Я так думаю, что мне надо начинать с той поры, когда мы с мамкой переехали из Овсянки в город. Да-да, именно с этой поры я и начну писать свою явку с повинной. Потому что если бы мы не переехали в город, то, я думаю, ничего того, что со мною произошло, и не было бы.

Город — это вам не деревня. В городе нам с мамкой жилось не в пример лучше, чем в деревне. Поселились мы в городской слободе под названием Зона. Надо сказать, что зоновскому люду, в общем и целом было без разницы, как ты выглядишь: всяческих уродцев здесь хватало и без меня, а одним больше или одним меньше — какая кому разница? Здесь главное было — уметь добывать свой кусок хлеба и не отнимать у соседа добытый им кусок. Если ты не умел добывать, над тобой насмехались, если ты пытался отбирать у других — ты становился кандидатом номер один в покойники. Впрочем, несмотря на это, лихих ребят в Зоне хватало, и я сам при желании мог бы стать одним из них — но это было уже потом, когда померла моя мамка… Пока же мы с мамкой поселились в Зоне, и перед нами во всей своей беспощадности встал вопрос: как нам не помереть с голоду. Мамка вскоре устроилась поломойкой в какую-то контору — но что это были за деньги? На чай с сахаром не хватало… «Ничего, мамка, не реви, — утешал я свою родительницу. — А я у тебя на что? Ведь я же у тебя помощник! Значит, завтра выйду на работу и я! Ничего, проживем!» «Ой, да на какую же ты работу выйдешь, кровинушка ты моя? — рыдала мамка. — Да кто же ее тебе такому даст, ту работу? Уж лучше бы ты шел в школу, цветочек мой ненаглядный! Уж я одна как-нибудь…» Помнится, в ту пору мне было лет, наверно, девять: по зоновским меркам — взрослый человек! «О чем ты, мамка, говоришь! — резонно рассуждал я. — Какая там школа? Ведь все едино задразнят и житья не дадут… Да и зачем она мне? Читать-писать ты меня выучила — а больше что мне в ней, в школе-то этой, делать?»

Короче, вышел скоро на работу и я: кому помочь поколоть дровишки, кому приглядеть за скотиной… Да, вот еще что: урод, я, конечно, был несусветный, но, наверно, благодаря именно моему уродству силу я в руках имел невероятную. До того невероятную, что, бывало, даже пьяные зоновские мужики по праздничным дням — и те не рисковали драться со мной. И это в мои девять или десять неполных лет! Нет, и впрямь: силища в моих руках была неимоверная. Расскажу один только случай.

Тогда мне исполнилось лет уже, наверно, одиннадцать. Ну, и повадился к моей мамке по известным делам один зоновский мужик по имени Серега, а по прозвищу Картошкин. Не то чтобы мамка отвергала этого Картошкина: да и мужиком он был ничего себе. Но это — когда трезвый. В пьяном же виде Серега Картошкин был просто невыносим, а пьяным он бывал пять, а то и все шесть дней в неделю. Как он измывался тогда над бедной мамкой! Но она его измывательства терпела, хотя, честно сказать, я тогда и не понимал, для чего мамка терпела этого Картошкина. Ну и вот: будучи однажды предельно пьяным, Серега Картошкин, как это обычно и водилось, полез на мамку с кулаками. И даже, припоминается мне, один раз ударил мамку по голове. Хотел ударить и другой раз, но тут на пути его пьяного кулака встал я. Я даже не знаю, как это у меня вышло: будто какая-то сила вдруг толкнула меня встать между этим дураком Картошкиным и моей мамкой.

— Ха! — сказал я, перехватывая пьяный Серегин кулак.

Какое-то время мы с Серегой Картошкиным боролись, а затем оба поняли, что я побеждаю. И — оба несказанно этому удивились: шутка ли дело — одиннадцатилетний уродец одолевает здоровенного, взрослого и пьяного балбеса!

— Ты! — заорал Серега, потирая свою руку, которую я ему, как оказалось, основательно помял. — Ты, сучий выблядок, цирковой урод, тля, — ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю!

Мамка, конечно, тут же завизжала и попыталась повиснуть на Сереге с тем, чтобы уберечь меня, но он, пьяный и разъяренный, сбросил мамку на пол и медленно, со страшным выражением лица, стал подходить ко мне. А я стоял и ждал. И когда Серега Картошкин достаточно приблизился ко мне, я трижды ударил его кулаком в пах: левой, правой, левой… Разумеется, в пах, куда же еще-то: до Серегиной физиономии мне было не дотянуться. Серега взвыл и медленно осел наземь: кажется, на какое-то время он даже потерял сознание. Ну да, потерял, потому что мамка, припоминается мне, отливала Серегу водой.

— Убью! — сказал я, заметив, что Картошкин пришел в себя и пытается подняться. — Еще раз полезешь к мамке или ко мне — убью!

Но Картошкин, похоже, больше драться не собирался. То ли мои удары, то ли мамкина вода почти протрезвили его, и он с удивлением смотрел на меня.

— Ни хрена себе, сказал я себе! — это была любимая Серегина поговорка. — Ну и ну… вот так конек-горбунок! Ну и сыночек у тебя, Зинуха! Я так думаю, что теперь мне на потомство рассчитывать совсем незачем… Какое там потомство, мать-перемать… сплошная яичница всмятку! Ох! Ах! Слушай, урод, а здорово ты меня… да! У тебя прямо не рука, а какая-то рельса! Вот что я тебе скажу, уродец: а ведь ты со своими ручищами мог бы заколачивать сумасшедшие деньжищи! Свободная вещь! Ну-ка, помоги мне встать! Да помогай, не бойся: видишь, я уже почти тверезый… Само собою, наш с тобой инцидент побоку, и сейчас мы будем говорить с тобой на коммерческие темы…

Наш с Серегой разговор на коммерческие темы заключался в следующем. В ту пору на Зоне были в моде кулачные бои. Дрались между собою и взрослые, и ребятня. Дрались не просто так, а за деньги: это было нечто вроде подпольного тотализатора. Взрослые мужики дрались между собой самозабвенно, до третьей крови, а иногда и того более, иногда дело доходило и до убийства, — а какой же это тотализатор, если дело доходит до убийства? Убийство — оно и есть убийство: тут тебе и милиция, тут тебе и допросы с тюрьмами и прочим горем… Совсем другое было дело, когда дралась ребятня. В ребячьих драках убийств не случалось: во-первых, ребятня, в отличие от взрослых, была гораздо милосерднее по отношению к своим противникам, а во-вторых, сцепившихся насмерть малолетних драчунов легко можно было растащить и урезонить наблюдающим за дракой взрослым дяденькам. Оттого-то на ребячьи драки посмотреть охотников было куда как больше, и потому деньги в подпольном тотализаторе (помню, этот тотализатор у нас назывался «черная касса») крутились изрядные. Ну и вот, Серега Картошкин принялся уговаривать меня стать участником таких коммерческих драк.

— Да ведь тебе, — втолковывал мне Серега, — цены нет с твоими кулачищами! Эк саданул меня — прямо сознание из меня вон! Да ты любого вырубишь в два приема! А если к тому же учесть твою конфигурацию, то тут вообще, мать-перемать! Вообрази: непобедимый карлик… да нет, придумаем тебе какую-нибудь подходящую кликуху… да о чем тут говорить! Какие на нас свалятся деньжищи, уродец… как бишь тебя… Витек! Ты не боись! Я, Серега Картошкин, возьму тебя под свое покровительство! А чего ж? Мы с твоей мамкой того… короче, ты мне получаешься вроде как сын — свободное дело! Заживем, мать-перемать!

— Да не хочу я драться! — возражал я. — И деньжищ твоих тоже не хочу. Я заработаю и так: кому огород, кому дровишки…

— Огород, дровишки… — скривился Серега. — Ну и дурак же ты еще, как я погляжу! Зинка, ты слышишь; какой твой сын дурак? Ну разве он не дурак, коли отказывается от таких деньжищ?

— Да как-то… — в нерешительности произнесла мать.

— Как-то, как-то!.. — начал заводиться Картошкин. — Дурачье вы… ох, и дурачье же! Да тебе, уродик, и драться-то не надобно будет! Ну разве это драка, когда пацан с пацаном? Так, баловство… зато какие деньги! Ну? Мамке купишь шубу, себе что-нибудь эдакое… дом себе купите! Не век же вам по чужим углам скитаться, мать-перемать! Ну, решайся же!

— Мне их жалко… — угрюмо пробормотал я.

— Чего ты сказал? — вскинулся Серега. — Кого это тебе жалко?

— Ну, этих… кого я буду бить.

— Ой! — закатил глаза Серега. — Ему их жалко! А они тебя шибко ли жалеют? Ну? Кто из них когда-либо тебя пожалел — хоть раз? Ну-ка, вспомни, отчего ты не ходишь в школу и почему ты не желаешь гулять по улицам среди бела дня? Не из-за них ли… не из-за тех ли, кого ты вознамерился жалеть? Ах ты, уродик… Жалеть он кого-то вздумал… надо же! Пацан! Жалость — это не для нашего мира и не для нашей жизни, понял? Жалость — это где-нибудь там, на небесах. А мы с тобой — на земле! А потому — бей в морду первым, иначе ударят тебя!..

Короче, при молчаливом согласии моей мамки, Серега меня уговорил. Помню свой первый бой. Было это, кажется, ранней осенью. Серега привел меня на пустырь, каких вокруг нашей Зоны было неисчислимое множество. Вечерело, вокруг вытоптанной земляной площадки толпились люди. Здесь были и наши зоновские, и такие, которых я никогда раньше не видел. Когда Картошкин показал меня всей этой публике, публика загудела. Понятное дело, никто не ожидал увидеть такой сюрприз, как я. Кстати, и прозвище мне Картошкин дал точно такое же — Сюрприз.

— Итак, уважаемая публика, — кривляясь, начал Серега, — сегодня я выставляю против вашего непобедимого бойца своего непобедимого бойца, которого зовут Сюрприз. Вы не глядите, — кривлялся далее Картошкин, — что мы худые и кашляем! Несмотря на наши диагнозы, мы таки кое-что умеем! Поэтому все свои сбережения лично я ставлю на Сюрприза! Кто из вас последует за мной, того без сомнения можно назвать мудрым и дальновидным человеком!

Когда Серега закончил, публика откровенно загоготала. Я, разумеется, слабо понимал, что происходит. Я лишь чувствовал, что никто не верит в мою победу в предстоящей драке. Тем более, что драться мне предстояло против здоровенного, угрюмого детины, который был старше меня года на четыре и ростом был почти как Серега Картошкин. Мой противник смотрел на меня исподлобья и презрительно усмехался.

— Смотри, уродик! — прошептал мне Серега. — Вот он, твой противник! Видишь, рожа? Уж он-то тебя не пожалеет! Значит, как я тебя учил: подходишь и бьешь его по животу. Думаю, двух ударов будет достаточно. С трех ударов даже я вырубился…