– Не буду, – с лёгкостью пообещал Костик и спросил: – Слушай, Арка, а где тут можно построить голубятню?

– Чего?

– Голубятню построить, говорю. Я живу вон в том доме, – и он указал на старое кирпичное здание, – и хочу, чтобы голубятня была поблизости.

– Ну я даже не знаю, – растерялась она. – Пошли, поищем.

И они до вечера прочёсывали улицы, глухие дворики, и, когда снова вернулись к школе, Костик спросил:

– А что там, за оградой?

– Поле. Пустое поле, – ответила Аврора, а Жаклинский, весело присвистнув, предложил пойти посмотреть, что это за поле такое.

– Вот, Арка, смотри, по-моему, тут подходящее место! Вдали от домов, от проводов. Им будет удобно взлетать и приземляться! – радостно воскликнул Костик.

– А тебе разрешат? А ты сам будешь строить? Но ведь это совсем не близко от твоего дома, – сомневалась Аврора.

– Ерунда! Отличное место! И почему это мне не разрешат? Ещё как разрешат. В Саратове-то у меня была голубятня, значит, и тут будет! Как я без голубей? А строить мы будем с тобой вместе: ты будешь сидеть и смотреть, как я буду молотком стучать.

– Где сидеть?

– Я тебе стул принесу! – Похоже, Костик был в восторге от своей идеи. – Начнём завтра. Ты согласна? Арка, а ты голубей любишь?

– Ну... И голубей, и воробьёв, и кошек, и собак, и диких африканских лошадей, – сказала она, вспомнив чучело зебры в Зоологическом музее, хвост которого до сих пор хранился у неё в большой коробке под кроватью.

– Нет. Воробьи такие же противные, как Ненашева, – они хитрые, изворотливые лицемеры. Кошек я тоже не люблю – они хоть и ловят воробьёв, но голубей-то тоже ловят. К собакам я хорошо отношусь. У нас, когда мы в Саратове жили, была дворняжка, она в будке жила.

– Вы приехали сюда и оставили её там одну?

– Как это одну? Собака одна никак не может жить! Она же друг человека! Так и живёт в будке, соседей охраняет. Она наша общая, то есть всего дома, собака. А вот про африканских лошадей я что-то ничего не слышал.

– Так зебру называют.

– А зебр я тоже уважаю! Они красивые, полосатые... Но больше всего я люблю голубей – это самая умная, самая чистая птица! А если б ты знала, как они дружить умеют!

– Голуби? Самые чистые? Моя мама совсем другого мнения, потому что она каждую неделю подоконники за ними моет.

– Ну и что? У людей для таких дел туалеты существуют, а птицы – существа свободные, парят себе в небе, а как свистнешь, они слетаются... А знаешь, какие самые лучшие? – с жаром спросил Костик и, не дав Авроре слова вымолвить, затараторил: – Спортивные! Я как голубятню построю, накоплю денег, куплю. Они такие мощные, с вытянутым туловищем, без всяких там хохолков, воротников... А знаешь почему? – И он опять не дал спутнице и рта раскрыть: – Потому что это всё в полёте мешает. А ведь это не простая птица! Её выпускают за сотни километров от голубятни, и она должна прилететь обратно со скоростью света. Ну, для этого её нужно, конечно, тренировать... Ты представляешь, такой вот спортивный голубь пролетает тысячу километров за тридцать пять часов! Быстрее поезда! Домой возвращается никакой – тоненький, как будто за время полёта растаял! Я хочу крейсерского голубя – они особенно ценятся, потому что летят без посадки... – Костик всё говорил и говорил, то вскрикивая от эмоций, то переходя на шёпот. Шёл восьмой час, на улице было темно, а Жаклинский никак не мог остановиться: голуби – это была его страсть.

Аврора поначалу слушала его рассеянно, не понимая и половины из того, что он хотел до неё донести, потом увлеклась. Она слушала нового знакомого, глядя на него во все глаза, наблюдая, как он, растопырив руки, будто малое дитя, изображающее самолёт, бегает вокруг неё, квохчет, показывает, как голуби клюют и как их нужно поить, и ни на минуту не могла отвлечься, подумать о том, что он за человек, что у него в душе и какие чувства он питает к ней – ведь не просто так он выбрал именно её из всего класса? Авроре из бурного, нескончаемого и такого яркого рассказа о пернатых и так было ясно, что в душе у новенького Костика Жаклинского – голуби. Они у него и в сердце, и в голове, и на языке. Ей даже почудилось на мгновение, что этот рослый голубоглазый мальчик и сам не кто иной, как голубь, который временно превратился в её одноклассника.

– Ой! Без пяти восемь уже! Мне нужно домой! А то мамаша меня убьёт! – опомнилась она, посмотрев на часы с белым бумажным циферблатом под круглым стеклом на чёрном, узеньком, потёртом кожаном ремешке.

– Так быстро?! Постой, я тебя провожу!

– Только не до самого дома! До конца поля, хорошо? – задыхаясь от бега, заявила она.

– Почему?

– У меня брат, да и мама... Они не любят, когда я с мальчиками гуляю. Ругаются.

– Это что ж, они тебе указывают, с кем дружить, а с кем нет? – удивился Жаклинский и тут же спросил неуверенно: – А ты ещё с кем-нибудь из мальчишек, кроме меня, гуляешь?

– Я с Ирой и Вадиком гуляла, но он год назад уехал с родителями в Мурманск. Теперь с Ненашевой вдвоём ходим, – на бегу рассказывала она. – Скучно! Ну, до завтра! Я побежала!

– Постой! Я ведь тебе самого главного не сказал! – И Костик схватил её за руку.

– Чего? Чего ты мне не сказал?

– Ну почему я тебя гулять позвал... – замялся он, выделив голосом слово «тебя».

– Так почему – меня? – с нетерпением спросила Аврора – в том, что ей сегодня влетит от матери, она не сомневалась.

– Потому что ты мне сразу больше всех понравилась! Вернее, я из всех одну только тебя увидел, а больше никого не заметил.

– Ты просто не успел – первый день ведь, а он, как блин – всегда комом!

– Нет. Времени у меня было полно, ты мне понравилась, вот что! Будем дружить?

– Будем, – легко согласилась Аврора и на всех парах помчалась домой.

Но в тот вечер её, к великому удивлению и облегчению, никто не ругал, несмотря на то, что она пришла из школы в десять минут девятого. У них была гостья, которую Аврора видела раньше лишь вскользь, мельком – то кончик её плаща промелькнёт в спешащей закрыться входной двери, то длинный хвост платиновых волос вспыхнет в пыльном солнечном луче, неизвестно как просочившемся в тёмный коридор, то её заколка – костяная с длинными зубьями и пряным, впитавшимся запахом сушеных трав – останется лежать, забытая на Гениной прикроватной тумбочке...

– А вот и наша Аврора! – неестественно весёлым и приветливым тоном провозгласила Зинаида Матвеевна. Все они – мать в новом фланелевом тёмно-синем халате, Геня «при параде» (в костюме и галстуке) и незнакомая девушка, о существовании которой догадывалась наша героиня, – сидели в большой комнате за круглым столом, покрытым любимой скатертью Зинаиды Матвеевны с вышитыми гладью голубыми розами на синем фоне, и пили чай с «пражским» тортом.

– Леночка, знакомься, это Аврора, моя младшая дочь! – сказала Гаврилова так, будто у неё была ещё куча старших дочерей.

– Ой! Какая симпатичная девочка! – воскликнула Леночка, кажется, искренне.

– Доча, иди мой руки и садись с нами, пить чай. Я надеюсь, ты пообедала?

– Да, да, конечно, – врала доча, краснея.

Леночка по иронии судьбы, как и вероломная изменщица Светочка, оказалась медработником – она трудилась санитаркой в гинекологическом отделении. Неглупая, цепкая, хваткая и вместе с тем необычайно мягкая и добрая, она, приехав в Москву из Харькова пять лет назад, сумела найти в столице своё место под солнцем. Она жила у тётки прямо на территории ВДНХ, и работа, на первый взгляд тяжёлая и малопривлекательная, нравилась ей. Одним словом, она была абсолютно счастлива, особенно теперь, когда встретила Геню Кошелева и влюбилась в него до беспамятства. Лишь иногда на неё находила печаль, даже некоторый страх. Елена Коваленко прекрасно знала, что как внешне, так и внутренне избранник намного превосходит её – высокий, статный, красивый (да что там говорить! – этакая термоядерная смесь «Жана Маре и Лифанида Жаботинского»). Она же – невзрачная девушка, с глубоко посаженными светлыми глазами, утиным носом, – ничего особенного, за исключением густых платиновых волос и роскошного голоса, от которого бывает толк лишь за столом, когда у гостей, уже подвыпивших и разгорячённых, возникает желание попеть или послушать, как поёт кто-то. Только в эти минуты и можно влюбиться в неё, даже не в неё саму, а в её грудной, переливистый и необыкновенно сильный, красивый голос. Как только Леночка познакомилась с Геней, единственным её желанием – всепоглощающим, страстным и неудержимым – стало выйти за него замуж и привязать ребёнком к себе накрепко, подобно тому, как солдат привязывает флягу с водой к своему поясу.

– Геня, отрежь сестре тортику, – попросила сына Зинаида Матвеевна – сегодня она была на редкость любезна и благосклонна к дочери, да, пожалуй, не только к ней, но и ко всему, что окружало её – будь то костяные слоники на прикроватной полке, повидавшие много чего интересного, или съехавшая с телевизора ажурная салфетка, или запыленные листья фикуса. И это понятно – её драгоценный сын, кажется, пережил трагическую любовь к коварной изменщице Светке Елизаровой, и вновь загорелась нежным пламенем его душа. Не к какой-то там непонятной, отвратительной девке легкого поведения, а к приличной, симпатичной, милой девушке из благопристойной семьи.

– Не отрежу, – буркнул Кошелев.

– Это почему ж так?

– У неё глисты от сладкого заведутся! – выдал он и громко, неприлично захохотал, радуясь своему остроумию.

– Да ладно тебе чепуху-то городить! – Зинаида Матвеевна сделала вид, что возмущена – на самом деле она давилась от смеха над шуткой сына. – Я тебе отрежу, Аврор.

– А у вас тут так хорошо, так тихо... – мечтательным тоном проговорила Леночка и добавила сдуру: – Только вот по утрам птички будят.

– Что? – встрепенулась Зинаида. – Какие такие птички? По каким утрам?

– Хо-хо-хо-хо-ха! – заржал Геня, схватившись за живот. – Да ладно тебе, мамань, всё в ажуре!