— Мист… Джулиан!

Так непривычно называть его по имени — я как будто думаю вслух.

— Прежде чем вы продолжите, я должна сказать вам нечто важное, — решаюсь я.

Он приподнимает рыжеватую бровь — не глумливо, а заинтересованно. Новая улика?

— Накануне… гибели моей тети мы с ней крепко повздорили. И наговорили друг другу колкостей. И в жестокосердии своем я пожелала ей зла. Это не могло как-то повлиять?..

— Ох, Флора, Флора! Если бы силой мысли можно было убивать, люди падали бы замертво направо и налево. Материализация мысли — такое же суеверие, как месмеризм или хваленый аффект, превращающий Джека в великана. И это все, что вы хотели мне сказать?

— Да, вообще-то. — Я встаю, и он быстро, как тень, встает вслед за мной.

— В таком случае вам следует переодеться и подкрепиться чем-нибудь, если вы, конечно, имеете аппетит.

Уточнение весьма кстати. Долго еще не смогу разжевать кусок хлеба, не ощутив на языке привкус могильной земли.

— Лучше я найду Олимпию и Мари. Им как никогда нужна поддержка.

— Разве я не говорил, что вы сама доброта? Ступайте, моя милая.

— Благодарю вас.

Мы прощаемся, но неловко, ведь я по-прежнему в ночной сорочке, а Джулиан не знает, как вести себя с леди, одетой неподобающе. Да и слишком быстро все произошло. Мы не успели свыкнуться с помолвкой и дичимся, точно два подростка, которые знать друг друга не знали, а их силком поставили в пару на новогоднем балу. Наконец я привстаю на цыпочки и чмокаю жениха в щеку. Он поглаживает меня по спине, едва касаясь, точно его пальцы тоже смущены столь близким контактом с моей разгоряченной кожей.

— Да, кстати, Флора, а зачем вы вообще шли к мадам Ланжерон посреди ночи? — спохватывается Джулиан, отстраняясь.

— Я сомнабула, — говорю я первое, что приходит в голову, а он кивает невозмутимо, словно ничего иного от меня не ждал.

Глава 8

Все воскресенье Мари Ланжерон, впервые за свои восемнадцать лет пропустившая мессу, прорыдала в объятиях мадам Лабуш. Олимпия занималась подготовкой к похоронам, и в библиотеку, где она окопалась, захаживали посыльные из похоронного склада «Джей и К0». Под вечер нанес визит мсье Фурье и привез несколько рулонов крепа и бомбазина. Ткани, надо полагать, были те самые, «панические». Я скорее надела бы пропитанное гноем вретище Иова, чем такую обновку. Хотя мы с кузиной едва ли обменялись парой фраз за весь день, Олимпия разделяла мои чувства. Сдержанно поблагодарив жениха, она выпроводила его за дверь, а затем велела Нэнси разрезать все ткани на полотнища и завесить зеркала, как велит обычай. На всякий случай я набросила отрез крепа на школьную доску. Лишним не будет.

Тем же вечером Дезире попросилась ко мне спать. Она боялась, что ночью явится дух тети Иветт — пучеглазый, окровавленный, с огромной раной на затылке, из которой гребнем выпирают обломки костей.

Говоря начистоту, я порадовалась ее компании, потому что сама боялась того же. Поминутно вздрагивала, принимая любой наружный звук, как то перестук копыт или скрип тачки, которую толкает торговка апельсинами, за шарканье шагов этажом ниже. Несколько раз я, не сдержавшись, вставала на четвереньки и прикладывала ухо к полу. Мне казалось, будто в спальне Иветт кто-то ходит. Ходит, пошаркивая, осторожно, ощупью, — как тот, чьи глаза залиты кровью… Но как только моя щека касалась гладких, слегка липких от мастики половиц, в ушную раковину лезла тишина. Ею была наполнена запертая на два поворота ключа и опечатанная сургучом опочивальня Иветт. Тишиной волокнистой и пыльной, как высушенный испанский мох, которым в наших краях набивают подушки. Только тишиной и ничем иным.

На всякий случай мы совершили вылазку в соседний квартал, где дома были облицованы не безлико-белым известняком, а кирпичом. Орудуя пилкой для ногтей, наскребли кирпичной крошки, а затем рассыпали ее под половиком у порога спальни, чтобы ни один злой дух не сунулся за этот барьер. Худо-бедно защитились. Но легче на душе не стало.

Газ мы не гасили до полуночи, а будь у нас возможность, то и спали бы при свете, но Олимпия, совершавшая обход своих владений, сделала нам строжайший выговор. Угроза, что за газ придется платить нам, сразу же возымела действие. Мы юркнули под одно одеяло, но долго еще ворочались и толкались холодными пятками, прежде чем нас сморил сон. Пожалуй, я проспала бы до полудня, если бы не ранний визит жениха. К своему частному расследованию мистер Джулиан Эверетт, член парламента и мой нареченный, приступил в понедельник, ровно в восемь утра. Опрос свидетелей начался в персиковой гостиной, там, где еще вчера мистер Локвуд дал мне понять, что чувствовали невольницы, когда их ставили на аукционный помост. Но сегодня мне уготована иная роль — не подсудимой, а судебного секретаря.

Сначала мистер Эверетт вызывает горничных. Нэнси похожа на овечку с широко расставленными глазами и копной белокурых кудряшек, из-за которых топорщится ее чепец. Августа костлява, вечно поджимает губы и в профиль напоминает копченую пикшу. Пока мы усаживаемся на диване, а я помещаю на колени наклонную подставку для письма, служанки топчутся на коврике, не зная, куда девать руки.

— Мы уже рассказали все полиции, сэр, — бубнит Августа.

— В таком случае повторить рассказ вам не составит труда.

— Но мы и впрямь ничего не слыхали, мистер Эверетт! — вступает словоохотливая Нэнси. — За день так набегаешься, что под вечер только и мечтаешь, чтоб поскорее на боковую.

— Шутка ли — две горничные на такой домище! — поддакивает Августа.

Выслушивать жалобы Джулиану недосуг, и он делает жест большим и указательным пальцами, словно защипывает служанке рот.

— О ваших тяготах мы побеседуем в другой раз. А покамест скажите, голубушка, о чем вас расспрашивал мистер Локвуд?

Девушки быстро переглядываются.

— Инспектор все больше про характер мисс Флоры допытывался, — сообщает Нэнси. — Нет ли за ней склонности к буйству, не кидается ли на людей с кулаками…

— И что вы ему сказали?

Я поднимаю глаза от листа.

— Ну, мисс, он же из столичной полиции. — Нэнси теребит лямку фартука. — Не могли ж мы ему наврать. Пришлось рассказать без утайки.

— Вы поступили правильно, голубушка, — по-отечески хвалит ее Джулиан. — Ложь — исток всех зол, ведь недаром же враг рода человеческого носит титул «отца лжи». «Не лгать ни при каких обстоятельствах» — вот первое правило в моем Приюте Магдалины!

Мне почудилось или на этих словах он искоса на меня посмотрел? Да, все так, но Джулиан лишь проверяет, успеваю ли я записывать, ведь разговор ведется в быстром темпе.

— Какую характеристику вы дали мисс Флоре?

— Ну, мы сказали, что нрав у нее сносный, работы лишней не задает. Сестру еще очень любит, только и слышно — моя сестра то, моя сестра сё. Но временами на мисс Флору находит, — без обиняков говорит Августа. — В первый вечер по приезде она такой ор подняла, что мы решили, будто к ней сам сатана пожаловал. А на самом деле она барышниной куклы напугалась.

— И в особые женские дни она «злющая, как зверь», — последние слова Нэнси выделяет интонацией, как бы забирая их в кавычки. — Так про нее мисс Дезире сказала, когда просила у покойной мадам позволения отселиться.

Кончик карандаша ломается от нажима, оставляя на листе грязный прочерк. Вот уж не думала, что розыгрыш Дезире на шаг приблизит меня к тюрьме. А возможно, и к виселице!

Джулиан продолжает интервью. Его интересует образ жизни покойной Иветт Ланжерон. Служанки наперебой сообщают, что мадам часто возвращалась за полночь, что, впрочем, типично для дам ее положения, у которых что ни ночь, то развлечение. Гостей мадам приглашала нечасто и в основном знакомых, вроде четы Лабуш или мсье Фурье. На какие средства жила госпожа, горничные доподлинно не знали, однако единодушно заявили, что жалованье им платили без задержек.

— Благодарю вас, голубушки, ваши ответы помогут восстановить справедливость, — улыбается Джулиан, но довольно вяло.

Поведение горничных не вселяет надежды. Перед ним девушки вытягиваются в струнку и послушно, хотя и сбивчиво, отвечают на вереницу вопросов. Но какие взгляды они роняют на меня! Если я резко встану, они с криками бросятся врассыпную.

Мистер Эверетт озадачен, раздосадован, ощутимо сконфужен, но не готов смириться с первым поражением.

— Назовите свои полные имена, возраст, место рождения и как долго вы здесь служите, — отдает он приказ. — Эти сведения понадобятся, чтобы вызвать вас в суд как свидетельниц со стороны защиты.

При упоминании суда служанки грустнеют. По всем признакам понятно, что моя невиновность у них под большим вопросом.

— Анна Стоун, двадцать лет, где родилась не ведаю, но воспитывалась в работном доме Саутварка. Туточки, в Лондоне, — рассказывает про себя Нэнси. — Нанялась сюда… сейчас вспомню… в Богородицын день[35], полтора года назад.

— Августа Лессинджер, двадцать семь лет, родом из Кента, — тарабанит Августа. — На службу к мадам Ланжерон поступила в тот же день и год.

— А как так вышло? — спрашиваю я негромко, но они все равно вздрагивают. — Ну, почему вас наняли в один и тот же день?

— Да так и вышло, мисс. Утром мадам двух горничных рассчитала, а вечером наняла двух новых. Чего ж тут непонятного?

— Но в чем же провинились те горничные, раз тетя одновременно их про… гнала? — уточняю я, радуясь втихомолку, что вовремя заменила последнее слово.

Какой вышел бы конфуз! Столько лет прошло, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что больше нигде в мире не торгуют людьми. А казалось бы, к хорошему привыкаешь быстро.

— Кухарка сказывала, будто были они трещотки и много мололи языком, — припоминает Нэнси. — Вот и не пришлись ко двору.