Бабушка дожидалась нас на веранде. Она опиралась на мятно-зеленые, блестящие от свежей краски перила и пощипывала ленты чепца. Дети козырнули хорошими манерами: Артур шаркнул ножкой, Лиззи присела, смешно согнув толстые коленки. Усмехнувшись, бабушка поманила их леденцами, и тогда наша мелюзга, забыв о приличиях, затопотала по ступеням. «Какие они у тебя белые», — заметила бабушка, пропуская всех в дом. При виде ее ухмылки, обнажившей бурые зубы, с меня слетела робость. И я, конечно, призналась, что выкрала обоих из коляски у белой леди, в связи с чем меня ищет вся лондонская полиция. Старуха расхохоталась. Сказала, что всегда верила, что я сумею окрутить белого, хотя мой законный брак стал для нее сюрпризом. Но раз так, то ее белые правнуки, безусловно, унаследуют плантацию. У меня на языке крутился ответ, что это вообще-то само собой разумеется, учитывая, сколько средств вложил в плантацию Джулиан — каждая шестеренка на сахароварне куплена за наши деньги! Но я лишь молча поцеловала ей руку. Кстати, про тебя она так ничего и не сказала. Мне кажется, она боится вслух произносить твое имя.

Ни Нору, ни мадам Селестину я на плантации не застала. Моя мать умерла еще в августе семидесятого, сразу после нашего отъезда. Негры рассказали, что ее унесла лихорадка, но я думаю, что ее, как болото, засосала в себя тоска. Мадам Селестине повезло больше. Получив вести о твоем отбытии и моей свадьбе, она вытребовала у свекрови свою долю и вернулась в Натчез, где основала молитвенное общество для офицерских вдов. Наверное, даже лучше, что их обеих там не было. Мадам Селестина так зыркнула бы на моих детей, что я разорвала бы ее на мелкие кусочки, а мама не знала бы, как держаться с белым зятем. Но я все равно прорыдала весь день напролет. Мне ведь так хотелось, чтобы они обе увидели меня такой — не гулящей девкой, а женой видного политика, матерью двух очаровательных крошек, за которыми ходит белая нянька! Это поставило бы точку в конце моей прошлой жизни.

В воскресенье после церкви, где у меня спина чесалась от завистливых взглядов, мы отправились на прогулку. Только Ринни пряталась в спальне, обложившись льдом, — наш климат казался англичанке адским пеклом. Дети играли взапуски вокруг фруктовых деревьев и набивали рты персиками, чавкая и размазывая по лицу мякоть. Мы с Джулианом, держась за руки, прогуливались по дорожкам. Хромота не позволяет ему ходить быстро, но никак не сказывается на его энергичности. Гуляет он черепашьим шагом, зато подолгу. Мы обсуждали дела, связанные с сахароварней, как вдруг на меня со всего разбегу налетел Артур. А за ним и Лиззи, такая липкая и сладкая, что хотелось ее тут же обцеловать. Вереща наперебой, дети потребовали рассказать, как мама с тетей Фло были маленькие. Где бегали, во что игрались. Малыши канючили и висли на мне, а я стояла, как колода, и слова вымолвить не могла.

Что мне им рассказать? Вон там, детки, сахароварня, где управляющий грозился утопить меня в чане с патокой. В шутку, конечно, но для меня слово белого было грозной заповедью, а патоку я по сей день в рот не беру. А там, у крыльца, стояла телега, в которую меня уложили связанную, как поросенка. Телега увезла бы меня на аукцион, если б не вступилась тетя Фло. Потом я пряталась в ветвях дуба, и родной отец смотрел на меня снизу вверх и морщил лоб, пытаясь вспомнить мое имя. Это вам рассказать, да? В Лондоне мы с тобой плели небылицы о нашем детстве и выдавали на-гора всем желающим. Я могла бы солгать и сейчас. Но Джулиан не терпит ложь, он пристыдит меня, он разозлится не на шутку…

Но вот шершавые губы касаются моего уха. «Скрести пальцы, милая, — шепчет Джулиан. — Потом, как подрастут, ты им все расскажешь. А пока скрести пальцы». Тогда будет не ложь, а понарошку, догадываюсь я и скрещиваю пальцы до ломоты в суставах. И вру так самозабвенно, как не врала никогда в жизни, вру так, словно целовала камень Бларни на родине мужа, вру так, словно заговариваю зубы святому Петру, чтобы прошмыгнуть в рай для белых. Про качели, и пикники на день рождения, и как мы с тобой ходили в одинаковых платьях. Вру так, словно ложь может вернуть тебя к жизни.

За моим враньем мы проходим задний двор и останавливаемся у старого бананового дерева. И тут вдруг я недосчитываюсь одного голоска. Хватаюсь за сердце, оборачиваюсь. Но Лиззи просто замешкалась у ржавого чана, прислоненного к стене курятника. Привстав на цыпочки, она держится одной ручонкой за край, а другой машет в воздухе. «Подождите, я хочу ее поймать!» — азартно пищит наша дочка. «Да кого же, Лиззи?» — удивляется Джулиан, и она морщит веснушчатый лобик. «Разве ты не видишь, папа? — спрашивает она озадаченно. — Мама, а ты видишь?»

На этом я могла бы и закончить. Тогда письмо прозвучит особенно трогательно, когда Джулиан после всех правок, которые сократят текст на три четверти, зачитает его на следующем спиритическом сеансе. Я-то знаю, что ты обходишь стороной сборища белых, но Джулиан не теряет надежды получить от тебя весточку. И все же закончить так письмо я не могу. Потому что все это несправедливо, Фло, чертовски несправедливо! Не знаю, превратилась ли ты в Маман Бриджит и пляшешь ли с Бароном под бой барабанов, или твое тонкое тело унеслось в астрал, или ты просто умерла, когда схлынул аффект, даровавший тебе великую силу. Джулиан говорит, что на дороге самопожертвования нет перевалочных пунктов: раз вступив на нее, приходится идти до конца. А я говорю — несправедливо, и все тут! Иногда я пытаюсь представить себе мир, где тебе не пришлось бы приносить такую жертву, но у меня не хватает ни воображения, ни веры. И тогда я злюсь еще пуще.

Но если выбирать, во что верить мне, я знаю, какой бы сделала выбор. Я выбрала бы поцелуй на моей щеке — надеюсь, уже морщинистой и дряблой. Выбрала бы руки, укладывающие меня на ложе, застеленное очень мягко. И пыльцу с синих трепетных крыльев, которая падает и сыплется в глаза, пока не начнет клонить ко сну.

С любовью,

Дезире Эверетт-Фариваль