Я поднял голову и взял у Дыни газету. Объявление, на которое указывал Дыня, я, наверно, буду вспоминать и на собственном смертном одре: я его, это объявление, запомнил мгновенно, навсегда, будто моя память была из камня, и там, на этом камне, навсегда остались вырезанными эти горькие и страшные слова… «Новое приобретение в пансионе мадам Грязевой! — говорилось в объявлении. — Всегда готовая к услугам и никогда не унывающая Дюймовочка! Такого вы еще не пробовали! Торопитесь! Первой сотне посетителей — скидка!»

— Не о твоей ли Дюймовочке это сказано? — горько осведомился Дыня.

— Нет, что ты! — затряс я головой. — Конечно же нет! Мало ли… Ну, ты сам подумай: как моя Дюймовочка могла попасть к этой Грязи? Нет, что ты!..

— Как знаешь, — пожал плечами Дыня и повернулся, чтобы уйти.

— Да ты погоди, слышишь! — сказал я. — Ты погоди… ты не уходи! Разумеется, это не она… откуда ей там взяться… но ты все равно погоди, слышишь! Ты вот что… мне нужна твоя помощь! Денег у меня немного, но если ты мне поможешь, я отдам тебе все, что у меня есть… ты погоди, ладно?

— Денег… — скривился Дыня. — Ты уж, гномик, совсем того… Какие тут могут быть деньги? Говори, что тебе надобно: если смогу — помогу и без денег.

— Да, — сказал я, — да… Ты меня прости… это я так, не подумавши. Да… А помощь мне нужна вот какая. Конечно, вряд ли это моя Полюшка… но мне бы хотелось… на всякий случай, понимаешь?.. мне бы хотелось как-нибудь побывать в этом заведении, чтобы убедиться в том самому… что там не моя Полюшка, а кто-то другой! Ты бы не пошел со мной туда?.. как-нибудь бы пробрались… вдвоем-то оно сподручней!

— Извини, браток, нет! — твердо сказал Дыня. — Что-нибудь другое — за милую душу, а это — нет. Да ведь разве ты не знаешь, что в этом заведении — охрана, которая в случае чего башку свернет и фамилии при этом не спросит? Конечно, ценность моей башки не так уж и велика, но другой-то у меня нет, вот в чем дело!

— Откуда ты знаешь про охрану? — спросил я.

— А! — махнул рукой Дыня и не стал более со мной разговаривать…

Я изо всех сил старался не верить, что в этом проклятом объявлении говорилось именно о моей, а не о какой-то иной Дюймовочке. Не может того быть, внушал я себе, не может того быть… Однако тем же вечером я решил сходить в заведение мадам Грязевой. Один и тайно, потому что — кто бы меня туда пустил открыто?

Дождавшись, когда основательно стемнело, я пошел. Заведение мадам Грязевой называлось «Массажный и косметический салон». В окнах горел приглушенный свет, за задернутыми шторами угадывалось людское движение и слышалась музыка. У входа скучали три здоровенных охранника, прошмыгнуть мимо которых было невозможно. Нужно было искать обходные пути, и я решил проникнуть в заведение, предварительно взобравшись на его крышу. Возможно, думал я, там, на крыше, имеется вход на чердак, слуховое оконце или какое-нибудь иное отверстие, протиснуться сквозь которое мне не составило бы труда, ибо в этом мире все оконца и отверстия были для меня широки… В случае чего я мог бы даже проникнуть и через печную трубу, если таковая имелась на крыше: я ведь был и трубочистом.

Рядом с заведением рос здоровенный клен, его ветки касались крыши заведения. Взобраться бесшумно на дерево и оттуда так же бесшумно прыгнуть на крышу было для меня делом нетрудным. Но — никакого слухового оконца, печной трубы и входа на чердак на крыше не было. Обнаружилась лишь пожарная лестница, которую я не увидел, а нащупал, так как, повторяю, была темная ночь. Ощупью спустившись по этой лестнице, я оказался в захламленном и темном внутреннем дворе…

Для чего я стремился проникнуть в это заведение? Ну, ясно — чтобы убедиться, что моей Феюшки здесь быть не может. Каким образом я намеревался в этом убедиться, я не имел представления. Для меня главным было проникнуть, а там, быть может, по обстоятельствам… Главное было как можно дольше оставаться незамеченным и еще — отыскать вход в само помещение…

Вначале мне повезло. Из темной стены вдруг брызнули острые шпаги света, и оказалось, что это никакая не стена, а дверь, из которой во внутренний двор вышли два каких-то типа и, оставив дверь приоткрытой и не заметив меня, пошли куда-то в глубь двора. Я прошмыгнул в эту дверь и оказался внутри помещения…

Вправо и влево уходил захламленный коридор, а вверх ввела лестница. Там же, наверху, слышались людские голоса, играла музыка и звенела посуда. Без сомнения, мне надо было идти вверх по этой лестнице, и притом как можно скорее, пока меня здесь не обнаружили. Я тут же туда и пошел, но дошел лишь до промежуточной лестничной площадки, где неожиданно столкнулся с какой-то полуобнаженной и, кажется, изрядно пьяной девицей…

Должно быть, девица вообразила, что встретилась с самим чертом, что и немудрено: девица была пьяная, а к моему внешнему виду надо было еще привыкнуть. Увидев меня, девица истошно заверещала, и это было моей погибелью. Казалось, весь дом пришел в движение от этого истошного верещания. Ко мне бросились какие-то люди. «Ты кто такой и что тут делаешь?» — заорали эти люди, а девица все верещала и верещала… Объяснять, кто я такой и что я тут делаю, было, конечно, бессмысленно, и я молча устремился вверх по лестнице, лелея лихорадочную надежду все-таки прорваться и ответить самому себе на столь мучивший меня вопрос о том, что нет здесь моей Феюшки и быть не может. Понятное дело, бегун из меня никудышный, меня тут же догнали, и множественные удары посыпались на мою голову. Я пытался сопротивляться, двум или трем нападавшим я успел двинуть кулаком в пах, но затем в моих глазах потемнело, и более я уже ничего не помню…

Очнулся я на каком-то пустыре и, само собою, не сразу понял, где я и что со мной произошло. Беспросветная темень и тишина царили в мире. Темень, тишина и еще мокрая холодная земля… Я с трудом приподнялся и увидел далекие городские огни. Постоянно оступаясь и скользя, я пошел к этим далеким огням. У меня жутко болела голова, ныло тело и кровоточило разбитое лицо. Да-да: меня избили, вывезли за город и бросили на каком-то пустыре. А может, меня и вовсе хотели убить, может, они посчитали, что я уже мертв, и значит, посчитали, что вывозят на загородный пустырь не меня, а мои бренные останки? Впрочем, без толку было задавать самому себе вопросы, на которые не было ответа. Для меня в тот момент было главным добраться до города…


Я добрался до города, когда уже совсем рассвело. Одна из крайних городских изб показалась мне смутно знакомой, дверь оказалась незапертой, я ввалился в эту избу, упал на пол и потерял сознание, успев перед тем заметить тревожно-недоуменные взгляды обитателей жилища…

Когда я вновь пришел в себя, то первым делом увидел низкий, закопченный и покрытый трещинами потолок. Рядом со мною с выражением скорбного участия на лице сидел какой-то человек, в котором я, напрягшись, признал Дыню.

— Оклемался, гномик? — спросил Дыня, заметив, что я смотрю на него. — Ну, я же тебе говорил! Я говорил тебе, что там — охрана, которая… а, да что тут говорить! Хорошо, что хоть так-то закончилось, а то ведь могли бы и убить!

— Где я? — спросил я.

— Там же, где был вчера вечером, — пояснил Дыня и продекламировал: — Мы приходим туда, от чего мы ушли лишь вчера в легковесной надежде поймать упорхнувшее счастье… М-да… Стихи… Ладно, гномик. Ты сыграл в лотерею со стервой-судьбой. Ты не выиграл, но до конца и не проиграл. Стало быть, еще поживешь. Черт побери, опять-таки, если разобраться, похоже на стихи! Если бы не эта самая лотерея со стервой-судьбой, я, может статься, был бы незаурядным поэтом… Ладно, гномик: покамест живи. Да, кстати, успел ли ты что-либо разузнать, прежде чем… Короче — там ли твоя Дюймовочка?

— Не знаю… — сказал я.

— А! — как и вчера, махнул рукой Дыня, повернулся и ушел по своим делам.

Безразличие и всепоглощающее оцепенение владело мною. Мое уродливое, избитое тело отчего-то почти не болело. По логике вещей, должна была бы болеть душа — но и душа не болела также. Безразличие и оцепенелое спокойствие владело мною — а это, оказывается, не больно…

Меня никто не гнал из притона, и я тут прижился. Дни проходили за днями, одна ночь сменяла другую… Я спал, что-то ел, куда-то уходил и откуда-то возвращался, с тем чтобы назавтра опять проснуться, куда-то опять уйти и откуда-то снова вернуться… Конечно, меня, как могли, пытались утешить.

— Странный ты человек! — втолковывал мне Дыня, а прочие обитатели ночлежки в знак подтверждения молча кивали головами. — Жизнь — она, стерва, так устроена, что в ней — сплошь потери и лишь иногда приобретения, которых в череде сплошных потерь можно и не заметить! Ты думаешь, у одного тебя — горе, а у всех нас — сплошь ананасы? Милый мой, у всякого свое горе! Тем более что твое горе — это, по большому счету, и не горе вовсе! Глядишь, к завтрему оно все и наладится — а то как же! Да ты, к слову, сходил бы на ту свою квартирку, где вы с ней жили! Нет, и впрямь — а вдруг она уже там и ждет тебя не дождется! Ведь и она также не знает, где ты есть и что с тобой…

— Не могу я на квартирку… — сказал я. — Потому что если ее там нет… тогда как же… что же тогда-то? Послушай, Дыня, а может, ты бы сам… на квартирку… я тебя прошу!

— Да дело-то нетрудное, — сказал Дыня и тут же ушел, а я в великом волнении принялся ждать его возвращения. Ну, а вдруг — лихорадочно думалось мне…

Ах, как же невыносимо долго тянулось время, как же долго оно, проклятое, тянулось! Дыня вернулся лишь к вечеру и, отвечая на мой лихорадочный немой вопрос, лишь виновато развел руками.

— Нету, — сказал он. — И — не было. Это — точно…


Тем же вечером я решил удавиться. Ну, а чего проще-то, отрешенно думал я. Дождусь ночи, смастерю петлю, и… Полюшки нет, Полюшка пропала и, видимо, никогда более ее не будет, — а кому я еще нужен на этом свете, урод несчастный?.. Даже самому себе — я и то теперь не нужен… Нет, это и впрямь замечательная мысль — взять и удавиться! Будет покой, которого я так жажду и который я, наверно, заслужил всей своей бесталанной жизнью…