– Как же так? Как же? Ты ведь ждать обещала... Ты такие письма мне писала! Я ведь из-за тебя сбежал тогда! Ну ты, Елизарова, и шкура! – со злостью выпалил он и хотел было ретироваться, как «шкура» схватила его за руку и торопливо заговорила:

– Генечка! Постой! Не уходи! Три года это слишком долго! Ты пойми! Если б ты тогда не сбежал, вернулся бы на год раньше, у нас бы всё получилось!..

– А как же у меня мать отца с фронта ждала восемь лет? Похоронка в сорок первом пришла, а она восемь лет после этого ждала, потому что не верила?!

– Ну, может, она не ждала, а просто никого рядом не было, – робко заметила она и посмотрела на Кошелева тупым взглядом.

– Вот не будь у тебя пуза, ща по соплям бы ка-ак дал за такие слова! Да я рад, что у нас ничего не получилось! С такой выдрой всю жизнь жить! Адью, лягушка! – И Геня, весело и нарочито громко насвистывая, пошёл прочь от Светкиного дома, от подворотни, стоя в которой часами, он когда-то был счастлив; от неё самой, этой легкомысленной и жестокой возлюбленной своей, которая растерянно стояла, широко расставив ноги и раскрыв от удивления рот, смотрела ему вслед, думая: «Зря я за Кольку вышла! Генька намного красивше! И в форме!»

Тут нужно быть справедливой. Кошелев не только много претерпел в армии, но также многое от неё и получил. Он вернулся оттуда совершенно другим человеком, как говаривала Зинаида Матвеевна:

– Пришёл наш Генечка с лицом Жана Маре и с туловищем Лефонида Жаботинского!

Тут она, несомненно, перегнула палку и пошла на поводу собственных симпатий. В этих двух мужчинах для Гавриловой соединились все те качества, которые непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола, – мужество, сила, ум и красота.

Что касается Гениного туловища, то оно, конечно же, разительно отличалось от тела двукратного олимпийского чемпиона по тяжёлой атлетике: его ноги, хоть и крепкие, но не до такой степени, как у знаменитого штангиста; живот опять же – у Жаботинского он имелся, а у Гени вовсе отсутствовал, втянут был даже в связи со скромной армейской кормежкой в сочетании с большой физической нагрузкой (сюда можно ещё присовокупить тоску молодого человека по своей, как оказалось, непорядочной и вероломной подруге). Скорее, фигура Кошелева стала похожей на телосложение Аполлона Бельведерского, копия скульптуры которого представлена в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.

Лицо же Гени, прыщавое и юношеское, с узковатыми (в мать) глазами, курносое, с пухлыми губами-шлёпками, стало серьёзнее, на него легла тень приобретённого за эти годы печального опыта (побег, удаление аппендикса, надбавка срока службы, измена Светки – всё это не прошло просто так). Глаза его после армии как-то округлились и казались больше, курносость тоже сама собой сгладилась, и хоть нос его и был похож на мамашин, всё же заметно «пообтесался», стал аккуратнее. Поразительно! Но даже губы его уменьшились! То ли от вынужденного молчания в страхе сказать что-то лишнее, то ли от того, что Геня за эти годы посерьёзнел и утратил былое простодушие, как, впрочем, и хитрый блеск своих узковатых глаз...

Вместо задорно торчащей в разные стороны тёмной шевелюры Кошелев стал носить приподнятый, зачёсанный назад пышный вихор, что, безусловно, придавало его образу солидности и внушительности.

Сняв солдатскую форму, он не вернулся к своим прежним широким штанам, тенниске и кепке – нет, он сменил это «архаровское» облачение на брюки-дудочки, рубашку и пиджак. Как не вернулся и к своим дружкам, компания которых сама по себе распалась – кто попал всё-таки в тюрьму, кто, скрываясь, покинул Москву и уехал в неизвестном направлении, а кто-то, подобно Гене, одумался и встал на правильный путь, свернув от прошлой бесцельной, вороватой жизни.

Короче говоря, Кошелева после армии не узнавали ни родные, ни близкие, а Зинаида Матвеевна, глядя на сына, порой от блаженства и прилившей гордости за него и слова не могла вымолвить. А уж когда узнала, что первенец решил поступить в железнодорожное двухгодичное училище, Гаврилова вообще чувствовала себя от счастья на седьмом небе. С выбором училища Геня определился довольно быстро, правда, он долго не мог решить, какую специальность лучше осваивать: слесаря по ремонту пути (то есть продолжить в какой-то мере семейную традицию и пойти по стопам своих родителей, которые, как известно, познакомились на вагоноремонтном заводе), или помощника машиниста? Кошелев раздваивался, сомневался с месяц, потом плюнул и, подумав, что мчаться по рельсам куда привлекательнее, чем их чинить, выбрал последний вариант.

* * *

Однако автор, описывая первую Генину любовь, его армейские годы и возвращение домой, совершенно упустил из вида жизнь своей героини и её матери! Ведь и в их судьбах что-то происходило, пока Кошелев нёс службу в строительном батальоне.

После печального и слезообильного вечера проводов сына в армию Зинаида Матвеевна, надев на лицо маску безутешной матери, у которой сын воюет чуть ли не на передовой, ходила так пару месяцев. Окружающие как во дворе, так и на работе (на часовом заводе) утешали её как могли – она же на их утешения покорно кивала головой, затем начинала плакать. С Авророй она была строга – теперь, когда сын в армии, а бывший муж давал знать о себе лишь по телефону, у Гавриловой появилась масса времени, которое использовалось исключительно на воспитание дочери.

Зинаида Матвеевна каждый вечер проверяла у девочки дневник, интересовалась, с кем та дружит, наблюдала часами из окна, что делает Аврора во дворе, и даже по выходным занималась с ней математикой. Этакая размеренная, как Зинаида говаривала, «жизнь ради дочери» круто изменилась после того, как Арочка после окончания учебного года была отправлена родительницей, подобно бандероли, в подмосковный пионерский лагерь на всё лето.

И вот тогда-то, в отсутствие детей, в полнейшем одиночестве, Зинаида Матвеевна заскучала и именно из-за этой своей тоски, которую связывала с нелёгкой службой сына, она тёплым июньским вечером, схватив телефонную трубку и услышав знакомый голос бывшего мужа, решила не бросать её сразу, а послушать, что ей так долго (вот уже больше полугода!) пытается сообщить неверный экс-супруг.

– Зинульчик! – возбуждённо орал тот. – Это я, твой Вовульчик! Как Аврик, как сама? Постой, постой! Зинька! Только трубку не бросай!

– Что ты хочешь? – спросила она, и «Вовульчик», окрылённый тем, что жена, нарушив многомесячный бойкот, подала наконец-таки голос, возопил:

– Как что хочу?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук, – возмутился он, отбивая мелкую дробь по стеклу телефонной будки. – Я не видел вас с Авриком сто лет! Разве так можно поступать, Зина? А? Ведь я ей не чужой! Я ей родным отцом прихожусь! Так почему же ты не даёшь нам видеться? Даже судья позволил, а ты не позволяешь! Учти, Зинька! Ты нарушаешь предписание... – тут Владимир Иванович заглянул в блокнот и бегло прочитал: – Государственного органа, ведающего разрешением гражданских споров! А это, знаешь ли, не шутки шутить! За это и ответить можно! Что ж это такое?! – Гаврилов с каждой минутой набирал обороты и входил в раж. – По телефону со мной разговаривать не желаешь! Сколько раз к вам домой приезжал – дверь не открываешь! – Владимир Иванович замолк на мгновение, чтобы вдохнуть побольше воздуха в лёгкие и разразиться с новой силой, как Зинульчик, вдруг хлюпая, проговорила:

– Володь! Генечку забрали! – И она безутешно зарыдала в трубку.

– В тюрягу загребли? – обрадовался бывший муж.

– Да при чём тут тюрьма-то?! В армию!

– Надо же! В армию! Взяли всё-таки! Так... – он хотел сказать «Так ему и надо, этому фигляру! Жаль, что только в армию, по нему давно тюрьма плачет и т.д. и т.п.», но чудом сдержал себя, выкрутившись из положения следующим образом: – Так выходит, у вас с Авриком никакой мужской защиты и помощи нет? Ай-я-яй! И гвоздь прибить некому! – с напускной печалью и состраданием молвил он, будто за одиннадцать лет хоть раз взял в руки молоток.

– Вот так вот, Володя! Такое у нас горе! – всё ещё шмыгая носом, проговорила Зинаида Матвеевна. – А Аврорка в лагере отдыхает.

– А ты? – спросил Гаврилов, затаив дыхание.

– А что я? Сижу, сыну письмо пишу.

– Одна?

– Одна. С кем же мне быть-то!

– Ой, Зинульчик! – с облегчением воскликнул Гаврилов. – Представляю, как тебе сейчас тоскливо! Как одиноко! И какая глубокая печаль переполняет твоё материнское сердце!

– И не говори, Володь! Прямо кошки на душе скребут! – призналась Зинаида Матвеевна, не предполагая, чем могут обернуться её слова.

– И ведь знаешь, Зинульчик, что самое ужасное во всём твоём состоянии?

– Что? – навострила ушки Гаврилова.

– Да то, что все, все будут сочувствовать, а ведь вот в твоё положение ни одна гнида не войдёт! Никто не поймёт тебя!

– Точно, Володь! В этом ты прав! Как никогда прав! Вот все вроде бы успокаивают – де, что ты так переживаешь, не один твой Генька в армии служит, все через это проходят! А какое мне до этих всех дело? У меня за свово сердце так и сжимается, так и сжимается. Я всё думаю, как он там? Сыт ли? Не обижают ли его?

– Ты, Зинульчик, хорошая мать! Просто образцово-показательная! С таких, как ты, нужно пример брать! – бессовестно льстил Гаврилов. Думал же совершенно иначе: «Это всё её сучья любовь! До двадцати лет лба конфетами да шоколадками украдкой от Аврика кормила!»

– И не говори, Володь, и не говори.

– Зинульчик, сегодня пятница... Выходные... Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Что ты будешь одна-то сидеть?! Так и с ума сойти недолго! Может, встретимся, сходим куда-нибудь?.. – закинул удочку находчивый Гаврилов.

– Ой, да ну что ты! – как-то неопределённо и неуверенно промямлила Зинаида, и Владимир Иванович решил действовать напролом: «Такого удобного момента, может, больше и не подвернётся, а сейчас, сейчас – самое время, когда Генька-падла в армии, а дочь в лагере», – подумал он и танком попёр на свою бывшую супругу: