А вот потом…. потом начинался мой ежедневный трындец. Я шла к директору. И ведь, зараза, ну получил ты документ по почте? Получил. Посмотри сам, напиши замечания, позвони мне или руководителю обсуждаемого отдела по телефону, выскажись… Не-а. Я должна была ходить к нему лично. С распечатанными простынями. Раскладывала их на столе для совещаний, он садился рядом, и я приступала к объяснениям. Собственно, после совместной проработки с Алекс придраться там было не к чему. Он и не придирался особо. Он, скотина такая, начинал изводить меня вопросами: что можно улучшить, оптимизировать? Где можно убрать лишний этап, лишнюю ветку при согласовании документа или совершении той либо иной операции? А почему смена формы у нас занимает сорок пять минут, а в филиале О-ска – двадцать восемь, если линии идентичны? Нет, я за несколько лет уже успела неплохо изучить производство под руководством Нилыча, да и аналитику для старого Генерала частенько делала. Но, увы, уже настолько привыкла ко всему, что перестала обращать внимание на то, что некоторые вещи на самом деле делают не потому, что они нужны, а потому что «так делали всегда». А еще я не могла сосредоточиться на том, что он говорит. Потому что он был слишком близко – садился рядом, становился возле стула и почти наваливался немалым весом на плечо – якобы, чтобы рассмотреть что-то получше. Детский сад, чесс слово! Как будто и не было этих лет, как будто я снова молодая учительница, а он блестящий, но строптивый ученик, не согласный с общепринятой системой образования, желающий все переделать, все перестроить, все переиначить под себя. И очень хорошо, что наше общение проходило в самом конце рабочего дня. И просто великолепно, что длилось оно недолго – минут сорок, максимум час, иначе я бы точно спалилась, так или иначе выдала бы свои чувства и эмоции. Потому что эти самые гадские эмоции рвались наружу – неумолимо грозя снести к чертям собачьим тщательно выстраиваемую плотину из привычных «нельзя», «неприлично», «подумай о семье», «совсем-с-ума-сошла-дура»… Я смотрела на мужскую руку, сжимающую простой карандаш, а представляла ее же на своем затылке, растрепывающей тугой пучок волос. Отвечала на вопрос о необходимости включения отдела логистики в процесс планирования производства, а сама из последних сил контролировала язык, который порывался огласить острую необходимость взаимодействия другого рода. Тайком поглядывала на недовольно нахмуренный лоб и представляла капельки пота, которые наверняка скатывались бы по нему, когда… Ла-на-а-а! Угомонись! Остановись, пока не поздно! Забыла, как двенадцать лет назад уже укрощала свое буйнопомешанное на этом индивиде либидо? Забыла, сколько потом изгоняла его из своей памяти и чувств? Ладно, ладно, все, успокаивайся. Все, Ланка, дыши глубже. И заставляй себя смотреть в глаза, а не на эти твердые мужские губы, которые хочешь чувствовать на своей коже, ощущать там, где бьется твое непослушное сердце, ловить шепот… Твою ж мать, Лана!

Вот что в нем такого, что порождает внутри всю эту бездну противоречий? Ну, допустим, красивый он мужик, тут не поспоришь, но не первый же на моем жизненном пути попавшийся, чтобы вот так реагировать? Если и допустить, что вот такая я оказалась сластолюбица и распутница, ведущаяся на молоденьких и именно внешняя привлекательность виной, так разве не было в той же школе мальчишек посимпатичнее? И не смотрели они разве на меня частенько влюбленными глазами? Было ведь? Было. Но не трогало, не цепляло, не смущало и не сбивало с профессионального отношения, а с Максом… Не смотрел он просто влюбленно, он уже тогда обладал мною этими своими взглядами – требовательно, бескомпромиссно, жадно. Все только ему одному, больше никому. А сейчас? Да, не поймала я его ни разу за похотливым визуальным раздеванием, сальным облапыванием моих форм, но это не значит, что не чувствовала каждый раз всем телом каждый его выдох, щекотно шевелящий выбившуюся прядь или случайно скользнувший по коже, будто горящей на солнцепеке рядом с ним. А может, это только мое буйство гормонов? Может, и нет ничего? Но откуда тогда это постоянно предчувствие грядущего прикосновения? Словно он все время лишь в одном вдохе от того, чтобы скользнуть по моей ноге пальцами вверх, или вот-вот прекратит эту игру в невозмутимость и прижмется губами за ухом, прошепчет что-то из тех безумных откровенных слов, которыми осыпал меня, как и суматошными поцелуями в темноте учительской. И в этот раз не просто скажет, но и не остановится, хоть небо на землю упади, дойдет до конца и меня доведет, дотащит, сколько бы ни твердила свои намертво прилипшие к языку «нет, нельзя, неправильно». И почему, вот почему, во имя всего разумного и логического на свете, если я знаю, как правильно следует вести себя и тогда в прошлом, и сейчас, эта проклятая правильность ощущается такой противоестественной? Все равно что знать, что вокруг тебя пьянящий, потрясающий чистоты воздух, но ты запрещаешь себе им дышать просто потому, что все вокруг могут счесть свободное дыхание непристойным. Именно все вокруг, потому что я сама уже, кажется, совершенно забывала, что неправильного или постыдного в том, чтобы поддаться своим желаниям. Взять и самой податься к Максу, когда он нависает надо мной… или всего лишь повернуть голову и разомкнуть губы, приглашая. А дальше уж пусть катится-несется этот постоянно мучительно пульсирующий внутри огненный шар, хоть вверх, хоть вниз, сметая на своем пути, сжигая обоих… Ну да, а потом все закончится и наступит трезвость посреди руин, унизительная и безвозвратная. Может, первое побуждение бежать, бежать без оглядки от этого невозможного мужчины – разрушителя моей адекватности – и было самым верным? Бог с ним, с бытовыми последствиями, они из разряда тех, что устранимы. Плавали – знаем. А вот новый срыв в безумство с Максом разнесет в пыль все, и прежде всего – меня.

Глава 8

– Ма-а-ась…

– Дэн! Твою мать! Ты где? Ты должен был быть дома еще три часа назад! Я с ума тут схожу, засранец мелкий!

– Не трогай мою мать, – хохотнул мужчина. – Она святая женщина. Лучше сухариков насуши, могут пригодиться.

Каким-то странным фоном послышались чужие голоса, промелькнуло что-то вроде «время разговора ограничено». Ладони моментально взмокли, а голос упал до свистящего змеиного шепота:

– Дэн, что за шуточки, я тебя…

– Светик, тут такое дело, замели меня, приезжай, а? Выручай, Мась. Ну на кого мне еще использовать право на единственный звонок?

– Ты где, пес шелудивый? Ты в какую историю опять вляпался, рыцарь без роду, без племени? – Зажав телефон между плечом и ухом, я уже носилась по квартирке, стряхивая фартук и тапочки и пытаясь одновременно влезть в шубейку и угги.

– Мась, я в 14-м отделении. Нас за драку в общественном месте задержали, – повинился мой невозможный мужчина. – И это, ты только не волнуйся, но тут…. Ту-ту-ту… – Разговор прервался.

– Матушка, царица небесная, дай мне сил не убить эту упертую скотинку, – шептала я, слетая по лестнице. Мысли сумбурно метались в голове, пока я, расхристанная, с перекошенным лицом и растрепанной косой, металась по проспекту, пытаясь поймать машину. Разумеется, из головы выскочило, что такси проще вызвать по телефону, точно так же, как выскочило из головы и то, что от такой бесноватой, скачущей по всей дороге водители будут шарахаться. В общем, с горем пополам завоевав право на быстрое перемещение путем прямой лобовой атаки на медленно проезжающее свободное Яндекс-такси, я добралась до 14-го отделения полиции, рядом с которым стояло несколько человек.

– Настенька, детка, ты тоже тут? Что случилось? Где этот мерзавец? – кинулась я к невысокой девушке, чьи огненно-рыжие локоны были видны издалека даже под неверным светом тусклой лампочки.

– Светлана Николаевна, вы только не волнуйтесь, все нормально. Ну подрались мужики, с кем не бывает, – попыталась успокоить меня девулька.

– Я сейчас так «поневолнуюсь», что тошно всем будет. Будете все дома сидеть, под моим и Стасика присмотром, – топнула я ногой и, махнув рукой на «адвокатшу», ворвалась в отделение.

Происходившее далее действо иначе как водевилем назвать невозможно. Как в дурном сне я узрела за одной решеткой Дэна и Макса. Оба помятые, взъерошенные, сверкающие друг на друга злыми зенками. У одного – наливающийся благородным черничным цветом фингал на правом глазу, у второго – в кровь разбиты губы и бровь. Снаружи, рядом с решеткой, уткнувшись в нее лбом и мелко трясясь всем телом, стояла Великая и Ужасная.

– Александра Мервиновна, господи, с вами все в порядке? – кинулась я к женщине.

Та только взмахнула слабо рукой и медленно начала сползать по решетке на пол.

– Воды, дайте же воды, не видите, женщине плохо!

– Да хорошо ей, дамочка, ей просто прекрасно, – послышался ленивый голос дежурного.

– О, да-а-а, мне… ик… хорошо-о-о-о, – всхлипывая и икая, произнесла Алекс. – Мне та-а-ак хорошо, как давно не было. – Она опустила прижатую к глазам руку, и я наконец увидела, что Алекс ржет. Ржет неприлично, до слез, всхрапывая и постанывая, размазывая свою карминно-красную помаду по лицу.

– Я вас всех убью. Вот убью и сяду в тюрьму. Там и отдохну от этого дурдома, – внезапно обретя спокойствие, произнесла я.

– Мась…

– Тебя убью первым. Сама родила, сама и убью. И ответственность сама понесу.

– Ну мамасенька, ну мамулечка, ну мамусечка. Ну кто за Стасиком присмотрит, если ты сядешь, а я весь убитый тобой буду, а? – заныл сын-свин.

– Настю попрошу усыновить, она ответственная и добрая, – совсем не добро рявкнула я.

– Светлана Николаевна, с вашей стороны было глупостью поддерживать меня в заблуждении относительно… относительно отношений, связывающих вас с этим… – вклинился в разговор смущенный, улыбающийся разбитыми губищами «мать-его-директор».

– Вас-с-с, гос-с-сподин Ш-ш-шереметьев, я убью, как только выйду, отсидев за первое убийство, – ткнув сквозь решетку указательным пальцем в негодяя, обидевшего кровиночку, злобно прошипела я.