возненавидела меня за то, что я стала его посланницей и принесла тебе горе, настояв на твоем браке. Джеффри пропал без вести. Любовь моя, наберись мужества. Не знаю, как еще, ободрить тебя… Я даже не могу утешить тебя, отослав его дорогое твоему сердцу тело для захоронения, не могу сказать тебе, где искать могилу Джеффри, чтобы оплакивать его. Сердце мое! Моя боль — ничто по сравнению с твоей, и все же она разрывает меня так, что я едва могу писать».

Обычно уверенная, твердая рука леди Элинор дрожала, а безудержные слезы капали на пергамент, превращая не высохшие еще чернила в размытые пятна.

Элинор на некоторое время отложила письмо. Прибыл новый гонец — человек из французской знати, приближенный к Филиппу. Иэн решил сам поговорить с ним. Может быть, они все-таки нашли тело Джеффри? Но единственное, что им было известно абсолютно точно: его нет среди попавших в плен.

От слез Элинор ничего не видела перед собой. Ее служанка, Гертруда, подошла к ней и тронула за руку.

— Мадам, — прошептала она, — господин возвращается. Вы просили меня предупредить вас.

Леди Элинор вытерла глаза. Надо бы не показывать своих слез. Иэн и так обезумел от горя. Ее рыдания еще больше расстроят его. Элинор постаралась успокоиться до того, как он появился в комнате — а шел Иэн очень медленно, — и почувствовала облегчение. Иэн выглядел еще хуже, чем до своего ухода. Его лицо стало серым, а обычно веселые глаза — безрадостными и застывшими. Теперь леди Элинор следовало думать не о своем сердце, а о том, как утешить Иэна. Элинор вскинулась.

— Что случилось, Иэн? Есть новости похуже?

— Условия соглашения просто невероятные. Я расскажу тебе об этом позже. Что касается Джеффри, то тут дела обстоят совсем плохо… — Голос Иэна сорвался, и он тяжело вздохнул. — Джеффри определенно нет ни среди пленных, ни среди тех, кто получил тяжелые ранения и скончался. О нем не могли не упомянуть по оплошности… я хочу сказать, что его имя известно здесь всем. Похоже, граф Солсбери попросил Филиппа специально навести справки, и тот был так добр, что выполнил его просьбу. Джеффри нет ни среди живых, ни среди мертвых, которых удалось опознать.

Из глаз Элинор брызнули слезы, и муж поспешил обнять ее.

— Умоляю тебя, не возлагай слишком больших надежд… — прошептал он.

— Я и не надеюсь, — всхлипнула Злинор. Она указала на пергамент на столе. — Видишь, я начала писать Джоанне письмо. — Элинор замолчала и попыталась совладать с собой, но безуспешно. Прижавшись к мужу, она зарыдала в голос. — Я не в силах вынести это! Мне мучительно больно от того, как Джоанна будет страдать…

Леди Элинор не договорила того, что хотела сказать. Даже в таком горе она не могла поведать своему второму мужу, что пришлось ей вынести, потеряв первого. Иэн, конечно, понимал это. Он и сам очень любил Саймона, поэтому и назвал его именем своего первенца. И все же они никогда не говорили об этом вслух.

— Что за глупости я несу! — Элинор смахнула слезы. — Я должна вынести и это, я смогу. Присядь, любимый. — Она усадила Иэна в кресло и принесла ему кубок вина. — Почему не могут найти его тело? Ведь знают же имена других убитых, даже тех, кто ниже Джеффри по положению, не так ли? Как его могли не заметить? О, Иэн, неужели нет никакой надежды?!

Он не мог позволить себе обнадеживать ни ее, ни Джоанну. Это означало бы месяцы, возможно, даже годы мучений — ожидание, страх, молитвы ради известий, которые никогда не придут… Из глаз Иэна медленно потекли слезы.