Она торопливо подходит и дружески треплет волосы сидящего перед ней блондина:

– Но почему вы сразу не сказали? Мы могли бы встретиться как-нибудь в другой раз… Ведь есть же пневматическая почта, в конце концов!

Эта фальшивая заботливость высекает в глазах Жака опасные огоньки. Он поднимается и произносит почти грубо:

– В другой раз? Пневматическая почта? Разве я импотент? Дело не в простуде и не в мигрени. Вы понимаете, что я не могу без вас жить?

Он не владеет собой и говорит то, чего не следовало бы. Минна тут же встаёт на дыбы:

– Вы полагаете, что если не можете без меня жить, то я должна приходить сюда, когда вам вздумается?

Она не повысила голоса, но её нервный рот побелел, и она смотрит на своего любовника исподлобья, напоминая слабого зверька, который готов дорого продать свою жизнь. Он пугается и хватает маленькие холодные руки Минны в свои:

– Боже мой! Минна, мы просто сошли с ума. Что это со мной? И что я говорю? Прости меня… Всё это от того, что я тебя люблю: отсюда такая боль. Мне мучительно больно думать о тебе – такой, как ты была вчера и какой будешь сегодня… Ну скажи же, что это так и есть! Ты лежала вчера на постели, утомлённая, бледная, и волосы твои почти касались пола…

Он говорит, одновременно раздевая её. От его поцелуев, от прикосновения молодого, сильного розового тела, от ореола таинственной красоты, осеняющей его в эту минуту, в чёрных глазах Минны зажигается надежда на чудо… в очередной раз! Но в очередной раз лишь он один изнемогает в экстазе, упав ничком возле неё, и Минна, глядя на него, застывшего в блаженной неподвижности, будто в объятиях сладкой смерти, чувствует, как в самых глубинных тайниках её души рождается ненависть, причины которой вполне понятны: она безмерно завидует страстному опьянению этого мальчика, обмороку его – для неё неведомому. «Он крадёт у меня наслаждение! На меня должна обрушиться божественная молния, что поразила его! Я жажду её! А иначе пусть и он лишится этого!»

– Минна!

Очнувшись, мальчик умиротворённо выдыхает дорогое имя и открывает глаза в сумраке, подсвеченном занавесками. В нём нет больше злобы и ревности, он счастлив и весел, он тянется к Минне через всю большую постель…

– Минна, иди ко мне! Как ты долго…

Она не возвращается, и тогда он, приподнявшись, садится, смотрит с раскрытым ртом на Минну, уже застегнувшую корсаж. Она подвязывает волосы узкой бархатной лентой.

– Ты сошла с ума? Ты уходишь?

– Разумеется.

– Куда?

– Домой.

– Ты не говорила, что твой муж…

– Антуан вернётся только в семь часов.

– Тогда почему?

– Потому что я больше не хочу.

Он спрыгивает с постели, обнажённый, как Нарцисс, спотыкается о свои башмаки.

– Минна! Что я такого сделал? Отчего ты меня бросаешь? Я сделал тебе больно? Неужели я сделал тебе больно?

Она чуть было не ответила: «Если бы!», готовая потребовать свою долю украденной радости, признаться ему в долгих бесплодных поисках, в унизительной неудаче их… Но некая горделивая стыдливость мешает ей: пусть эта тайна, вместе с романтическими бреднями былых лет, останется в сокровищнице Минны – своё жалкое достояние она не будет делить ни с кем…

– Нет, не тревожьтесь за меня… Я ухожу. Я больше не хочу, вот и всё. С меня довольно. Мне надоело.

– Что надоело? Быть может, я?

– Если хотите. Я, видимо, не люблю вас.

Она произносит это кокетливо, как мадригал, нанизывая на пальцы свои кольца. Для него всё это будто кошмарный сон – или же мистификация, кто угадает?

– Минна, дорогая, с вами не соскучишься! Как вам это удаётся?

Он смеётся, по-прежнему обнажённый… Минна, засунув руки в муфту, смотрит ему в лицо. Она ненавидит его. Теперь она это знает точно. Она безжалостно и бесстыдно рассматривает этого измученного мальчика, его фиалковые глаза, вялый красный рот, грудь со светлыми курчавыми волосами, худые мускулистые бёдра… Она ненавидит его. Чуть наклонившись вперёд, она мягко произносит:

– Я не настолько люблю вас, чтобы прийти ещё раз. Вчера я ещё не была уверена. Позавчера я просто не думала об этом. Ведь вы тоже не знали вчера, что любите меня. Мы оба открыли для себя много нового.

И она быстро устремляется к дверям, чтобы он не успел сделать ей больно.


Антуан, возвращаясь домой пешком, пребывает в унынии по двум причинам: во-первых, потому, что наступила оттепель и грязная мостовая хлюпает под ногами, будто мокрая тряпка; во-вторых, потому, что раздражённый патрон назвал его «скрипичным мастером мумий…».

Охваченный тягостными мыслями, Антуан входит в прихожую бесшумно, не мурлыкая, как обычно, весёлую песенку, не уронив ни одного зонтика с вешалки… Он распахивает дверь гостиной без предупреждения и застывает в изумлении: Минна спит на канапе, обтянутом белой тканью в цветочек…

Она спит? Но почему? Она положила шляпку на стол, перчатки бросила на жардиньерку, а муфта её, упавшая в ногах, похожа на котёнка, свернувшегося клубком в тени…

Она спит… Как непривычен для Минны этот беспорядок, этот усталый сон неудачницы, потерпевшей очередное поражение! Он подходит ближе: она заснула, упёршись головой о сухую спинку дивана, и блестяще-металлическая волна волос укрыла ей плечо… Он наклоняется с бьющимся сердцем, взволнованный тем, что стоит рядом, испытывая смутный страх и стыд, будто вскрыл чужое письмо… Как печально спит его обожаемая девочка! Лоб слегка нахмурен, уголки губ скорбно опущены, а тонкие ноздри вдруг расширяются, с силой вдыхая воздух… неужели из этих закрытых глаз сейчас хлынут слёзы?

«Что в ней изменилось? – думает Антуан с испугом. – Это совсем другая Минна! Откуда она пришла такая усталая и такая грустная? Её сон полон отчаяния, и никогда я не чувствовал такой отчуждённости, никогда она не была такой далёкой от меня… Неужели она снова начнёт лгать?..»

Ибо ложью является уже и эта изнурённая дремота, это незнакомое выражение лица, которое, стало быть, от него скрывали… Он отступает на шаг назад. Минна пошевелилась. Руки её слегка вздрагивают, словно лапы собаки, бегущей за кем-то во сне, и она вдруг резко садится, смятенно глядя прямо перед собой:

– Это вы? Говорите же? Это вы?

Антуан смотрит на неё пристально:

– Это я, Минна. Я только что вернулся. Ты спала… Отчего ты говоришь мне «вы»?

Матово-бледная Минна вспыхивает до корней волос и, задохнувшись, поспешно набирает в грудь побольше воздуха:

– А, это ты! Какой дурной сон!

Антуан садится рядом с ней, всё ещё чувствуя неясную тревогу:

– Так расскажи мне этот дурной сон!

Она улыбается дерзкой улыбкой женщины, сознающей свою власть, и откидывает назад выбившуюся светлую прядь волос:

– Нет уж, спасибо! Я не хочу пугаться ещё раз!

– Я с тобой, моя Минна, бояться нечего, – говорит Антуан, обнимая её и накрывая почти целиком своими большими руками.

Но она, засмеявшись, ускользает от него и начинает танцевать, всё ещё подрагивая, чтобы согреться, чтобы проснуться, чтобы забыть ужасный сон – лежащего на красном ковре мальчика, белокурого, обнажённого и бездыханного…


Сегодня воскресенье – день, нарушающий привычный недельный ритм, не похожий на все прочие дни. По воскресеньям Антуан – полюбивший музыку с тех пор, как занялся реставрацией «барбитос», – водит Минну на концерты.

Минна, по правде говоря, не сумела бы объяснить, отчего она так зябнет по воскресеньям. Она усаживается в зале, стуча зубами от холода, и музыка не согревает её, потому что она слушает слишком напряжённо. Чуть наклонившись вперёд, засунув руки в муфту, она слушает музыку, не сводя глаз с дирижёра, будто по мановению руки Шевийяра или Колона вдруг поднимется занавес и начнётся таинственное действо, которое скрыто в чудесных звуках, но которое никому не дано увидеть… «Увы, – вздыхает Минна, – отчего ни в чём нет совершенства? Это бесконечное ожидание, словно слёзы, подступившие к глазам… но развязки нет!»

В это серое оттепельное воскресенье Минна одевается в серое платье из бархата цвета потускневшего серебра, с пелериной из чернобурки. Из-под шляпки, увенчанной тёмными перьями, сверкают её волосы, укрывая затылок упругим золотым узлом. Стоя в своём будуаре перед зеркалом Бро, отражающим её в разнообразных ракурсах, она с удовлетворением произносит:

«Пожалуй, я близка к идеалу светской женщины».

Затем она отправляется к мужу, ибо не может отказать себе в удовольствии поворчать на него. Сознание собственного совершенства делает её требовательной. Антуан одевается в маленькой комнатке – рядом с кабинетом и курительной, в дальнем крыле дома. Таково было желание Минны, которая не терпит «мужского барахла», равно как и нижнего белья – всё это такое некрасивое и такое шершавое на ощупь. «Если бы можно было, – говорит она, – хотя бы бантиков нашить на кальсоны и фланелевые жилеты, чтобы они выглядели пристойно, сложенные в шкафу!»

Антуан, получивший хорошую закалку в коллеже, одевается быстро и бесшумно.

– Что ты возишься? – ворчит маленькая серебристая фея.

Он обращает к ней бородатое озабоченное лицо, посверкивая белками чёрных глаз доброго авантюриста:

– А, Минна! Застегни мне левую манжету.

– Не могу, я в перчатках.

– Ты могла бы и снять…

Он, впрочем, не настаивает больше, всё такой же насупленный и встревоженный. Минна любуется собой перед старым трюмо, сосланным в эту отдалённую комнату, а потому заманчивым: всегда можно обнаружить что-то новое, вглядываясь в незнакомое зеркало…

Она вдруг начинает петь звонким и чистым голоском маленькой девочки:

Вот фиалка,

Вот малышка.

Это жёлтая мартышка!

Ти-ри-ри! Та-ра-ра-ра!

Порезвимся до утра!

Антуан ошеломленно поворачивается к ней.

– Что это такое?

– Это? Да просто песенка.

– Кто тебя научил?

Она задумывается, приставив палец к виску, и вдруг вспоминает, что эту грубоватую считалку мурлыкал, забавляясь с ней, её первый любовник-практикант. Забавное воспоминание… И она отвечает смеясь: