Доминик наклонился к ней. Его лицо было почти таким же бледным, как и ее.

— Уверяю вас, мне не хотелось причинять вам страдания. Эти слова выворачивают мне всю душу, но я обязан их произнести.

Затем он сделал над собой видимое усилие и, опустив голову, произнес:

— Этот несчастный ребенок не умер, как вы полагали. Он остался жив. Он жив, и этот ребенок — я.

За этими словами последовала тишина. Словно молния поразила Флер. Прикованная к креслу, она, оцепенев, пристально смотрела на Доминика. Какое-то время ей казалось, что он сошел с ума, но потом она поняла, что это не так. И, не задавая дальнейших вопросов, она поверила ему. Эта глаза, этот необычный фиалковый цвет, которым обладала она… такие же глаза горели и на лице Ануина. Глаза, в которые она сейчас пристально смотрела, могли принадлежать только…

Он снова заговорил:

— Это слишком тяжело для вас? Я знаю, это должно быть для вас страшным потрясением. Могу я позвать мистера Марша?

Она с трудом вышла из оцепенения, полностью охватившего ее, и еле слышно ответила:

— Нет… Подождите… расскажите мне еще. Бога ради, скажите, откуда вам стало известно это?

И тогда он рассказал ей все.

За серьезными событиями, касающимися Шарлотты Чейс, последовало потрясающее открытие. Вчера, когда Доминик находился в Парламенте, он получил послание, в котором его уведомляли, что его присутствие необходимо в госпитале для ветеранов в Челси. Там умирал гвардейский капрал по имени Уильям Смит, который выразил желание срочно встретиться с мистером Ануином, ибо должен открыть ему нечто очень важное.

Доминик был знаком с этим человеком и сразу же отправился в госпиталь. Он считал, что Уильям Смит давно умер. Первые годы своей жизни Доминик находился у мистера Смита и его жены. Позже мистер Смит отправился в Крым, был там ранен, и теперь ему, наверное, уже за семьдесят. Свыше тридцати лет он никак не связывался с Домиником.

— Не буду смущать вас, рассказывая всю историю с этого момента, — сказал он Флер. — Я должен рассказать ее с самого начала.

— Да, да, пожалуйста, — взволнованно проговорила Флер, сосредотачивая свой пристальный взгляд на лице Доминика.

И он рассказал ей все, начиная с самого своего рождения. У него теперь имелись все факты. Он узнал, что родился со смуглой кожей, вследствие чего лорд Сен-Шевиот, его отец, в безумной ярости отказался от него. Запуганная бароном повитуха объявила, что ребенок родился мертвым, и вынесла его из замка. Она намеревалась избавиться от крошечного младенца, но, зная, что тот живой, отнесла его к себе домой в Монкз-Рисборо. Там она отдала его племяннице, у которой только что родился мертвый ребенок. Эта женщина (миссис Смит) выкормила малыша и очень привязалась к нему. Ее не смущал цвет его кожи. К тому же, когда ребенок стал чуть постарше, его кожа значительно посветлела, а Смиты были просто очарованы красотой его глаз и изящной фигурой. Повитуха была слишком запугана, чтобы назвать имя настоящих родителей ребенка. Ее племянница взяла малыша с собой в Лондон, где ее муж получил новую работу и был теперь фонарщиком. Только на смертном одре повитуха открыла Уильяму Смиту всю правду. Но в то время барон Кадлингтонский был уже мертв, а леди Сен-Шевиот вышла замуж вторично.

— Итак, до десяти лет я жил с этими добрыми людьми, Смитами, — продолжал Доминик. — Затем, вам это известно, я поступил в благотворительную школу, куда однажды заехали Энгсби, впоследствии усыновившие меня. Но оказалось, что в сознании Уильяма Смита я всегда был законным наследником Кадлингтона и меня звали не Ануин… а Сен-Шевиот. Это всю жизнь не давало ему покоя, и уже на смертном одре он почувствовал, что должен открыть правду. Поэтому он и прислал мне послание в Парламент. И передал вот это…

Доминик протянул Флер красивую золотую цепочку, на которой висело крошечное, покрытое эмалью сердечко с инициалом «К», обрамленным бриллиантами. Флер положила его себе на ладонь. Ее пальцы так сильно дрожали, что она едва могла держать миниатюрное украшение. Ее бледное лицо стало алым, и она, запинаясь, проговорила:

— Боже, это правда! Значит, это правда! Ибо, когда начинались роды, я отдала повитухе эту цепочку с маленьким сердечком (инициал «К» означает Кадлингтон, как вы, наверное, уже догадались) и сказала, что, когда ребенок родится, надо повесить эту цепочку ему на шею, дабы она принесла удачу. Это была прихоть матери… не более.

— Меня удивило, что повитуха не украла ее, — сказал Доминик. — Наверное, она была честнейшей женщиной. И Смит тоже оказался достойным человеком, раз не продал цепочку, несмотря на свою нищету.

— Та, которой доверили похоронить ребенка, была лучшая из двух повитух, ухаживавших за мной, — тихо проговорила Флер. — Она не была убийцей, не хотела, чтобы младенец умер. Теперь я все понимаю. Она сообразила, что барон попытается уничтожить ребенка, если узнает, что тот остался жив. О Боже! И вот сегодня ты стоишь передо мной, мой сын, мое дитя… взрослый человек, Доминик Ануин!

Флер запнулась. Она услышала, как из парка донеслось пение птиц и зазвонили колокола Эппинской церкви, и снова посмотрела в лицо этого мужчины, известного политика, который некогда был для нее совершенно посторонним человеком. Невероятный, потрясающий факт! Он был ее сыном! Ее ребенком, который не умер сорок пять лет назад, а остался жив и стал выдающимся членом Парламента.

Теперь она поняла, почему ее так странно влекло к Доминику. Поняла очень многое. Ей стало ясно, почему он продемонстрировал такие незаурядные способности, еще будучи школьником. Ибо разве не была Елена Роддни, его бабушка, самой образованной и блистательной женщиной своего времени? Она понимала, откуда у него такие обаятельные манеры, ибо такими же манерами обладал еще один прекрасный и очаровательный мужчина, который приходился ему дедом, — Гарри Роддни. Флер подумала, слава Богу, что он совсем не похож на своего отца. Ибо его миновали жестокость, грубость и злобность Сен-Шевиота. Он целиком принадлежал к семье с ее стороны. И ничего общего с Сен-Шевиотом у него не было, если не считать волос цвета воронова крыла.

Так, значит, он приехал в Пилларз, в материнский дом. И Флер подумала, что это самое невероятное и фантастическое событие, которое когда-либо случалось с какой-нибудь женщиной в мире. Разве имеет значение цвет его кожи? Кстати, он совершенно не такой, какого боялся Сен-Шевиот. Кожа Доминика была светло-коричневой, как у тысяч мужчин из романских стран. А изящные губы, прямой нос, глаза… были ее. Теперь Флер начала находить в его внешности множество дорогих ее сердцу черт. Подбородок был похож на подбородок ее отца, а улыбка — на улыбку Елены. Да, это был внук леди Роддни, со всем его странным магнетизмом, от которого у всех женщин, знакомых с ним, кружилась голова (как и у Шарлотты), правда, без всякой надежды на успех. Они просто влюблялись в него единственно во имя любви.

Все эти томительные годы, когда она подавляла в себе материнское чувство, похоже, сейчас как бы отлетели от Флер Марш. И со счастливыми слезами она протянула руки Доминику.

— Сын мой! — дрожащим голосом произнесла она. — Мой дорогой мальчик.

Он безмолвно пал к ее ногам и уткнулся головой в ее колени. Этот суровый мужчина сейчас не стыдился своих слез. Он беспрестанно целовал руки Флер. И в первый раз прошептал святые слова:

— Дорогая мама!

Прошло немало времени, прежде чем они успокоились. Им надо было так много сказать друг другу. Спустя некоторое время Доминик сидел возле матери, жадно впитывая каждое ее слово. Ведь он ничего не знал о своем отце и других предках. Ему хотелось все узнать до мельчайших подробностей. Это было ошеломляющее откровение — история замка Кадлингтон с его знаменитой башней, который сгорел в одночасье в тот день, когда дед Доминика пронзил шпагой Дензила Сен-Шевиота… это была ужасная история первого замужества Флер, драматических событий, последовавших за ним, потом рождение сына…

Спустя несколько минут Доминик произнес:

— Вам пришлось претерпеть намного больше, чем обычному человеку, моя бедная матушка. Вы бесконечно мужественны.

— Пережить все это мне помог Певерил. Это ему, и только ему, я обязана всем.

— Значит, и я обязан ему всем, и мне не надо лучшего отчима!

— Как необычно все это звучит, — вздохнула Флер. — Уже на следующий день, услышав мой вздох, он подумал, что все это из-за того, что я лишилась малыша, которого собиралась лелеять. И очень странно, Доминик, что я не испытываю к тебе никаких дурных чувств из-за того, что ты — сын Сен-Шевиота.

— Умоляю, чтобы это так и осталось! — воскликнул он и поднес к губам руку матери. — Ибо сейчас и впредь вы и Шарлотта Чейс стали единственным светом в моей жизни. Я буду также любить и свою приемную мать, и маркиза, который усыновил меня и дал мне возможность жить по-человечески. Но кровь не вода, а вы ведь воистину — моя мать.

— О, дорогой мой, — прошептала Флер с покрасневшими от слез глазами.

Доминик поднялся с колен, подошел к окну и посмотрел в сад. После посещения Уильяма Смита он до сих пор чувствовал себя ошеломленным. Затем снова заговорил с Флер:

— Настало время, когда мне хочется знать все больше и больше. Меня очень интересует моя родная кровь. Я предполагал, что по происхождению я испанец или португалец, но чтобы африканец — никогда!

— Не надо огорчаться, дорогой, — ласково сказала Флер. — Твой прадедушка-африканец, как я уже говорила, был прекрасным и благородным человеком. Никакого позора в твоем происхождении нет.

— А у моей бабушки… леди Роддни… не было даже следа африканской крови?

— Ни капли. Она была, как я, белокожая и с рыжевато-золотистыми волосами. Только глаза ее были очень черными.