Я, кажется, ничего не ела сегодня, только творог с чаем пила, отчего же так муторно? На следующий заход я уже не могла изобразить веселого блеска глаз — клиенты в сауне выбрали Свету и Валю, а поскольку их было пятеро, то чертова Света заработает сегодня больше меня.

— На тебе лица нет, — говорит Вадим, когда мы выходим на улицу.

Не может быть!

Я забегаю в маленький скверик, и меня сворачивает пополам. Подбежавший песик невнятной породы обнюхивает то, во что превратился творог. Хозяин собачки что–то вопит, но животное упрямо нюхает передо мной, новая струя рвоты попадает на него, и псина отбегает. Подходит Вадим.

— Что, плохо дело? — он курит свой «LM», на нем белая куртка и джинсы, он выглядит расстроенным.

— Да, съела что–то несвежее.

— Не разводи сама себя, — говорит Вадим. — Ты ела то же, что и все. Какой отсюда вывод?

Что изменится, если я буду и дальше изображать оскорбленную невинность? Мне не станет легче, это точно.

— Мне неприятно, что ты сейчас пытаешься со мной говорить, как тогда с Мариной, — бросаю с вызовом.

— А как мне с тобой разговаривать, если ты за чаевые трахаешься без резинки и позволяешь в себя кончать?

— Что-о? — я остолбенела от такой неправдивой неправды.

— То, что сама знаешь, — зло говорит Вадим и давит подошвой окурок.

— Если я тебе скажу, что это подлое Светкино вранье, ты ей поверишь, не мне? — гляжу ему в лицо, не отрываясь.

— Ну, а как это объяснить? — он поднимает руки в театральном жесте.

— Это был «субботник», — говорю, — самый последний. Тульский бандит втулил мне прямо в бассейне, и я не могла физически одеть ему резину, потому что меня имели с двух сторон, и я стояла по грудь в воде!

— А, так известно имя папаши?! — глумливо говорит Вадим. — Может, он обрадуется, как узнает?

Я разворачиваюсь и иду к машине, у меня слезы в глазах, но их никто не должен видеть. Вспоминаю, как Светка пристально смотрела на меня сегодня утром, понимаю, что как–то я себя выдала, а она, рожавшая баба, подметила мою оплошность. И тут же не преминула окунуть меня в дерьмо перед Вадимом. Сука! Сука. Сука,… да и он не лучше.

Какого черта мне делать в машине у Палыча? Там воняет бензином. Прогуляюсь.

— Слушай, — начинает он из–за спины. — Ты не строй обидку–то. Я же сказал… ну, так, без умысла.

Я иду дальше, и осенний ветер путается в моих длинных волосах. Постричь их пора, что ли?

— Подожди, — он уже идет рядом, трогает мой локоть. — Давай поедем к доктору…

— Ты давно не звонил на базу, — резко говорю я. — Проверь, может, есть заказ.

Так и оказалось: клиент попался молодой, но трудный — корчил странные рожи и пару раз норовил укусить, но я уворачивалась, а, ощутив его твердые зубы на клиторе, засветила ему пяткой в лоб. Боялась, что он потребует возврат денег, но он выслушал мои извинения, жалобную просьбу не кусать — и стал вести себя немного лучше.

После проблемного клиента я уже не вспоминала о новых заказах — мы забрали девочек из сауны и поехали домой. Остановились у подъезда, Вадим придержал мою руку:

— Я договорюсь с доктором на завтра.

— Давай обождем, вдруг сами пойдут, — засомневалась я.

— Сколько дней задержка?

— Ну, около двух недель… может, дней семнадцать.

— Самое время, — сказал Вадим. — Нечего тянуть.

И я не стала тянуть, кивнула головой.

*.*.*

У нас в России частенько вспоминают об аде: обычно он является тюрьмой или войной. Этот ад придумали мужчины, и в нем, как правило, они издеваются над себе подобными, упражняя свою молодецкую силу на слабых. Но редко говорится об аде, который те же самые садисты-мужики втихаря построили для нас: я имею в виду родильные отделения больниц, где не хватает самого необходимого, и маленькие россияне появляются на свет в муках, которых можно было избежать.

Но рождение — это хотя бы почетный долг, биологический — перед природой, социальный — перед семьей, религиозный — перед церковью, патриотический — перед Россией. Худо-бедно, но для рожениц, если и не делают ничего путного, то хотя бы не жалеют бесплатных добрых слов.

Происходящее в так называемом абортарии, покрыто презрением и холодным издевательством: поганые сучки, попадающие сюда, уклоняются от священного долга! Ну, так отомстим же их порочным телам — пусть знают!

Здесь никогда нет лекарств, здесь забывают стерилизовать инструменты, здесь шатаются бухие сестры и не могут найти тампонов и марли, здесь врачи отпускают циничные шутки, стоя с кровавым скребком в руках, и по ошибке здесь частенько прокалывают нежные стенки маток, или, походя, перерезают трубы яичников.

Мне повезло. Молодой доктор, принимавший меня, не был пьян. Он был вусмерть обкурен. Руки его двигались медленно, будто впервые изучая мир, сокрытый в тумане, а глаза с красными белками жили своей отдельной жизнью. Ему было хорошо, чего нельзя было сказать обо мне.

После осмотра доктор объявил, что на ближайший месяц все расписано, и он запишет меня на ноябрь. Вадим дал немного денег, и очередь сдвинулась на завтрашнее утро.

Потом доктор сказал, что нет лекарств, и обезболивающие препараты в последний раз больница видела при СССР. Вадим сказал, что купит в аптеке все, что продиктует эскулап, вынул из белоснежного кармана ручку и приготовился писать список. Врач немного поерзал и сказал, что он мог бы помочь достать то, что нужно, поскольку в аптеках это не всегда бывает и много подделок. Оказалось, что все необходимое находится в сейфе у доктора за спиной. Рискну предположить, что оно оттуда и не исчезало, то есть, нужду и дефицит создавали нарочно, чтобы пациенты раскошеливались. В конце концов, доктор долго жал руку Вадиму, предварительно объяснив, что с вечера я должна поститься и начинать пить антибиотик. Вадим же очень просил врача до утра воздерживаться от потребления спиртного и легких наркотиков.

Доктор пообещал. Я засунула в сумочку драгоценные лекарства, и мы ушли. Мне было тоскливо и плохо, как и большинству из нас перед абортом, но, вместо благодарности я спросила у Вадима, сколько я ему должна.

— В жизни не рассчитаешься, — хмуро усмехнулся он, сказал, что опаздывает на работу, и убежал.

Признаться, у меня было какое–то звериное желание спрятаться, уехать к маме в Полесск, но здравый смысл тут же подавил эту бредовую идею. Вместо этого я с телеграфа позвонила маме в школу, и мы проговорили с ней, пока не закончились монеты. На прощание она поздравила меня с наступающим совершеннолетием, и я только в этот момент вспомнила, что завтра день мудрой святой Софии, давшей мне имя. А ведь могла и забыть, и оказалось, что только один человек на свете помнит о том, когда я родилась… Когда не станет мамы, об этом забудут все.

И я сама забуду, потому что меня как бы и не было, если об этом никто не вспомнит, и лишь мои губы, мою походку и мою кожу будут вспоминать несколько клиентов, которым я понравилась, и они, старея, будут перелистывать приятные странички альбомов их жизней, и в момент, когда опустятся их веки, я возникну далекой сладкой вспышкой молодого оргазма и — выполню свое последнее на свете предназначение. Или все будет по-другому, и это их взнос в мою копилку позволит в один прекрасный — поистине прекрасный — день исполниться чему–то важному, о чем я еще не знаю, но чего очень сильно хочу? Пусть мои мысли циничны и кажутся временами низменными. Я читала, что высокие идеи и мысли внушают пустоголовой толпе перед каждым кровопролитием на Земле. Так что обойдусь–ка я моими недалекими мыслишками — вдруг они приведут к чему–то, наоборот, высокому и прекрасному.

Аборт

Состоит из двух частей: непосредственно изъятия плода и чистки. Если первую часть я почти не помню, то вторая была мучительна, как мне и не снилось. Мне вкололи дополнительную дозу анестезирующего препарата, но почему–то это слабо помогало. Когда я, покрытая испариной, бледная, потерявшая много крови, оказалась в общей палате, бабы постарше стали меня утешать, рассказывая о своих бесчисленных абортах и выкидышах. Оказалось, что у всех у них, кроме одной, были уже дети, и в большинстве взрослые. Здесь, в абортарии, женщины делились самыми интимными подробностями, поддерживали друг друга, зная, что они должны быть добры к своим сестрам перед натиском сумасшедшего мира, который воплощался в бесовских образах мужиков с огромными железными хуями, щипцами, топорами, ножами, скальпелями, скребками, яро наседающих на зареванную Богоматерь с младенцем на руках. Бесы требовали удовлетворить их похоть, любой ценой, в любом месте, а удовлетворенные, хохотали над Богоматерью и вразвалку уходили дальше — жрать водку и молодецки глумиться над стонами своих невест…

— Ты стонешь во сне, — бледное лицо Вадима торчит над белым воротничком. Вдобавок на его плечи наброшен белый халат.

— Ты не хотел бы стать человеком в белом халате? — несет меня еще сонная волна. — Помогать людям, спасать жизни, разве это не прекрасно?

— Ты в порядке, — улыбается Вадим. — Я тут принес гранатовый сок, он восстанавливает гемоглобин в крови.

— Я знаю, — произносит мой пересохший рот. — Мой папа умер от лейкемии. Радиоактивные изотопы расщепляют гемоглобин. Даже сок не помогает.

— Не умничай, — говорит Вадим. — Выпей, у тебя губы потрескались.

Я пью, полбанки сока в один глоток, и удивляюсь, как в меня столько влезает. В туалете меняю размокшую от крови прокладку, потом одеваюсь. Врач заверяет, что все прошло успешно, и Вадим дает ему денег. Я замечаю, что многие мои клиенты дарят чаевые примерно с такой же барской миной на лице.

— Доктор, — спрашиваю, — когда можно приступать к интимной жизни?