Он продолжает сидеть, откинувшись на спинку кресла в обманчиво раскрепощенной позе, и холодно, бесстрастно за мной наблюдает. Не трогает листок, но обращает внимание на мою чашку.

— Вы не пьете кофе, мисс Макмиллан.

— Уже и так превысила свою дневную норму.

— Нормы для того и существуют, чтобы их нарушать.

— От избытка кофеина трясутся руки. — Лживые слова выскакивают прежде, чем успеваю их остановить. И откуда только берется это трусливое вранье?

Он наклоняется, и я ощущаю его чистый, чуть пряный запах.

— А вам не кажется, что выпить вместе по чашке кофе — все равно что отпраздновать новое сотрудничество?

Брошенный вызов электризует воздух, равно как не поддающаяся определению энергия, от которой горло сжимается, а сердце испытывает на прочность грудную клетку. Речь идет всего лишь о чашке кофе, и все же ясно, что на карту поставлено нечто совсем иное; что это тоже тест, но касается он не компетентности, а скорее его самого. И меня. Непонятно почему, но хочется уступить, доставить удовольствие. Ничего странного, думаю я. Этот человек ожидает, что все окружающие готовы постоянно и безоговорочно подчиняться. Увы, поступить против его воли и в то же время остаться в галерее не удастся. Убеждаю себя, что только поэтому меняю недавно принятое, вполне осмысленное решение. Я вовсе не слаба, а он контролирует работу, но не меня. Беру чашку и начинаю медленно пить.

Глава 7

Цежу почти холодный кофе и из-под ресниц наблюдаю за боссом, который бесстрастно проверяет тест. Этот человек властен, категоричен, самоуверен — сочетает в себе невыносимые качества, и все же я покорно пью кофе, чтобы ему угодить. В трусливом поведении не было бы ничего опасного, будь Марк просто моим новым начальником. Увы, на деле все сложнее. В глубине души сознаю, что покорена и этой галереей, и личностью управляющего. Он интересует меня так, как не должен интересовать во избежание крупных неприятностей.

Снова подношу чашку к губам и стараюсь удержать во рту горькую жидкость, чтобы запомнить, что делает со мной этот безжалостный тиран. Нет, невыносимо! Поскорее глотаю остатки кофе.

Он тут же поднимает голову, и мне с трудом удается сохранить непроницаемое выражение лица. Безупречные губы изгибаются в легкой улыбке, в глазах вспыхивает свет, значение которого не могу, но, к сожалению, мучительно хочу понять.

— Поздравляю, мисс Макмиллан. Первый тест вы успешно сдали.

Создается впечатление, что говорит он вовсе не о десяти вопросах, а о чем-то совсем ином. Скорее всего об исполнении его «просьбы», ведь я выпила кофе вопреки собственному желанию.

— А вы сомневались? — уточняю, напомнив себе, что говорю о средневековом искусстве, а не о кофе.

— Я ведь принял вас без собеседования.

— Да. — В душе вспыхивает острый страх: а вдруг он сделал это потому, что я спросила о Ребекке? Потому что увидел во мне ее преемницу? Если объяснение верно, то ничего хорошего ожидать не приходится. Пытаюсь спрятать опасения за напускной смелостью. — Но почему? Вы совсем не похожи на человека, склонного к опрометчивым поступкам.

— А почему вы, мисс Макмиллан, сразу согласились, не только не осведомившись, сколько будете получать, но даже не спросив, во сколько приходить на работу?

Сердце едва не останавливается от ужаса, однако стараюсь держаться твердо и не пасовать перед этим великолепным мужчиной, а в его лице перед всей сильной половиной человечества. Опыт поражений слишком богат.

— Согласилась, потому что люблю живопись и летом свободна от основной работы. А поскольку знаю о галерее намного больше, чем вы обо мне, решение трудно назвать необоснованным. Таким образом, мяч снова на вашей стороне, мистер Комптон. Ответьте, почему же вы обошлись без собеседования?

Мое упорство босса не забавляет. Больше того, не могу утверждать, что он не выглядит слегка раздраженным. Сверлит меня стального цвета глазами — такими пронзительными, что кровь одновременно леденеет и закипает. Парализует волю. Не позволю этому человеку себя пугать!

— Хотите узнать, почему я вас нанял?

— Я этого не ожидала.

— Зачем же предлагали услуги, если не верили, что их примут?

— Момент страсти, — признаю не очень охотно. — И свободное лето.

Он слегка кивает, показывая, что принимает ответ.

— Я почувствовал, понял и разделил вашу страсть.

В горле мгновенно пересыхает; слова падают между нами тяжелыми каплями, воздух сгущается от напряженного, не нуждающегося в словах осознания, которое я беспомощно пытаюсь прогнать. Он не для меня. И даже само это место не для меня. Все принадлежит Ребекке.

— Вы произвели на меня сильное впечатление, мисс Макмиллан, а это нелегко сделать, — тихо добавляет он.

От этих слов дыхание сбивается. С ужасом чувствую, что, несмотря на все рассуждения, отчаянно хочу заслужить одобрение властителя мира и нуждаюсь в подтверждении его искренности. Не хочу хотеть. Не хочу нуждаться. И все же… хочу и нуждаюсь. Выжидаю три удара сердца, чтобы немного успокоиться, и задаю вопрос, на который должна получить ответ:

— Как же мне удалось это сделать за столь короткое время? — Голос звучит не так твердо, как прежде, и он не может этого не заметить. Однако старается не замечать.

— Вам, разумеется, известно, что в наши дни все галереи оснащены видеокамерами, и эта — не исключение. Я наблюдал, как в зале Мерита вы заворожили супружескую пару своей увлеченностью живописью. Если бы не ваша помощь, эти двое скорее всего ушли бы домой, чтобы еще немного подумать.

Даже неприятная мысль о том, что он за мной следил, не в силах остановить теплую волну, рожденную комплиментом. Марк всецело соответствует оценке Аманды и даже ее превосходит. Он успешен и принадлежит тому миру, который я взяла взаймы, но мечтаю назвать своим. О да. Всей душой стремлюсь к его одобрению и ненавижу себя за слабость. Ненавижу! Это сильное чувство, но история моей жизни делает его чертовски востребованным.

— Знания и компетентность встречаются чаще, чем истинная страсть, — продолжает Комптон, каждым звуком богатого красками голоса все глубже затягивая в омут своих чар. — В вас она присутствует, и поэтому пока мне не удается вас разгадать.

— Разгадать? — переспрашиваю я и слегка выпрямляюсь, опасаясь, что стрела может быть нацелена на мою ложь о знакомстве с Ребеккой и о сестре, которой у меня нет и никогда не было.

Он снова откидывается на спинку кресла, опирается на подлокотники, сплетает пальцы и пристально на меня смотрит.

— Почему человек, столь глубоко влюбленный в мир искусства, преподает в школе английский язык?

— А что, собственно, плохого в преподавании? — уточняю точно так же, как уточнила, получив подобный вопрос от Криса Мерита.

— Ровным счетом ничего плохого.

Ожидаю продолжения, однако Марк молчит и смотрит с таким неподдельным вниманием, что хочется пошевелиться, сменить позу.

— Мне нравится преподавание, — говорю, не выдержав молчания.

В ответ он скептически поднимает бровь.

— Правда, — настаиваю малодушно и тут же быстро, неохотно добавляю: — Но оно не составляет моей истинной страсти.

Комптон не спешит отвечать и позволяет еще немного помучиться под безжалостным взглядом.

— Итак, повторяю вопрос, — наконец произносит он. — Почему вы преподаете в школе?

На миг задумываюсь о каком-нибудь затейливом, уклончивом ответе, однако решаю, что никакие уловки здесь не пройдут. С тяжелым сердцем признаю справедливость того аргумента, который обычно стараюсь держать в укромном уголке души, чтобы как можно реже на него натыкаться. Никому еще не говорила правду, но Марку решаюсь сказать. Может быть, признание поможет мне. Может быть, мне и самой необходимо однажды произнести вслух нелегкие слова. Что делать, если никак не удается избавиться от угнетающего чувства вины?

— Потому что, — начинаю я и в смятении слышу, как дрожит мой голос, — потому что любовью к искусству счета не оплатишь.

Если Комптон и замечает мою неловкость, то виду не подает. Лицо его вновь становится непроницаемо-спокойным.

— В таком случае мое любопытство возвращается туда, где мы с вами недавно были. Почему бы не поинтересоваться предстоящей оплатой своего труда?

— В достаточной степени представляю уровень зарплат в галереях, чтобы воспринимать работу как временную и оставить ее перед началом учебного года. — Внезапно ощущаю укол раздражения. — К тому же вы ушли, и я просто не успела выяснить условия.

Марк смеется; неожиданная реакция удивляет больше, чем все, что он делал до этого.

— Да, кажется, так и было. — Веселье уступает место обычной серьезности; он смотрит таким долгим, пристальным взглядом, что я начинаю всерьез опасаться, как бы не сойти с ума. О чем думает тот, от кого на данном отрезке жизни зависит моя судьба? Что собирается сказать? Понимаю, что определяет мне цену. Говорю себе, что знаю этого человека не настолько хорошо, чтобы его суждение имело определяющее значение, однако восприятие собственной личности все же кажется чрезвычайно важным. Комптон принадлежит тому миру, частицей которого я страстно хочу стать.

— Возможно, — наконец произносит он, — ушел я потому, что не хотел дать вам шанс отказаться.

— И это говорит человек, который предпочитает отказывать сам, — парирую прежде, чем успеваю сдержаться.

Он снова смеется, выпрямляется в кресле и трет ладонью гладко выбритый подбородок.

— За словом в карман не лезете, мисс Макмиллан, не так ли?

Согласно киваю:

— Во всяком случае, сегодня.

Улыбка становится еще шире — великолепная сияющая улыбка, способная растопить лед серебристо-серых глаз.

— Давайте посмотрим, насколько это правда. Назовите трех любимых итальянских художников.