Галина Лифшиц - Невеста трех женихов

Летом и произошло необъяснимое. После сессии договорились огромной компанией покататься на теплоходике по Москве-реке. Инка привела Сережку. И они со Светкой делали, как обычно, вид, что ничего между ними нет. Естественно, к нему подкатывались со всех сторон их с Инкой жаждущие отношений однокурсницы, ни сном ни духом не подозревавшие, что он-то уже не свободен. Сережка улыбался, смеялся, общался. А Светка ревновала уже совсем не по-доброму. Каждую из этих «претенденток» ей хотелось взять за шкирку и бросить в маслянистую воду любимой реки. И ничего лучше она не придумала, как начать на глазах Сергея целоваться с каким-то парнем, которого, кажется, даже не знала, как зовут.

Сережкино веселье сняло, как рукой. Он смотрел на нее, будто не веря своим глазам. Будто сон смотрел кошмарный, который никак не прогонишь, от которого проснуться не получается.

Это было все. Совсем.

Светка поняла по Сережиным глазам, что он больше не с ней. И что ничего поделать нельзя – что сделано, то сделано.

Он после этой проклятой прогулки не звонил. Она несколько раз пыталась вызвонить его, но к телефону подходила Инка, они болтали. Инка тревожилась, что брат как-то странно заболел, а к врачу не идет: лежит лицом к стене, не ест ничего. Переутомился? Или что-то серьезное? Но он никого к себе не подпускает и ни с кем не говорит.

Светка тоже лежала, тоже не ела, почти не спала.

В конце лета он улетел в свою аспирантуру. Они так и не увиделись.

Юность – странное время. Почти всегда человек в этот период своей жизни предает сам себя. Просто так, словно пробуя надежность почвы под ногами. Срывается, выкарабкивается, живет дальше, стараясь забыть об ушибах. Непонятно, зачем это устроено именно так, да, видно ничего не поделаешь.

Все! Надо было жить дальше и не сметь думать о том, чего не вернешь.

Так Светка и старалась. Изо всех сил. И постепенно, месяц за месяцем, у нее получилось не вспоминать.

Зимой Сережа не прилетел. И вообще больше не прилетал – дела. Родители и Инка летали к нему.

– Суровый стал, – жаловалась подруга, – Перековался в своем капиталистическом раю.

Но Светка не могла себе позволить продолжать разговоры на эту тему.

Любовь была погребена навсегда.

Когда она оканчивала институт, родители получили европейское гражданство, очень быстро, видно, отцовские заслуги на астрономическом поприще были велики.

Внезапно умер дедушка, и семья опять собралась вместе на короткое время.

Бабушку решили безоговорочно забрать к себе: хватит ей в своей больнице за гроши надрываться, и так уже пенсионный возраст на сколько «перегуляла». Да та и не сопротивлялась, осиротевшая, поникшая.

Светлану оставили в покое: взрослая, самостоятельная. Не пропадет.

Кто мог знать, что в течение нескольких месяцев все решится иначе?

Светка как раз начинала уставать от своей одинокой независимости. Жизнь теперь стала казаться однообразной: исчезли сессионные институтские лихорадки, потихоньку распадалась бывшая студенческая тусовка, девчонки повыходили замуж.

Рутинная работа, пустой дом, в котором ее никто не ждал, одни и те же лица в одних и те же клубах – тоска временами одолевала нешуточная.

По давним Светкиным планам, ей полагалось бы выйти замуж за Сережку, родить ребенка, потом еще одного, крутиться в любовных заботах… Но об этих планах даже вспоминать было строго-настрого запрещено самой себе.

Что оставалось? Жить для себя. Так красиво называлось ее существование, приносящее все меньше радости.

В тот вечер они с подругой несколько перебрали и танцевали как сумасшедшие что-то невообразимое, заряжая всех своей неуемной энергией. К ним присоединился парень, классный, веселый, красивый. Только одет он был как-то слишком пафосно для такого неформального места, где они с такой самоотдачей расслаблялись. Вскоре все стало ясно-понятно: не свой оказался парень, гость с чужих берегов, иностранец.

После бешеного танца он вежливо взял Свету под руку и пригласил за свой столик.

– I’m not for sale[2]., – вырвала она руку.

– But I wasn’t going to buy anything, – успокоил «красавец хоть куда» своенравную танцорку. – You’re very stylish[3].

Его английский оказался вполне беглым, но произношение – так себе. С чисто профессиональным любопытством Света поинтересовалась, из какой страны приехал ее уверенный в себе партнер. Оказалось, что из Италии. Он не был скучным, как другие иностранцы, которые чаще всего вели себя по-жлобски или слишком нагло, решив, что Россия – самое подходящее место для избавления от комплексов неполноценности и прочего психопатологического хлама, приобретенного в своих спокойных благополучных странах «первого мира».

Света не выносила, когда американцы начинали учить жить. Ей казалось, что чуть ли не каждую фразу любой американец, живущий в России, начинает словами: «А вот в Америке…» И дальше шел довольно стандартный текст на тему: «Как хорошо в Америке и как погано в России».

Сначала, когда все это имело еще некий интригующий налет новизны, она слушала, прижимала близко к сердцу, а потом, после командировки в Нью-Йорк, где от жителей шло страшное напряжение, где возникало тягостное ощущение, что все насквозь пропитано запахом денег и люди жадно дышат деньгами, едят деньги и думают только о них, где свежим взглядом легко было увидеть тихое (а иногда и не очень) помешательство его несчастных обитателей, она перестала щадить патриотические чувства своих американских собеседников, делающих огромные состояния в Москве и при этом презирающих русских в открытую, и на каждое упоминание о «вот в Америке» отвечала по-английски: «Ну и вали туда, бой, если здесь не нравится». Жестко ломала им их воздушный ностальгический кайф. А потом просила на минуточку представить, что было бы, если бы она, живя в Америке, поучала тамошних местных жителей уму-разуму со своей колокольни. Обидно ведь было бы? Не поняли бы, правда? Впрочем, никто никого переделать бы не смог, как ни старался. Американцы продолжали изо всех сил собой гордиться. Доверчивые до поры до времени русские слушали про состоявшийся земной рай за океаном. Все шло своим чередом…

Но с этим итальянцем только потому она и разговорилась, что парень так искренне и открыто восхищался Москвой, так горячо и честно рассказывал, какие русские люди оказались культурные и умные. Он там, у себя, был уверен, что здесь всегда стоит страшный холод, и местное население после коммунизма живет бедно, чуть ли не в землянках обитают, обильно припорошенных вечными снегами. А тут его недавно привели в одну обычную московскую квартиру, и там на кухне стоял холодильник (он произнес это с восторженным ударением и сделал многозначительную паузу), а в гостиной – телевизор!

Света даже сначала не очень-то и поняла причину его неумеренного восторга, она-то, например, перлась бы, попадись ей такая семья, которая не держит дома «ящик» и свободное время проводит не бессильно вперившись в экран, а как-то более оригинально. Но тем не менее ее покорил этот доброжелательный наив гостя. И они подружились.

Марио находился в Москве не как турист: он налаживал колоссальное текстильное производство, филиал их семейного дела. Его «оперное» имя Свету поначалу смущало, она не могла в обычной болтовне говорить высокопарное Ма-ри-о. Стала звать его Маша. Есть же имена-унисекс – Саша, Валя. Пусть к ним прибавится еще и Маша.

Ему жутко понравилось.

– Но и я тебя буду звать, как мне легче, – предупредил он.

Итальянцу невозможно выговорить правильно начальные звуки ее имени, «св» – это слишком трудное сочетание. Он сначала старательно произносил: «Звэта, а узнав значение этого имени, стал называть ее Кьяра – что в переводе и значило «Света».

Через пару недель после его отъезда Света поймала себя на том, что ждет ежевечерних звонков из Италии уже с утра. Ей стало неинтересно куда-то ходить по вечерам, она жила то предвкушением разговора, то воспоминанием того, что он сказал, как сказал Марио, как засмеялся, его упрямого акцента в английском. Стала учить нетрудный для нее итальянский – первый признак влюбленности (она всегда, влюбляясь, стремилась приблизиться к человеку, читая то, что он читает, слушая его музыку, увлекаясь его увлечениями).

Он происходил из хорошей, известной (по-старому бы сказали «знатной») семьи, богатой не в первом и не во втором поколениях. Он гордился своими предками, называл какие-то звучные, но ничего не говорящие Свете родовые имена.

Однажды Марио рассказал ей, как в детстве, когда учился в начальной школе, у них в классе брали интервью люди с телевидения, и у него спросили, богаты ли они, а он не знал, как это.

– А где ты живешь?

– В доме, – мальчик просто не понимал, о чем тут спрашивать.

– В большом доме?

– Наверное, в большом. Нет, не очень. Другие дома у нас больше, этот мне очень большой.

– И сколько комнат в этот небольшом доме?

А он и не знал, что это важно, что нужно сосчитать. Ответил масштабно:

– Десять. Или двадцать. Я вам завтра точно скажу, ладно?

Дяди с телевидения выглядели веселыми, добрыми, ему ужасно хотелось с ними подружиться, он вообще был общительный.

– И где еще у вас дома?

– На Луганском озере. На озере Комо – мой любимый, очень красивый. А еще – не помню. Я не во всех был.

– А что делает твой папа?

– Работает на фабрике! – Марио гордился своим отцом, они были большие друзья.

– Кем? Рабочим? – вкрадчиво спросил улыбчивый дяденька.

– Наверное, да. Не знаю точно. Мама говорит, что он работает как вол. Но как называется работа, я тоже завтра скажу, я у него спрошу.