— Она — моя собственность!

Так будет понятнее. У телеги работорговца высокие борты, и я не вижу, что творится с Дезире. Но слышу, как она постанывает. Не от моих слов, конечно, просто веревки больно впились ей в щиколотки и запястья.

Негодяй скрутил ее крепко-накрепко, как каджуны связывают уток, которых привозят продавать по пятницам. Мою сестру! Ведь она же — моя сестра!

— Была ваша, стала наша, — ухмыляется кентуккиец. Говорит он подобно всей белой голытьбе, так растягивая слова, что под конец фразы забываешь ее начало.

— Ты не можешь ее забрать! Ну… зачем она тебе? Она недостаточно сильна, чтобы работать!

Мсье Жак чуть ослабляет хватку, чтобы вдохнуть. О, святая простота! Рабы, что собрались поглазеть на то, как «мисса Флоранс мутузит чужого», отводят глаза и шаркают босыми ногами по гравию. Да я и сама понимаю, что сболтнула глупость, и кусаю губы, пока работорговец заходится хохотом.

— Работать! Нешто ж вы решили, будто ей придется хлопок собирать аль тростник рубить? Эк хватила! — и он сплевывает табачную жвачку. — Нет, мисс, квартероночки — товар штучный. Будет «красоткой» в Новом Орлеане. Работенка нехитрая, вставать лишний раз не придется.

Он гогочет, вытирая лицо грязным шейным платком. Пот катит с него градом. Видно, не привык к нашей майской жаре.

— Чтоб тебе темя напекло! — ору я, выворачиваясь из захвата. — Чтоб тебя солнечный удар хватил! Каналья, свинья, чтоб ты сдох!

Отталкиваю управляющего и бросаюсь на веранду, перескакивая через ступени. Уже оттуда, развернувшись, разглядываю телегу сверху. Как и полчаса назад, когда я услышала всхлипы Норы, которую обнимала и похлопывала по спине Роза. А как выскочила я на улицу, так платье мое, уже мокрое от пота, мигом на мне просохло. Во внутреннем дворике стояла телега, запряженная двумя мосластыми мулами, а в той телеге лежала моя сестра, опутанная веревками. Когда я сдирала кожу на пальцах, пытаясь развязать веревки, она все шептала: «Фло, куда меня увезут? Что со мной будут делать?»

Теперь я знаю, куда ее увезут. И что с ней там будут делать.

Врываюсь в гостиную без книксена и как есть — растрепанная, грязнущая, с серыми от пыли волосами. В первый миг бабушка и мама подпрыгивают, кто где сидит — одна в кресле, другая на диване. Что за мелкий бес перед ними? Какого дьяволенка нелегкая принесла? А я взаправду злее, чем Люцифер накануне Пасхи. Стоит мне закрыть глаза, как в темноте возникают бабочки и царапают мне веки острыми крылышками. Злые слезы текут не переставая. Ранки на шее щиплет от соли.

Я открываю рот, чтобы пожаловаться на грубияна из Кентукки, который обманом завладел моей Ди, но тут же закрываю его и тупо таращусь на чайный столик. Перед бабушкой лежит стопка мятых ассигнаций. Узловатые пальцы теребят купюры. Я пошатываюсь. Мир проносится перед глазами шуршащей синей лентой, но хлопок приводит меня в сознание. Мама закрыла молитвенник.

Дамы Фариваль обмениваются взглядами, после чего бабушка, пряча ассигнации под льняной салфеткой, кивает маме:

— Твоя придумка, Селестина. Ты и объясняй.

— И объясню, — отвечает мама. — Флоранс, не глупи, пожалуйста. Ты уже не малое дитя. Тебе двенадцать, ты просватана, а через два года сможешь назваться невестой пред Богом и людьми.

Ввиду торжественности момента мама прикрывает глаза и распускает губы. С тем же выражением лица она молится. Уже потом я узнаю, она пытается подражать экстазу святой Терезы в том виде, в каком его запечатлел Бернини. Пока же мне кажется, что она похожа на мертвую курицу с приоткрытым клювом и затянутыми пленкой глазами.

— Вспомни, как мучило Сару присуствие Агари с Измаилом. Ты ведь не хочешь для себя такой же участи? И мы с бабушкой ее тебе не желаем. Служанка-квартеронка — пагуба для любого мужа, даже самого добродетельного. Не искушай судьбу, Флоранс, — начинает она и, заметив, что у меня глаза на мокром месте, кажется, впервые проявляет ко мне сострадание.

По взмаху белоснежной руки я приближаюсь к дивану, и она гладит меня по свалявшимся пыльным волосам, целует в лоб, нашептывает что-то ласковое. Но обида ожесточила мое сердце, и я вздрагиваю от ее поцелуев, словно по коже водят куском сырого мяса.

— Каких-то несколько месяцев, и ты будешь благодарить нас за то, что мы изгнали змея-искусителя из твоего Эдемского сада. Так будет лучше для всех нас, Флоранс, и для тебя в первую очередь.

— Как прикипела к той малявке, так от нее и отлипнешь, — вторит маме Нанетт. — Коли хочешь, я сыщу тебе другую девчонку на побегушках. Почернее да посмышленее, чем Дезире. А с ней хлопот не оберешься.

От ее слов мой гнев вспыхивает с новой силой. И этот шум! Тысячи крыл хлопают в унисон, словно стая цапель вспорхнула с болота. Только это не птицы. Это бабочки. Они жадно тычутся во тьму хоботками. Ищут сладкую и вязкую, как патока, уже начавшую сворачиваться кровь. Ждут, когда я их напою.

— Нет! — кричу я, вырываясь от матери, как давеча вырвалась от мсье Жака. — Я не согласна! Кроме Дезире никто мне не нужен. Она же моя…

Они замирают.

— …сестра! — хлещу их наотмашь и, сразу струхнув, пускаюсь наутек.

Ох, какая меня ждет выволочка! Но мне все нипочем. Я должна вызволить Ди, и я ее спасу. Даю клятву и беру в свидетели Эрзули любимую и любящую, и мудрого змея Дамбаллу, и близнецов Марасса, что с детской жестокостью мстят врагам. Ведь я — мамбо! Я — их жрица!

Хотя на самом деле никакая я не мамбо и заслуги мои на жреческом поприще весьма скромны. До сей поры служение мое ограничивалось тем, что я помогала Розе смешивать снадобья и подбирать правильные ингредиенты для гри-гри[38]. И еще стоять на стреме, когда она входит в хижины рабов, чтобы лечить захворавших, пророчествовать и делать привороты. Если она еще бьется на полу в трансе, а по улице вышагивает мсье Жак, я подлетаю к нему, висну у него на руке и болтаю, пока он не забывает, зачем вообще сюда пожаловал. За это время Роза успевает прийти в себя, а рабы — замести узоры, нарисованные кукурузной мукой на полу. И затушить свечи. И разобрать алтарь. И сунуть под кровать окровавленную тушку петуха.

Невзирая на мои просьбы, Роза отказывается меня инициировать. Говорит, я слишком мала, чтобы быть оседланной. Будто я не видела, что Они подчас творят с своими мамбо. Взять хотя бы тот раз, когда Дамбалла загнал ее на дуб и, очнувшись, она поняла, что обвилась вокруг ветви в десяти футах над землей… Общаться с Ними напрямую мне еще рановато.

К счастью, в друзьях у меня есть настоящая мамбо. Это Роза. Именно к ней я бегу со всех ног.

Роза дожидается меня в детской, сидя на своем любимом плетеном стуле. У ног ее стоит корзина с требующим штопки бельем. От няни разит ромом, но сама она ни в одном глазу — видать, пыталась напоить допьяна Нору, чтобы облегчить той разлуку с дочерью. Ничего не вышло. Нора по-прежнему подвывает на задней веранде — тихонько, чтобы не навлечь гнев хозяев и чтобы ей не вторила Дезире.

— Останови его, няня! — кричу с порога. — Наложи на него заклятье-вангу! Пусть он тотчас же уйдет и оставит мне Дезире!

La wangateuse — так за глаза называют ее рабы. Колдунья, которой подвластны и приворотные зелья, и заклятья-ванги, налагаемые на врагов. Хотя не припомню, чтобы она хоть раз кого-то проклинала.

— Я не могу, — отводит взгляд Роза.

— Почему?!

— Не могу, и все. Если б это было так просто! О, тогда аукционы пустовали бы, и матерей не разлучали бы с детьми. Наши заклятья действуют постепенно, не нарушая равновесия, как и все в природе. Опуская в лунку побег тростника, ты же не рассчитываешь, что через минуту будешь есть ложками патоку? На мироздание можно влиять — словами, делами. Но не надейся получить желаемое, сказав пару строк в рифму и поводив руками в воздухе.

— Но так же… так же несправедливо!

— Господи, Флёр, ты как вчера родилась! — в сердцах восклицает няня. — Посмотри вокруг, девочка! Где ты видишь справедливость?

Вглядываясь в лицо, ставшее таким привычным за пять лет, я как будто вижу его впервые. Клетчатый тиньон, за отсутствие которого бабушка надавала бы ей оплеух. Стянутая от ожогов щека. Морщины на нестаром еще лице. А много миль и лет назад — запах кофе, запах похоти и смерти…

…На улице бьется в путах моя единокровная сестра…

…Сама еще того не зная, я загадываю первое желание…

— Тогда просто задержи его, — говорю я, тоже опуская глаза. — Я быстренько.

— Куда ты собралась?

— К Мерсье. Попрошу Жерара перекупить Ди, а уж потом он уступит ее папе.

— Не надо, Флёретт, — тихо просит Роза. — Из «Малого Тюильри» Дезире уже не вернется… прежней.

«Нетронутой», — читаю я в ее глазах. Еще одна причина поторапливаться!

— Все лучше, чем если работорговец ее заберет. Задержи его! Поняла, девушка? Это приказ!

Что-то между нами вдруг натягивается — и лопается со звоном.

— Воля ваша, мамзель. — Роза встает с кресла и низко кланяется мне, свой ученице! — Как прикажете, так и оно будет.

Притаившись за деревянной колонной, я наблюдаю, как она подходит к работорговцу и, хлопая себя по бедрам, добродушно тараторит по-английски:

— Мисса Флора передает массе, что погорячилась и прощенья просит. Уж такая наша мисса буйная головушка, вся в бабушку! — Губы растянуты в угодливой улыбке, насколько позволяет шрам. — Вы уж не откажите, масса, откушайте у нас. А коль массе угодно, так старая Роза приготовит джулеп. С мятой, с бурбончиком! В погребе у нас кусок льда имеется, на пароходе с Севера привезли! Вмиг масса все обиды позабудет, уж не будет сердиться на нашу молодую миссу.

А я стремглав бегу в дом, скользя по паркету, и распахиваю дверь в папину спальню. Сюда меня пускают редко, хотя я обожаю разглядывать охотничьи ружья на стенах и две перекрещенные сабли над камином. Если папа приподнимает меня, то с ужасом и восторгом я провожу пальцем по острию. Сталь затупилась, ведь сабли эти отнял у английских офицеров еще мой прадед в 1815 году![39] Но сейчас мне не до сабель. В прошлый раз папа забыл дома свой кисет. Хороший кисет, памятный. Осенью, когда забивали свиней, я попросила Лизон выдубить для меня свиной пузырь, который затем был помещен в шелковый чехол. Получился настоящий кисет, не хуже тех, что продают в Новом Орлеане. Папа остался весьма доволен подарком и набивал его своим любимым табаком марки «perique».