– Боже! – она закрыла лицо руками.

– Ты действительно считала, что между нами все кончено?

– Да, – уныло и глухо ответила она.

– Что ты чувствовала? – он уловил муку в ее голосе.

– Мне не хотелось жить. Я не знала, как заставить себя просуществовать следующие пятьдесят лет или сколько там мне причитается.

Наступила долгая пауза, и он не знал, как ее прервать. Она стояла там же, прижав ладони к лицу.

– Урсула, – наконец позвал он, подождал, пока она не глянула на него страдающими глазами, и протянул ей свободную руку. – Иди сюда.

Она медленно, как сомнамбула, двинулась к нему и не остановилась, пока не уткнулась в него, спрятав лицо в складках его галстука. Он обнял ее и почувствовал, как она глубоко вдохнула и медленно выдохнула через рот.

– Если мы поступим так, как ты предлагаешь, – неуверенно сказала она, – это будет только ради них? Ведь так?

Он понимал, что она на самом деле хотела спросить, понимал, что ей нужны его заверения. Понимал, что должен произнести три самых трудных слова в мире, которые свяжут их навсегда. Когда-то с этими словами не было проблем.

– Дети куда важнее, чем мы с тобой,- вздохнул он. – Их потребность в любви, безопасности и родительской защите так велика, что, кажется, ее можно потрогать. В наших силах дать им то, в чем они нуждаются, и мы это сделаем.

– Да, – согласилась она.

Он наклонил голову и потерся щекой о ее волосы. Они были такими же мягкими и шелковистыми, какими запомнились.

– Они будут нашей семьей, – тихо продолжила она. – Почти как мы задумывали. Но…

– Но? – повторил он, когда она не закончила фразу.

Она ухватилась за отвороты его сюртука. Крепко.

– Как мне жаль, что я не стала ждать, пока ты вернешься. Как мне жаль, что я не знала, что ты вернешься. Мы могли бы любить друг друга и завести собственных детей. Увы, слишком поздно.

– Слишком поздно? – он взял ее за плечи и чуть отодвинул, чтобы посмотреть в глаза. – Сколько тебе, Урсула? Двадцать семь? Двадцать восемь?

– Семь.

– Я и не знал, что детородный период женщины столь короток. И я не замечал у себя склонности к бессилию, хотя мне уже стукнуло тридцать.

Она покраснела, ее руки потянулись к верхней пуговице его жилета, взгляд последовал за руками. Точно как Каролина.

Он наклонился к ее уху.

– Может быть, нам стоит попробовать, – искушающе прошептал он, – и выяснить, сможем ли мы в нашем почтенном возрасте родить собственного ребенка. Попробуем?

Она прикусила нижнюю губу.

– Или детей, – продолжил он. – Может, ухитримся родить двоих? Или даже четверых? Мальчик, девочка…

– … мальчик, девочка, – закончила она за него и тихо засмеялась, хотя глаза и руки все еще были заняты пуговицей.

– Не крути ее слишком сильно. Ты доставишь моему камердинеру немыслимые страдания, если жилет отправится на мне наверх без одной пуговицы.

Ее руки замерли, и она уткнулась в них лбом.

– Тимоти, эти два дня были самыми счастливыми за всю мою жизнь.

Он слушал ее с некоторым удивлением. Но она была права. Для него эти дни тоже были самыми счастливыми. Не исключая и тех трех месяцев между их первой встречей и разрывом помолвки.

– И для меня тоже, – согласился он. И продолжил, немного помолчав. – Я должен объясниться первым?

– Да, пожалуйста. Я поставлю себя в глупое положение, если сначала признаюсь, а потом окажется, что ты вообще не собирался этого говорить.

– Ну, мне-то не впервой выставлять себя идиотом, – он потерся подбородком о макушку ее головы. – Я люблю тебя, Урсула.

– Я люблю тебя, Тимоти, – она произнесла эти слова так быстро, что они закончили почти одновременно.

– Ты выйдешь за меня? Может мне нужно опуститься на одно колено?

– Нет. Это глупо. И да. Нет по поводу колена, и да, выйду. Как считаешь, мы об этом не пожалеем? Когда Рождество закончится, мы вернемся домой, и все останется в прошлом?

– Дети не исчезнут, когда закончится Рождество, – он покачал головой. – Не исчезнет и моя любовь. Или твоя. Она никогда не умрет, как и моя. Согласна?

– Нет, не исчезнет, – она вздохнула и, наконец, подняла голову, чтобы посмотреть на него. Боже, как он близко! – Она никогда и не исчезала. Я могла бы вытравить ее, только перестав чувствовать вообще. И постараться убедить себя, что то, что я чувствую – или не чувствую – это покой и довольство жизнью. Я никогда не переставала любить тебя. И никогда не перестану.

Он с трудом сглотнул. Если все это происходило в воображаемом мире, он не хотел бы возвращаться в реальный. Он преодолел дюймы, разделявшие их рты.

Они в унисон застонали и оторвались друг от друга, чтобы рассмеяться. И посмотреть друг другу в глаза.

А потом снова заняться серьезным делом – объятиями и поцелуями.

Спустя долгое время он поднял голову и вздохнул.

– Думаю, нам лучше отправиться спать. Порознь, хотя это убивает меня, да и тебя, как вижу, тоже. Взять тебя прямо здесь, на полу, было бы дурным тоном, хотя эта мысль не покидала нас последние минуты. Так же дурно было бы разделить постель в доме наших племянников. Сможешь подождать до нашей брачной ночи?

– Сколько?

– Примерно двадцать четыре часа после нашего скорейшего возвращения в Лондон.

– Заставишь лошадей лететь галопом? – усмехнулась она.

– На самом деле я намерен заставить их еще и крылья расправить.

Они потерлись носами и посмеялись над глупостями, которые несли.

– Мы займемся любовью в нашу первую брачную ночь. А сейчас и все ночи, пока мы здесь, спи. Спи, пока есть возможность. Как только мы поженимся, у меня найдется, чем занять тебя по ночам.

– В самом деле? – она еще раз на мгновение вжалась лицом в его галстук. – Как чудесно это слышать! Обещаешь?

Он усмехнулся и крепко прижал ее к себе, прежде чем отпустить и предложить руку.

– Пристойность, миледи, прежде всего пристойность.

– Да, милорд, – кротко согласилась она, положив свою руку поверх его.

Они в молчании направились наверх. Он поцеловал ее перед ее дверью и неохотно отступил назад. Ее глаза сияли такой любовью, что на мгновение он почувствовал, как тает его решимость.

– Счастливого Рождества, Тимоти!

– Счастливого Рождества, Урсула! – откликнулся он, склоняя голову. – Кстати, омела действует безотказно.

– Милый!

– Любовь моя!

Они тихо рассмеялись. Их смех немногим отличался от детского хихиканья днем. Они вели себя как сущие дети. Это было восхитительно! Он послал ей воздушный поцелуй. Она ответила тем же.

Он открыл свою дверь и шагнул в комнату.

– Хорошего понемножку.

– Согласна.

Она закрыла за собой дверь раньше, чем он свою.


***

Няня помогла им одеться, пригладила Каролине кудряшки и принялась усердно расчесывать Патрицию. Она велела Патриции не ерзать, но добрым голосом. Патриция слишком волновалась, чтобы сидеть неподвижно. Каролина тоже волновалась, но старалась этого не показывать, чтобы ее не сочли глупышкой.

А потом в их комнату вошел Руперт. Он тоже был одет, умыт и причесан, и тоже едва не лопался от волнения. Обычно ему не разрешалось входить в комнату девочек. Няня всегда говорила, что так делать не подобает. Но сегодня не сказала ничего. И даже улыбнулась, здороваясь с ним.

– Как ты думаешь, Руперт? – спросила Патриция, встретившись с ним глазами в зеркале. – Как думаешь?

– Я не уверен, – ответил Руперт. И перешел на свой взрослый голос. – Вообще-то меня это совсем не волнует, лишь бы Каролина получила хоть один. И надеюсь, что хоть один есть и для тебя, Патриция.

– О, нет. Если тебе ничего не будет, то и мне не надо. Главное Каролина. Ведь ей всего четыре.

Каролина понимала, что они говорили о подарках. На самом деле она не станет переживать, если их вообще не будет. В конце концов, это не ее день рождения, а день рождения малыша. И гостиную внизу они украсили, чтобы порадовать именно его. Позже они собирались принести его туда и все вместе пожелать ему счастливого дня рождения. И еще целовать его и ворковать над ним. Она хотела повертеть для него Рождественскую звезду, чтобы он ловил ее взглядом. И там будут мама и папа, и он будет чувствовать себя в безопасности.

Ей тоже хотелось чувствовать себя защищенной. Хотя, она и так уже была в безопасности. Ведь папа сказал, что будет беречь ее отныне и навсегда. Но младенчик-то его не слышал.

– Тетя Урсула сказала, что она почти уверена, что будут, причем всем нам, – сказал Руперт своим обычным, но таким дрожащим голосом, что Каролина поняла, ему ужасно хочется, чтобы подарки были.

– О, – на вздохе сказала Патриция. – Как ты думаешь, Руперт? Думаешь, она всегда права?

– Думаю, наверное, всегда, – осмотрительно предположил Руперт.

А затем дверь снова открылась, и появились тетя Урсула и дядя Тимоти, они держались за руки и улыбались. Няня тихонько вышла из комнаты.

– Мне кажется, – сказала тетя Урсула после того, как все поздравили друг друга, – вам стоит спуститься в гостиную. Там появились какие-то странные пакеты. С вашими именами, и по нескольку на каждого.

Патриция завизжала.

Руперт трижды подпрыгнул на месте.

– Конечно, если никому не интересно… – усмехнулся дядя Тимоти.

Руперт и Патриция столкнулись в дверях и исчезли. Тетя Урсула рассмеялась.

– Пойдем, дорогая, – сказала тетя и протянула руку Каролине.

Но Каролина отступила назад.

– Мне надо вернуться в детскую, – сказала она. – Вы идите, я приду позже.

Тетя Урсула и дядя Тимоти внимательно посмотрели на нее. Каролина заметила, что они все еще держались за руки. Это выглядело так мило.

– Хорошо, – согласился дядя Тимоти. – Мы придержим войско внизу, пока ты не придешь.

Каролина пошла к детской, на цыпочках зашла внутрь и склонилась над кроваткой. Ребеночек смотрел на нее и размахивал в воздухе кулачками. Она улыбнулась ему и осторожно взяла на руки. На всем пути вниз она бережно держала его на вытянутых перед собой руках. Она спускалась по лестнице очень медленно, ступенька за ступенькой, чтобы не споткнуться и не упасть. Дверь гостиной оставили для нее открытой.