Барон небрежно спросил молодого человека:

— Ну, так что вы выбираете? Шпаги или пистолеты?

Художник, совсем не разбирающийся в видах оружия, сделал над собой доблестное усилие и бесстрастным тоном ответил:

— Мне доставило бы огромное удовольствие пронзить ваше горло шпагой, милорд.

— Ох, болван! — воскликнул барон, задрожав от ярости, вызванной черными демонами его воспоминаний. — Вам осталось жить не более нескольких часов. А ты… — Он круто повернулся к валлийцу. — Запри его в башне. Пусть останется там до шести утра.

Певерил попытался возразить, но барон, схватив со стола канделябр, повернулся к художнику спиной и стал подниматься наверх.

— Пошли со мной, — грубо обратился Айвор к Певерилу.

Молодой художник последовал за слугой.

И вот он вновь поднимался по этой так хорошо знакомой ему узкой винтовой лестнице. Валлиец следовал сзади, освещая дорогу факелом. Никто не входил в эту мрачную башню с тех пор, как Флер с Певерилом покинули Кадлингтон. Повсюду лежал толстый слой пыли. Сама студия выглядела угрюмой и заброшенной, когда молодой художник вошел в нее. Непроницаемая от пыли паутина свисала с грязных перекрытий, закрывая узкие окна. В центре помещения по-прежнему стоял мольберт Певерила. На полу в беспорядке валялись несколько холстов, изъеденных крысами. И даже когда Айвор открыл дверь, несколько мерзких тварей с пронзительным писком разбежались по деревянному полу. Марш смотрел на все это, содрогаясь от отвращения. Он ненавидел крыс. Тут валлиец проговорил:

— Некрасиво, правда? Но вполне сносно для вас, мой нежный художничек. Вам осталось жить всего несколько часов, и за это время вы можете о многом поразмышлять. Спокойной ночи… или лучше сказать: доброе утро! — С насмешливым поклоном он удалился, закрыв за собой дверь и повернув в замке ключ.

Факел Айвор унес с собой.

Несколько минут Певерил стоял в темноте, пока его глаза не привыкли к ней. Ему было крайне неприятно находиться в этой заплесневелой промерзшей комнате, где по углам повизгивали и шуршали крысы. Эта обстановка угнетала его, и вся его стойкость мгновенно исчезла. «Боже, — подумал он, — так вот как я проведу свои последние часы… если они станут последними». Зная студию как свои пять пальцев, впотьмах он подошел к окну и распахнул его. Воздух, ворвавшийся в студию, был пронзительно морозен, но свеж, и Певерил с благодарностью вдыхал его, ведь студия длительное время была заперта и провоняла плесенью. Марш не мог заставить себя лечь на кровать, загаженную крысами. Поэтому он стоял у окна и пристально рассматривал вид, который прежде наполнял его радостью и вдохновением, а теперь поверг в невыносимую печаль. Медленно, но уверенно ночь превращалась в утро — рассвет уже зажег своим тусклым мерцающим светом восточную сторону неба. Скоро он, Певерил, спустится вниз, отправится на встречу со своим противником, и состоится первая и, безусловно, последняя дуэль в его жизни.

Как бело и спокойно все вокруг. Над окрестностью поднимались прозрачные морозные дымки, туман струился над бесконечными лесами, отчего долина Эйлсбери словно тонула во мраке. Наконец, окончательно привыкнув к темноте, художник обратил свой взор на стул с высокой спинкой, по-прежнему находившийся в студии. Флер так часто сидела на нем. Да, стул все еще был здесь. И Певерил словно наяву видел любимую во всей ее изысканной красоте; он ощущал плотный бархат ее белого платья, чувствовал аромат, исходивший от ее волос, когда, прежде чем начать писать ее портрет, он поправлял упрямо выбившуюся прядку. Он вспоминал о ее горе, об ужасающем наказании, на которое обрек ее барон именно в то время, когда она больше всего нуждалась в заботе и ласке.

Марш надеялся, что, став мужем Флер, он окружит ее любовью и заботой, каких она не знала в замужестве с бароном. Теперь же наверняка этого не будет. Разумеется, он сделает все, что сможет, там, внизу, за южной стеной, однако даже Сен-Шевиот превосходно понимал, что это будет нечестный поединок.

Певерил опустился на колени и сжал руками горячий лоб.

— О Флер, возлюбленная моя, как невыносимо покидать тебя теперь, — прошептал он.

Холод становился все сильнее. Певерил протянул дрожащую руку к окну, чтобы закрыть его, и остался в том же согбенном положении до тех пор, пока сон не сразил его. Этот необходимый, целительный сон… Молодой и здоровый, он даже в таком неудобном положении и с такими скорбными мыслями по-прежнему был способен забыться…

Его разбудил звук поворачивающегося в замке ключа.

Это пришли за ним Айвор и знаток живописи, назначенный бароном ему в секунданты.

Над Кадлингтоном разгорался рассвет.

Глава 28

Покрытый туманом Кадлингтон возвышался темной призрачной громадой, а его угрюмая башня указывала в небо, подобно персту мщения.

Внезапно налетел легкий ветерок и разогнал облака. Бледная луна быстро исчезла, уступив место восходящему солнцу. Лес по-прежнему лежал в сонном спокойствии, но внизу, в долине, кое-где уже поднимался дым из печных труб поселянских домишек. Эти люди, обремененные заботами, вставали ни свет ни заря. Послышалось глухое мычание скотины, которую выгоняли из стойла; этот монотонный звук был словно протест против жестокости жизни, царившей здесь от рождения до самой смерти человека.

На лужке, к которому Айвор, Певерил и его секундант приближались через фруктовый сад, уже собралась небольшая группа людей.

Барон Кадлингтонский стоял впереди, за ним — его секундант, новый врач, молодой доктор Барнстабл с небольшим черным саквояжем. Он нервничал. Ему весьма не нравилось то, что вскоре должно было произойти, ибо он был мирным деревенским лекарем, совсем недавно приобретшим эту специальность и еще не привыкшим к жестокости. Он впервые присутствовал на дуэли в качестве секунданта.

Похоже, Сен-Шевиот пребывал в прекрасном расположении духа. Он постоянно улыбался, демонстрируя ряд великолепных зубов. Сбросив верхнюю одежду, оставшись в одном камзоле и шелковых панталонах, он начал аккуратно подворачивать рукава своей ослепительно белой тонкой батистовой рубашки. Когда барон увидел направляющуюся к нему изящную легкую фигуру молодого художника, он, продолжая улыбаться, прищурил глаза. Певерил подошел ближе и поклонился. Молодой человек был бледен и грустен, но не выказывал ни страха, ни замешательства. Дензил Сен-Шевиот спокойно ответил на его поклон, снова ощутив невольное восхищение молодым человеком, который с таким благородством возлагал свою жизнь на алтарь чести и любви. Сам же Сен-Шевиот никогда не пошел бы на такую жертву. Конечно, он мог сразиться за так называемую честь, но только когда был уверен в своей победе.

И вот Айвор принес шпаги. Знаток живописи и некий молодой человек, гостивший в Кадлингтоне и поднятый ради такого случая с постели, представились Певерилу его секундантами. Марш тоже снял с себя верхнюю одежду и засучил рукава. Он дрожал от холода, резкий ветер развевал его волосы. Подняв голову, он увидел высоко в небе голубую расщелину меж облаками. Внезапный солнечный луч осветил зеленую просеку, образовавшуюся среди снега. Наверное, это были первые предвестники наступающей весны. Первое обещание того, что холодной, лютой зиме скоро придет конец. «Как странно, — подумал Певерил, — что сегодня как раз канун обручения ее величества». Весь Лондон будет охвачен суматохой и завершающими приготовлениями к этой торжественной церемонии. Как все это не вяжется с его трагическим положением! Он даже остановился, произнося безмолвную молитву, желая юной королеве счастья с ее принцем-избранником. Потом забыл обо всем, кроме Флер. Он глубоко вздохнул и, демонстрируя мужество фаталиста, сделал вид, что проверяет качество предложенной ему шпаги.

Один из секундантов прошептал доктору Барнстаблу:

— Вам известно, из-за чего эта дуэль? Я понятия не имею.

— Я тоже, — тихо ответил доктор. — Слышал, что тут замешан вопрос чести барона, равно как и его бывшей супруги леди Сен-Шевиот. Их брак недавно был признан недействительным. — И он прибавил: — Но я знаю, что этот юный джентльмен, художник по профессии, совершенно не умеет стрелять, не владеет шпагой. И лорд, безусловно, убьет его.

— Да хранит его Господь, — прошептал собеседник доктора Барнстабла.

Молодой джентльмен, француз маркиз де ля Пэр, в эти дни был почетным гостем барона и сейчас взял в свои руки ситуацию, ибо был весьма опытен в дуэлях. Он предупредил противников о правилах и поставил их лицом друг к другу с опущенными к земле шпагами. Певерил внимательно следил за движениями и действиями барона, стараясь следовать им. Он мрачно подумал о том, удастся ли ему нанести хоть один удар или хотя бы услышать звон своего клинка, соприкоснувшегося с клинком противника, прежде чем его разоружат. Но когда маркиз осведомился, готовы ли противники к схватке, Певерил первым ответил: «Да». Тогда маркиз решительно скомандовал:

— En garde, messieurs![13]

Противники стремительно направились друг к другу. И тут же искусным ударом барон выбил из руки Певерила шпагу, рассмеялся и процедил сквозь зубы:

— Поднимите ее.

Марш с красным от стыда лицом поднял оружие и сделал выпад в сторону своего противника.

— За нее! — отчаянно воскликнул он.

— Болван, — отозвался Сен-Шевиот, ловко отражая удар. На этот раз не только шпага отлетела от Певерила — из руки, в которой он ее держал, закапала кровь.

Барон рявкнул:

— Ну, что теперь?

Сердце в груди Певерила стучало так, словно готово было выскочить. Но он, не обращая внимания на кровь, быстро пропитывающую рубашку, снова поднял шпагу.

Следующее движение художника было стремительно, как молния, но не от наличия опыта, а из-за отчаянного желания хоть единственный раз достойно противостоять барону. И снова зазвенели клинки. Даже Сен-Шевиота удивило такое внезапное проявление ловкости в фехтовании. Но это не смогло смутить его. Барон всего лишь, как кошка с мышкой, играл с несчастным художником. Доктор Барнстабл, с тревогой наблюдая за поединком, протестующе выкрикнул: