Меж тем весть распространяется подобно параличу, однако еще не достигла нервного центра, Премьер-министр граф Тааффе в этот час совещается с бароном Краусом: о барышне Вечера по-прежнему ни слуху ни духу, видимо, придется отнестись к делу всерьез, и он возьмется за него самолично. Однако, пока не вернулся с донесением агент, посланный утром в Майерлинг, надо поразведать и в других местах. Шеф полиции, возвратясь в свою канцелярию, вызывает к себе доктора Майснера: пусть отправляется к фрау Вольф и попытается выведать, что ей известно.

Пройдет еще добрых полчаса, когда премьер-министра отзовут с очередного совещания. (Обсуждается давно затянувшийся вопрос о снабжении города водой.) Затем, последней в Бурге, — даже через пятьдесят лет не забудет она этой обиды — и Стефания узнает о том, что стала вдовою. У нее в этот момент шел урок пения.

Бесформенный кошмар этого известия постепенно облекается в формулировки. Еще не известно, что же произошло в действительности; пока еще подбираются подходящие слова. Когда этот огромный, коллективный труд будет завершен, вот тогда-то мы и узнаем, что же случилось на самом деле.

Однако пока что даже на бирже лишь царит неуверенность, хотя там вот уже несколько часов знают и говорят о том, что в Бурге сейчас пытаются как-то свести воедино. Известие о случившемся доставил барон Натан Ротшильд, главный пайщик общества ''Южная железная дорога''; ему же сообщил по особому железнодорожному телеграфу начальник станции в Бадене: для того, чтобы остановить поезд (экспресс, который в Бадене не брал пассажиров), граф Хойос вынужден был сказать ему, какая беда случилась в Майерлинге. А начальник станции, хоть и пообещал хранить тайну, наверняка припомнил знаменитую историю об огромном барыше, нажитом ротшильдовским банком благодаря тому, что он раньше всех узнал о поражении под Ватерлоо, — и бросился к телеграфу. Ну, а барон Ротшильд вскочил в карету и, понимая, что новость эта ценится на вес золота, повез ее первым делом князю Ройсу в германское посольство, а уж потом на биржу. (Очередность тут никак не могла быть случайной.) Император, по всей видимости, еще ничего не подозревает, а на бирже уже падают курсы. Надвигается сумятица или уж по меньшей мере хаос — неопределенное будущее. Дабы предотвратить панику среди клиентов, биржу закрывают.

В половине первого распахиваются двери канцелярии главного гофмейстера: входит придворный советник Кубашек, бледный как смерть, весь дрожа. "Кронпринц скончался! — запинаясь выговаривает он. — Я Майерлинг отряжается комиссия. Господам Поляковичу, Шультесу, Слатину, капеллану Майеру, Киршнеру и Клауди незамедлительно собраться в дорогу! Они поедут со мной".

Члены комиссии прихватывают с собою и металлический гроб, который на всякий случай всегда наготове. Их задача: доставить домой останки и — согласно габсбургским фамильным правилам — "отыскать завещание", о котором и без того всем известно, что оно хранится в сейфе канцелярии главного гофмейстера.

В час пополудни перед воротами Бурга происходит торжественная смена караула. Как и повсюду в подобных местах, там тоже собралась охочая до зрелищ толпа; прохожие, приезжие, фланёры, зеваки слушают игру военного оркестра. Тамбурмажор подает знак, но едва только полковой оркестр успевает грянуть "Марш гугенотов'", как из ворот выбегает офицер лейб-гвардии и издали машет рукой, делая знак оркестру умолкнуть. Музыка обрывается в середине такта.

Слух распространяется по городу. Звонят телефоны — там, где они есть (там, где их нет, в дома являются посыльные с записками или почтальоны с телеграммами), отменяется вечернее представление в театре, откладывается бал, свертываются масленичные развлечения. Но почему? Предположения высказываются лишь шепотом. Слух ползет, ширится — вернее, слух о слухе. (Ведь знать — тем более наверняка — пока еще никто ничего не знает.) Пополудни уже мощная толпа (вспугнутое стадо овец в загоне?) выстраивается перед Бургом, куда одна за другой подкатывают великокняжеские кареты; толпа по каретам узнает и седоков — примадонн и бонвиванов грандиозных императорских спектаклей, но на сей раз не аплодирует им и не приветствует их выкриками. Народ озадачен и лишь испуганно перешептывается.

Толпа — это почти восемьсот тысяч жителей главного города тридцатишестимиллионной империи. А точнее — те несколько десятков тысяч, которых подобное событие хотя бы косвенно, но затрагивает, а поэтому и слух о нем доходит до них быстрее. На городские окраины (где проживает более ста тысяч людей, существующих лишь на нищенское вспомоществование, двадцать тысяч проституток и сто сорок тысяч лиц, страдающих половыми болезнями, причем по большей части ютятся они по нескольку человек в одной каморке, в домах без канализации, — добавляем мы, дабы сей устрашающей статистикой бросить тень на блистательную трагедию в Майерлинге, отчего, конечно, Рудольф и Мария не перестанут быть мертвыми, зато будет чуть понятнее, на какое наследие мог рассчитывать кронпринц даже здесь, в столице, помимо прочих мимоходом упомянутых хворей и бед империи и какие заботы поджидали его — знал ли он об этом? пожалуй, да! — вздумай он дождаться своей очереди на престол), ну так вот, на окраины слух вряд ли успел так быстро просочиться. Туда его принесет лишь на следующий день шестидесятитысячная (!) армия домашней прислуги, кормящейся трудом при императорском дворе и прочих дворах власть имущих, а с черного хода зажиточных домов в центре столицы ("Просить милостыню и играть на шарманке строго воспрещается!") вкупе с грязным бельем история эта будет передана прачкам, но уже несколько очищенной от непонятных (неподвластных рассудку, иррациональных, нелогичных и т. п.) элементов или, точнее говоря, более подогнанной к реальной жизни (то есть к ее воображаемому, королевскому варианту); поданная в таком виде история эта делала умершего — славного и красивого принца — более человечным, заземленным, низводя его с пышных и холодных высот трона.

В деле замешана женщина (это само собой разумеется, и посему данное дело, в котором и впрямь была замешана женщина, выглядит игрой случая), а стало быть, мотив — ревность; наследник отбил жену у егеря (у лесничего), а тот подстерег его, укрывшись за широким стволом дерева, да в отместку и подстрелил (в спину? сзади?); ах, Рудольф погиб в лесу? — но тогда это, как говорится, "несчастный случай на охоте"; да нет же, он был застрелен на дуэли Гектором (Александром, Генри) Балтацци за то, что обесчестил (совратил) его племянницу; в охотничьем домике шла развеселая пирушка (кутеж, попойка, а то и пьяная оргия), завязалась драка (словно в корчме), и кто-то так трахнул Рудольфа бутылкой от шампанского (уж, конечно, не из-под пива, ведь речь идет не о простом смертном, а о наследнике) по голове, что уложил его на месте (аж мозги наружу вытекли); у принца был сифилис, он, бедняга, знал, что долго ему не протянуть, вот и не стал дожидаться, пока дойдет до размягчения мозга, а покончил с собой, но прежде застрелил свою любовницу, чтобы другому не досталась; наследник-то был малость не в себе, блажной и страдал падучей (такие хвори, как известно, передаются по родству), как и прочие великие князья (а они все сплошь порченые); Рудольф напился до умопомрачения, не соображал, что делал, и так далее. Как видим, все эти объяснения вполне разумные и трезвые. Пышный миф о несчастных влюбленных (в духе мещанской мелодрамы) создадут позднее газетчики — на потребу вкусам более образованной публики.

"…в Будапеште, как известно, в период обсуждения Проекта о национальной обороне проходили крупные демонстрации, грозившие перейти в серьезные беспорядки и чуть ли не поколебать имущественные устои; на передний план, как водится в таких случаях, вылезла чернь.

И тут пришла первая траурная весть.

Ей не очень-то хотели верить, более того, в рядах демонстрантов раздавались голоса, что это, мол, выдумки, трюк "продажного" правительства, стремящегося сбить народ с толку, отвлечь его внимание и тем самым выиграть время. Однако не одна и не сто, а тысячи телеграмм приносили трагическую весть не из одного и не из ста, а из тысяч и тысяч официальных и неофициальных источников, и по всему городу там и сям взвились траурные флаги. Слух обернулся реальностью, сокрушительной правдой. Взамен гнева и злобы чувства печали и скорби завладели и сердцами демонстрантов: каждый, кто мог, облачился в траур, подобно жителям столицы; с рукавов демонстрантов и их организаторов исчезли цветные повязки и пестрые ленточки, уступив место траурным полоскам.

Никакое перо не способно описать глубокую боль, наполнившую сердце каждого мадьяра, и всеобщую скорбь, охватившую сперва столицу, а затем и всю страну.

Тридцатого и тридцать первого января мне довелось видеть, как многие мужчины и женщины плакали на улицах, изливая свою горесть и переживая за будущую участь страны. Да и тот человек, кто тридцатого января пополудни первым сообщил мне удручающую весть — Армин Гульден, один из моих учеников, — голосом, прерывающимся от рыданий, рассказал, что его отец, директор завода "Ганц", разослал телеграммы в десяток мест в Вене, запрашивая, верен ли этот чудовищный, пущенный по городу слух, и изо всех мест получил подтверждение. Мой старший сын Арпад, ныне уже также почивший, старшие дочери и супруга плакали вместе с Гульденом. И подобные сцены разыгрывались в каждом добропорядочном мадьярском семействе.

Даже недруги мадьярской нации были ошеломлены — их, напротив, поразила грандиозность привалившей им удачи…

…Король попросил всех правителей не приезжать на похороны, поскольку он в теперешнем его расположении духа не смог бы принять их должным образом, и не сделал исключения даже для германского кайзера Вильгельма II, хотя последнего, особенно в годы юности, связывали с усопшим принцем чувства теснейшей дружбы и хотя кайзер заверил короля в готовности отказаться от всяческих церемоний. Таким образом, на похоронах 5 февраля 1889 года иноземные владыки не присутствовали, зато несметное число верноподданных стеклось со всех концов нашей двуединой монархии в охваченную скорбью Вену, дабы воздать последние почести оплакиваемому наследнику.