Неужели людям так важно, какие именно кровососы оседлают их плечи, думала я. Неужели кто–нибудь считает, что перемена власти хоть как–нибудь была способна изменить его собственную судьбу? И вдруг я сообразила, что именно там, куда я еду, это так.

Всю жизнь до этого проведя в провинции, я равнодушно воспринимала любые столичные перемены. Даже развал Союза, который сопровождал агонию моего отца, никак не всколыхнул застойные воды Полесска. Но вдруг теперь мне стало ясно, что я еду именно туда, где невидимые нити власти тянутся к судьбам десятков миллионов людей, и что происходящее там — это не вялые газетные отголоски и блеклые теленовости, но живая теплая кровь, льющаяся по мостовой, гром речей, зовущих на битву, и реальные танки, целящиеся в народ.

Выходило, что катаклизмы, происходящие в государстве, напрямую могли быть связаны с каждым, кто ехал со мной. Должностные перестановки оставляли одних без работы и куска хлеба, даже могли отнять жизнь, но другие от этого возносились к могуществу, сами могли карать и миловать, и все это так или иначе было связано с деньгами, а судьбы денег меня интересовали давно. Я начала по-новому вглядываться в лица попутчиков, но поняла, что вряд ли кто–либо из едущих в плацкартном вагоне вскоре окажется осыпанным деньгами. Это соображение охладило жар моей фантазии, но, пожалуй, воспоминания о Вадиме сменились более насущными мыслями. Главное же — я сполна ощутила силу и слабость перемен, и, мне кажется, поняла еще немного о моих любимых деньгах.

Незаметно для себя, я задремала, а проснулась только, когда поезд уже медленно втягивал себя в огромную серую Москву.

Не то, чтобы я никогда в ней не была, но детские впечатления от поездок с родителями были какими–то игрушечными.

Сейчас, когда толпа выплеснула меня на площадь перед Киевским вокзалом, у меня возникло чувство, что я не более чем крошечное насекомое, вроде жучка или гусеницы, столь оглушил меня грохот, расплющила толпа, столь яркими были блистательные автомобили и огромные автобусы, мчащиеся мимо унылой нищеты прохожих.

Боже, что я делаю здесь, затравленно думала я, куда я попала, кому нужна в этом каменно-стальном желудке, переваривающем миллионы жизней?

Телефон Ленки Калашниковой не отвечал, а я сидела в грязном скверике у Большой Драгомиловской, и тяжелый чемодан стоял у моих ног, а спортивную сумку с деньгами и самыми важными вещами я прижимала к себе, как якорь, без которого мне грозило сорваться и унестись в гибельный водоворот.

Потом я поняла, что на этом месте практически не встретишь москвича, но тогда мне казалось, что у всех москвичей угрюмые и злые лица, что все они жутко заняты и спешат по каким–то своим важным делам, плохо одетые и мятые, как мои вагонные попутчики.

В какой–то момент затянул промозглый осенний дождик, и я спряталась в переход метро, забитый нервной и серой толпой. У некоторых были, как и у меня, чемоданы, они толкались, ругались, ненавидели нищих, которые тут же просили милостыню, а я в своей нелепой розовой курточке даже не удостаивалась поворота головы, когда меня толкали плечом или били по ногам тяжелой сумкой.

Думаю, что все закончилось бы истерикой и бегством по маршруту вокзал-Брянск-Полесск, но внезапно на меня снизошла какая–то холодная ярость. Я вспомнила об одном мужчине, которого я любила, и который ушел два года назад, и о втором, искалеченном, с оленьими глазами, и я сказала себе, что этому зловещему городу не одолеть меня и не сломать. Я поняла, что я буду драться за себя, за свое будущее в нем, что если будет надо, я убью, если надо — солгу, и если потребуется предать — предам. Только так. Здравствуй, Москва!

*.*.*

У Ленки дома было тесно и накурено. Я сразу поняла, что все в этой маленькой квартире сосредоточено вокруг единственного царька — Ашота Мовсесяна, крепкого невысокого мужика лет сорока, может, немного меньше. Уж какой королевой Ленка приезжала в Полесск, какой опытной и разумной она казалась мне оттуда — сейчас лишь я поняла, что нет в ней ничего выдающегося. Передо мной была просто двадцатичетырехлетняя хозяйка, обычная клуша, которая угождает своему мужчине и жутко боится его потерять.

Исходя из этого, я и решила себя вести со всей скромностью, на которую была способна. Ленка привыкла видеть во мне вторую младшую сестрицу: я никак не собиралась разочаровывать ее.

И я дала себе слово ни в чем не спорить с ними, быть предельно молчаливой и все мнения Ашота воспринимать как истину в последней инстанции.

— Богдан Титомир казьёл, — изрекал Ашот, глядя концерт по ящику.

— Прыгает, как заводной, больше ничего не умеет, — подхватывала я, хотя мне очень нравился знаменитый шлягер «Делай, как я».

— Попробуй настоящий хаш, — говорил Ашот, — скажи, вкуснее ничего не ела в своем Полесске.

— Объедение, — кивала я, запихивая за обе щеки эту жирную пищу, которую вряд ли стала бы есть добровольно. Лена, научившаяся готовить настоящий хаш, была счастлива, глядя на довольное лицо Ашота.

Я, впрочем, не знала, как еще мне отблагодарить дружескую пару за гостеприимство. Для начала дала им понять: я и дня лишнего не собираюсь сидеть у них на шее. Но когда я заикнулась о поисках работы, Ашот по-барски потрепал мои волосы рукой: не торопись, мол, все улажу.

Оказалось, что вдобавок ко всем своим достоинствам, он, еще не видя меня ни разу, а только услышав, что я звоню от вокзала, махом определил мою судьбу. Так, без особенного напряжения, я оказалась пристроенной в точку, торговавшую посудой на Измайловском рынке.

Несколько дней я ходила туда на экскурсии, сидела рядом с беременной продавщицей и училась торговать. Сама по себе точка представляла собой восемь квадратных метров железного контейнера, снабженных прилавком и стендами, на которых красовались рюмки, сервизы, чашки и прочая мелочь, которая завозилась земляками Ашота из Турции или Китая.

Подсчитав примерно, сколько денег зарабатывается в этом месте, мне стало понятно, что я едва смогу снимать где–нибудь в дальнем районе комнату и не умереть с голоду. О том, чтобы купить себе красивые вещи, пойти в парикмахерскую, или там, на хороший концерт, я уже не могла и мечтать, если только рядом со мной не появится в ближайшее время состоятельный мужчина. Однако я решила все–таки попробовать себя в рыночной торговле, потому что сразу отказаться было бы верхом неблагодарности по отношению к Ашоту и Лене. А они–то ни секунды не сомневались, что облагодетельствовали нищую провинциалку. Вопрос о мужчине тоже был, как оказалось, загодя решен.

В середине ноября, когда я уже отработала свою первую неделю на Измайловке, ко мне подошел Ашот и сказал, что хочет меня познакомить с хорошим человеком. К тому времени я уже разобралась, что Ашот ведает поставками промышленной группы товаров на рынок, а поэтому я прониклась к нему почтением, и мне не пришло в голову ослушаться, когда столь уважаемый человек велел мне закрыть свою точку и идти с ним.

Пропетляв немного в торговых рядах, мы оказались где–то у забора со стороны линии метро, и там зашли в теплушку или вагончик, в котором был включен электрообогреватель. На узкой кушетке за неубранным столом сидел толстый земляк Ашота, который был мне представлен как уважаемый Хорен. Кушетка была застелена темным одеялом, на столе валялись какие–то документы, колода карт и меховая шапка, сам же уважаемый был небрит, одет в тяжелое кожаное пальто, а на его толстом безымянном пальце сверкала тяжелая золотая печатка.

— Нравится работать у нас, девочка? — спросил Хорен с ощутимым акцентом.

— Работа как работа, — ответила я. — Все нормально, только выторг маленький, людей совсем нет.

— Это потому что народ сейчас не о покупках думает, — сказал Хорен. — Но ничего, к Новому Году увидишь, табунами повалят. Политику на хлеб не намажут. Выпей со мной коньяк, за знакомство.

Ашот разлил для нас коричневую жидкость в одноразовые стаканы, мы выпили за встречу, потом за процветание. Я заметила, что себе Ашот по-новой уже не наливал. Потом он не прощаясь, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

— Хороший коньяк, — Хорен поднял пузатую бутылку с надписью «Юбилейный». — Французы завидуют, говорят, у нас лучше, чем ихний. Пила раньше?

— Не-а, — сказала я. — В Брянске все больше водочку или самогон употребляют, или там спирт «Рояль».

Мне было понятно, чего добивается Хорен, подпаивая меня, и, пожалуй, я бы нервничала, не будь за моей спиной брянского опыта общения с кавказцами. Но теперь я старательно разыгрывала туповатую провинциалку, видя перед собой всего лишь очередного клиента, которого надо обслужить.

— Дверь закрой на задвижку, — сказал, наконец, Хорен. В его масляных глазках горело возбуждение. Он отодвинул стол, а я сделала шаг к дверям, украдкой вытащила из кармана презерватив, и, разорвав зубами обертку, спрятала скатанную резинку за щекой. Обернувшись, я увидела, как Хорен сбрасывает плащ и торопливо расстегивает черные брюки.

— Можно, я свет выключу, день–то на дворе, — спокойно сказала я, и, получив разрешение, повернула выключатель и в полумраке двинулась к лиловому органу, обросшему густым черным мехом.

Я нарочно не прятала зубы, чтобы Хорен не заметил резинку, делала ему больно, вроде бы случайно, как и пристало неопытной продавщице, а потом он поставил меня у стола и вошел сзади, едва я успела приспустить джинсы.

— Когда гандон одела? — удивился Хорен, но я изобразила страстный прогиб, застонала, и он задвигался во мне, теряя нить размышления, готовый пригвоздить меня к столу, все сильнее и сильнее.

Все завершилось минут за десять, я технично вытащила его член из себя, причем резинка осталась в моей руке, и я выбросила ее в мусорное ведро, наполненное объедками и окурками почти до краев. Другой рукой я поправила джинсы, потом застегнулась, заколола растрепанные волосы и холодно улыбнулась: