Я никогда не восторгалась кислотным музоном, но в соединении со всем остальным это был сильнейший кайф для семнадцатилетней провинциалки, и я стала танцевать, как поведенная, забыв обо всем вокруг. Я еще не сказала, что танец — это моя стихия, и все мои подружки считали, что я двигаюсь так, как им не научиться в жизни. Я никогда не хотела заниматься танцами специально, возможно, я была слишком серьезная и не видела в них ничего, кроме дискотечной дури, но наверняка из меня вышла бы очень хорошая танцовщица. И в те редкие моменты, когда я могла расслабиться и отдаться стихии танца, я улетала в такие дали, что не чувствовала своего тела, становясь одной из вспышек цвета, частицей музыки и чистого движения, нет, правда, я красиво танцевала…

Ненадолго придя в себя, я обнаружила, что Мишки нигде нет, и я танцую в окружении каких–то невменяемых рож, на которых не отражается и частичка здравого смысла. Словом, было уже сильно за полночь, и все набрались до состояния свинячьего визга. Любопытно, что, несмотря на это, я увидела приличную очередь у буфета, будто бы выпивки все еще не хватало. О, милая моя Родина! Тогда это казалось мне совершенно нормальным…

Мишка стоял у буфета с какими–то дружками и пил водку. Он не сразу узнал меня, а, узнав, сразу окрысился:

— Ну чё, танцуем? — Я поразилась, сколько злобы и ненависти было у него в лице. А ведь трезвый он был совершенно обычный, нормальный парень. Я, кажется, повторяюсь.

— Давай, Сонька, балерина на хуй! Станцуй для пацанов! — Мишку несло, его дружки посмеивались, будто все им произносимое могло называться человеческой речью. Мишка покачивался на нетвердых ногах и продолжал осыпать меня пьяным бредом.

— Пойдем домой, — сказала я. — Пожалуйста, пойдем.

По-видимому, этих слов он и ждал, поскольку безумно расхохотался и стал тыкать в меня пальцем, будто я сказала что–то смешное.

— Ты в натуре, балерина, — гундел он, захлебываясь, но, продолжая пить. — Я тебе кайф ломать не буду. Я же не конченный, свою невесту вот так обломать!

Словом, это был дебильный экспромт, который слышал на Руси каждый тысячу раз, бесчисленные повторения того же самого, бессмысленного обвинения, вдруг вбитого намертво в бухие мозги, повторения повторенного с еще более чудовищными домыслами, в которые и сам–то пьяный, протрезвев, не поверит. На каком–то пассаже, я поняла, что больше не вынесу этого скотства, музыка уже меня не радовала, яркие вспышки раздражали, у меня заболели виски, и я, сказав, что иду домой, развернулась и направилась к выходу.

Если бы я была в юбке, а мой номерок от пальто хранился бы у Мишки, все могло бы сложиться по-другому. Несмотря на все Мишкино свинство. Но и себя, если разобраться, мне тоже не за что было осуждать.

Я вытащила номерок из кармана джинсов, забрала пальто, и тут какой–то неизвестный парень подхватил его и помог мне одеться. Рассмотрев незнакомца, я решила, что он не местный (лица наших были мне в основном знакомы). Впрочем, он мог приехать из какой–нибудь деревни, да мало ли откуда он вдруг возник в нашем захолустье. Главное, он мне совсем не понравился, поскольку лицо его было все в оспинах, и одет он был в какую–то едва ли не драную куртку. Впрочем, никто в Полесске не одевался от кутюр, да и время было тяжелое. На мне самой было перелицованное мамино пальто из потертого каракуля, и знала я, что не по одежке встречают. В том то и было дело — не в одежке, а в глазах этого типа, словно он знал что–то, о чем я еще не догадываюсь. Я вспомнила, что он сегодня тоже был рядом, когда я танцевала, но мало ли кто там был…

— Можно, я провожу тебя? — спросил незнакомец.

— Нет, спасибо, — я поискала глазами Мишку, народу в вестибюле хватало, но моего жениха–то и не было. Впрочем, кругом толпилось и так много знакомых, я бы и не вспомнила о каком–то типе, который раз в жизни ко мне обратился… если бы то оказался единственный раз.

Стояла морозная ночь. Мы шли вместе с Галкой Синицыной, ее Вадиком, Олькой Федорченко, ее парнем, имя которого я уже не помню, еще кем–то. Было весело, все смеялись, и я уже выбросила из головы Мишкину дурь, даже виски перестали болеть на свежем, ледяном воздухе. Попрощавшись с ребятами у перил маленького мостика над замерзшим ручейком, что протекал по трубе под асфальтом дороги, я повернула к своему дому, до которого оставалось не больше двухсот метров. И еще до моего среднего подъезда метров пятьдесят.

Именно на этих последних метрах я услышала, что снег позади меня ритмично скрипит. Надеясь, что это догоняет меня Мишка, я обернулась, еще через секунду узнала того, кто подал мне пальто. Все происходило рядом с моим родным домом, который знаком мне с самого детства, и я не могла поверить, что в этом месте со мной может приключиться зло. Поэтому я не крикнула, стоя, как вкопанная дура, пока он не ткнул мне нож под самый глаз. Я даже не почувствовала холод стали, оцепенев от изумления и обиды.

— Крикнешь, изуродую! — злобно сказал этот подонок. — Заходи! Да не бойся, — его оспины вплотную приблизились ко мне, голос помягчал. — Разок выебу и отпущу, только тихо давай, а то порежу.

И я зашла в свой родной подъезд, а он придерживал меня за воротник. На первом этаже в моем доме был пункт приема стеклотары, квартиры начинались со второго этажа, поэтому я рванулась бежать с диким воплем, едва закрылась наружная дверь. Если бы моим возмущением и ненавистью можно было зажечь свет, мой городок утонул бы в звездной вспышке. Мне было плевать даже на смерть, хотя, возможно, в чужом городе я бы сочла благоразумным не перечить насильнику. Своим рывком я избавилась от его руки, и помчалась наверх. Он уцепился за мой сапог — проклятые каблуки подвели — и повалил меня на ступеньки, я все еще визжала, а он стал дубасить меня ногами и руками, но сверху донеслись голоса, и подонок выскочил из подъезда, успев пообещать мне скорую встречу. Моя бедная мама в одной ночной рубашке кинулась ко мне, как курица к последнему цыпленку, и обхватила меня, и завыла. Соседи, пожилая пара, помогли нам дойти до своей квартиры на третьем этаже, и все расспрашивали, цела ли я. Кстати, кроме этих стариков, никто не полюбопытствовал, что стряслось. Не знаю, может, спали крепко, а может, были пьяны.

Я отделалась синяками и царапинами, но пальтишко оказалось в трех местах надрезанным, так что я, наверное, должна благодарить судьбу, что дело не происходило в более теплое время года. Мама, во всяком случае, не уставала молиться за такой благополучный исход, а я почувствовала себя окончательно готовой покинуть родной дом. Безопасность, которую я здесь ощущала, навсегда осталась в прошлом, и я про себя думала, что уж лучше быть изнасилованной подальше от Полесска, чтобы не травмировать несчастную маму.

Мишка, кстати, на следующий же день явился, едва ли не развалил нам с мамой стены, демонстрируя бойцовский дух, и убежал искать моего обидчика, что было, в принципе, правильно, учитывая немногочисленность населения Полесска и мое подробное описание. Однако никто похожий не был найден, а рябой заправщик Филат рвал телогрейку и клялся, что мирно спал у себя дома всю ночь перед сменой. Быть бы Филату невинной жертвой, но Мишка по счастью уже протрезвел, и понимал, что Филат низенький и лет на семь постарше, чем описанный мною тип. Так никто и не нашелся, а вскоре Мишкин гнев остыл, мои ссадины зажили, и наступила весна, которая должна была разлучить меня с моей маленькой родиной.

В первых числах марта я встретила Потапа и, видя его недовольный взгляд, первая спросила, не передумал ли он мне помогать.

— Когда едешь? — спросил Потап.

— Девятого марта, — брякнула я наобум первую дату после восьмого.

— Я позвоню, — бросил мне Потап и добавил, удаляясь: — Мишке ни слова.

А Мишка в последнее время был сама нежность, и я уже стала подумывать, не вышло ли ошибки, и по вечерам терзалась из–за своего дурацкого решения тогда в январе.

В тот год восьмое марта пришлось на воскресенье, и с утра мама, как обычно в последние годы, ходила в церковь, где ставила свечу и молилась за меня. Это была единственная мамина отдушина, ведь у нее так и не появился мужчина, и вообще она тяжело сближалась с людьми. Разговаривать с ней было после церкви труднее, поскольку на нее снисходили вроде как отголоски святости, а я, грешная, была недостойна общения с ней. Тем более что правду объявить я не могла, а лгать я не любила. То есть, это все я себя сама накручивала, чтобы просто не обнять ее и не расплакаться, и не говорить лишних слов.

Слава богу, под вечер накрыли стол, выпили беленькой, грибочками закусили, поплакали там, повздыхали. Сумка спортивная моя стояла уже собранная.

— Я, — говорю, — Мишку не люблю, но открыто признаться в этом духу не хватает, он же у меня первый…

— Так что ему сказать–то? — мама спрашивает. — Он ведь настырный парень, проходу мне не даст.

— Ну, скажи, я в Питер уехала, чтобы немного погостить у подруги по сборам, — придумала я. — Потом он и сам забудет. А потом я ему напишу. И в армию он как уйдет, так и забудет совсем.

На этом и порешили. Больше я Мишку уже никогда не видела. Он остался в армии на сверхсрочную службу, и погиб зимой 96-го под Грозным.

*.*.*

А мы с Потапом выехали в понедельник днем, и вскоре оказались напротив деревеньки Концово.

— Ух, ты, надо уважить традицию, — рассмеялся Потап и свернул. — Я как раз только душик принял!

— Олег, — попросила я, — давай обойдемся без этого. У тебя что, мало девушек?

— Идиотский вопрос, — пожал плечами Потап, стягивая дубленку. — Какое кому дело до чьих–то девушек? Я же не хочу сказать, что ты будешь моей единственной навсегда. Но я чувствую, что ты меня возбуждаешь, я тебя хочу и буду тебя помнить. Честно.

— Давай ты будешь меня просто помнить, за мой ум и красоту, без дурацкого перепихона в машине. — Я не собиралась сдаваться, поскольку ехать 80 километров с Потаповой спермой на коже было не менее неприятно, чем обтирать снегом голое тело среди яркого дня.