И почему детей навязали именно ей? У Марджори был брат – виконт Морси. Он богатый и влиятельный человек. И у него не один дом. Ему было бы проще простого забрать детей и никогда не ощущать бремя их присутствия. Но она готова поставить на все состояние, что он проигнорирует любое обращение, которое будет ему послано.

Ее губы снова поджались. Да, это в его духе – полагать, что кто-то другой будет заботиться о них. Он был высокомерным, циничным и жестокосердным человеком. Она поняла это много лет тому назад. Годами она избегала его, что было довольно легко, невзирая на то, что оба часто бывали в Лондоне. Похоже, и он старался ее избегать.

Впрочем, она бы проследила, чтобы он не увиливал от ответственности за детей. Она бы ему не спустила. Уж она бы потребовала, чтобы он выполнил свой долг.

Но гибло именно ее Рождество, а не его. Она всегда наслаждалась Рождеством в городе и круговертью светских развлечений. Вероятность того, что она вернется в Лондон как раз к какому-нибудь празднеству, была весьма призрачной. Особенно, если зарядит снег. Вполне возможно, она будет заточена в деревне на неделю или даже больше. Худшей доли она и представить не могла.

Впрочем нет, могла – заточение в деревне на неделю, а может и более, с тремя детьми восьми, семи и четырех лет. Вполне реальная возможность была просто немыслима.

Что, скажите на милость, она будет с ними делать? С ума сходить?

Последние мили карета то останавливалась, то трогалась, ибо кучер спрашивал, куда ехать. Но наконец, они, похоже, прибыли. Леди Карлайл выглянула из окна и скривилась. Адриан купил этот коттедж за ночной выигрыш вскоре после того, как потерял свою собственность, дом ее детства. Это приобретение Адриана она никогда прежде не видела. Отнюдь не особняк, но и не лачуга, он знавал лучшие дни. От дома и сада перед ним веяло обветшалым аристократизмом. Было ясно, что ни один из выигрышей не был потрачен на его содержание или наем слуг, должных о нем заботиться.

Она глубоко вздохнула.

– Ну, это здесь, Нетти, – сказала она своей служанке, которая завозилась в противоположном углу кареты, приходя в себя после долгого сна. – Что ж, памятное будет Рождество.

Но внезапно она поняла, что ее карета остановилась не у ворот сада, а на некотором расстоянии сбоку от них. Прижавшись щекой к окошку и посмотрев в него, она увидела причину. Дорогу блокировала другая карета, и кто-то из нее выбирался – высокий, прекрасно сложенный джентльмен, чьи широкие плечи казались еще шире из-за множества пелерин модного пальто и чья шляпа скрывала, как она знала, хотя и не могла видеть сейчас, густые волосы богатого каштанового цвета. И чье привлекательное лицо портило обычное надменное выражение.

Теперь ее день, ее Рождество, закончилось не начавшись, раздражено подумала она, когда он повернулся, чтобы посмотреть на ее карету. Она поспешно отпрянула подальше от окна. Она не могла позволить ему подумать, что вытянула шею единственно для того, чтобы поймать его взгляд.

Мгновение спустя дверь ее кареты отворилась

– Ах – произнес виконт Морси голосом, который она так хорошо помнила и который так ненавидела. Он всегда звучал так, будто ему и дышать-то лень, – Вижу, что проиграл бы пари, если бы был достаточно неблагоразумен, чтобы с кем-то поспорить. Вы приехали.


***

Получив скорбное известие, он горевал. Возможно не так глубоко, как следует горевать, когда теряешь сестру, которая погибла насильственной смертью не дожив и до тридцати, но он горевал. Горевал, вспоминая девочку и молоденькую девушку, которой она когда-то была. До того, как встретила Адриана Парра, вскружившего ей голову. До того, как бросила вызов семье и вышла замуж за этого мота. До того, как влюбилась в Парра, или что там она к нему испытывала, и что заставило ее слепо покоряться ему и следовать за ним через все безумие его короткой жизни. До того, как родила детей, которых не желала и о которых не заботилась.

Возможно, его горе было не столь глубоко, потому что она превратилась в особу, к которой он испытывал антипатию. Он отвернулся от нее несколько лет назад, когда обнаружил, что деньги, которые она выпрашивала у него на своих детей, подчистую проигрывались.

И вина за все случившееся лежала на нем. После ее смерти эта невольная вина легла на него тяжким бременем. Если бы не он и его безумное увлечение женщиной, которую он теперь ненавидел, Марджори никогда бы не встретила Парра. Но он смог избавиться от чувства вины. Она всегда была глуповатой и неуравновешенной, с ней было трудно сладить. Возможно, Марджори все равно встретилась бы с Парром или с кем-то на него похожим. Она не слушала советы и не подчинялась приказам. Она тайно бежала с Адрианом Парром, когда он, ее брат, не дал согласие на их брак.

Что ж, теперь все это история. Хотя не совсем так. Осталось трое детей. Мальчика виконт видел еще младенцем. И ни разу не видел ни одну из девочек. Но они существовали, эта троица – камень у него на шее. Он ничего не знал о детях. Он ничего не хотел знать о детях. Он вовсе не желал связываться с этими тремя. Но они были его племянниками, и он приходился им самым близким родственником, за исключением леди Карлайл, их тети по отцовской линии.

Ноздри виконта раздувались при одной мысли об этой женщине. Охотница за приданым. Самозванка, интригами проложившая себе путь к вершине и ставшая одной из самых модных светских дам Лондона. Синий чулок. Его губы скривились в презрительной ухмылке.

Разумеется, он не ждал, что у леди Карлайл пробудится материнский инстинкт, который заставит ее помчаться на помощь к трем осиротевшим детям. Он побился бы о заклад, что этому не бывать.

Рождество, конечно, погибало. Для соблюдения приличий ему полагалось облачиться в траур и ограничиться в светских развлечениях. Но, вполне возможно, он принял бы приглашение провести праздники в поместье Хинкли. Там собиралось приятное общество, и там должна быть дочь Хинкли…

Но нет! Он обречен провести Рождество, пытаясь обустроить будущее трех чужих для него детей. Его карета приближалась к дому, где они жили, и, судя по погоде, он может застрять там, с ними, и надолго. Восхитительная перспектива!

Что, черт побери, он будет делать с тремя детьми?

Виконт хмуро глядел на дом, когда его экипаж, наконец, остановился у ворот. Коттедж был довольно мал, хотя и больше, чем он мог ожидать, учитывая то, что Парр с Марджори пустили на ветер и его поместье с небольшим состоянием, и ее весьма значительное приданое, а также залезли в непомерные и безвозвратные долги. Но это был весьма запущенный загородный дом. Мрачный. И унылый.

Он очень жалел детей. И спрашивал себя, глубоко ли они скорбят. Все-таки, Марджори и Парр были их родителями.

Когда он выбрался из кареты, то понял, что позади остановился другой экипаж. И, взглянув на него, увидел леди Карлайл, которая, прижавшись лицом к окошку, смотрела на него. И тут же быстренько отшатнулась. Конечно! Это же настолько ниже ее достоинства – показать, что она хоть мало-мальски им интересуется.

Он разозлился. Она доказала, что он был неправ, а он ненавидел быть неправым. Ему не хотелось думать, что в ее душе имелась хоть малая толика сострадания к детям. И тут его осенила мысль, что в доме они будут вместе. Вместе с наступающим Рождеством. И вместе с неизбежной метелью.

«Твою мать!», от души выругался он про себя.

Иногда он ненавидел ограничения, налагаемые на него как на джентльмена. Он бы предпочел с наслаждением проигнорировать ее присутствие и в одиночестве зашагать к двери коттеджа. И все-таки, он позволил себе слабость сорвать на ней свою досаду:

– Ах, – сказал он, изучая ее красивое, высокомерное, холодное лицо, так странно контрастирующее с ярко-рыжими волосами, выглядывающими из-под полей шляпы. – Вижу, что проиграл бы пари, если бы был достаточно неблагоразумен, чтобы с кем-то поспорить. Вы приехали.

Ее прекрасный большой рот вытянулся в ниточку, а челюсти сжались так, что ему показалось, будто зубы расколются от силы, с которой она их стиснула.

– Я приехала, милорд, – сказала она, и каждый звук ее голоса был так же морозен, как этот день, – потому что в самых буйных своих фантазиях не могла представить, что вы окажетесь здесь. Очевидно, мы оба можем иногда ошибаться.

Виконту приходилось смотреть на нее снизу вверх и это ему не нравилось. Кучера, который должен был выдвинуть ступеньки и помочь ей спуститься, что-то не было видно.

– Позвольте мне, мадам, – он наклонился внутрь кареты, откинул плед, укрывавший ноги и, взяв ее за талию, снял ее на землю и поставил перед собой. Так-то лучше. Теперь она едва доставала головой до его подбородка. Ее талия, как он запоздало заметил, стала еще тоньше, чем прежде. И она все еще пользовалась теми же духами, что и прежде, с тонким ароматом, который дразнил, а не атаковал обоняние.

– Благодарю за то, что дождались моего позволения, милорд, – с едким сарказмом сказала она. И добавила – Руки!

Он убрал руки и поджал губы.

– Мадам, – он поклонился с преувеличенной любезностью, обдумывая приятные способы укорочения ее острого языка, – вы примете мою руку, чтобы мы могли подойти к дому и как должно встретиться с нашими племянниками?

Он ждал ее ответа.

– Благодарю, – она вздернула подбородок и нос, и хотя те вынуждены были двигаться вместе, преуспела в том, чтобы это вздергивание выглядело двумя совершенно отдельными движениями.

Она невесомо положила свою руку вдоль его руки, как будто он собирался вести ее в танце. Пусть не считает, что взял над ней верх.

В мертвой тишине они проследовали через ворота и направились вдоль по дорожке.

Каким будет это Рождество, думал виконт Морси. Ветхий коттедж, некстати начавшаяся метель, трое маленьких детей и холодная, надменная женщина. Боже, что за Рождество!

Он спрашивал себя, каким же ненормальным он когда-то был, воображая, что любит эту женщину. И за какую неведомую добродетель высшие силы вознаградили его, не позволив на ней жениться.