Братья появлялись с завидной регулярностью каждое утро поодиночке и никогда вдвоем, просили через дворецкого принять их и выслушать наконец. Но их каждый раз отсылали прочь. Затем приносили почту, и большую часть в ней опять составляли послания, подписанные уже известными именами. Поначалу письма уничтожались, потом дворецкий стал складывать их в аккуратную стопочку на столе в гостиной, и сразу же после этого мать и дочь уносили каждая свою долю к себе в спальню.

Настя не знала, читала ли мать адресованные ей письма, по крайней мере, они ни разу это не обсуждали, но уже не раз она замечала заплаканные глаза матери. И хотя Ольга Ивановна объясняла это головной болью или внезапным насморком, Настя не сомневалась — мать плакала после очередного письма графа Андрея. Что писал ей суровый старший брат ее бывшего жениха, знать Настя не могла, но то, что он настаивал на разговоре с гораздо большей настойчивостью, чем Сергей, было очевидно. С Настей он тоже пытался поговорить. И хотя она терзалась от желания узнать, какие же доводы он приведет в защиту младшего братца, все-таки отказала ему в визите.

Вчера она впервые позволила себе небольшое отступление от собственных принципов и распечатала письма.

Все они были полны извинений и объяснений. Сергей признавался, что был всего лишь жалким глупцом и его поступок был совершен в гневе, который, конечно же, был вызван не ею, а бесстыднейшей клеветой в его адрес. Но он не должен был лгать, в этом его несомненная вина, и он горит желанием приложить все свои усилия, чтобы вернуть ее любовь и доверие. Он любит ее до умопомрачения, потерять ее для него равнозначно смерти, и ради всего святого на земле просит позволить ему упасть перед ней на колени и сказать еще раз, как сильно он ее любит и как глубоко осознал собственную низость.

Кроме писем, телеграмм и записок, Сергей присылал ей ежедневно одну, а то и две корзины цветов, которые Настя с упорством, достойным лучшего применения, каждый раз велела отсылать обратно, затем стала отдавать слугам, а потом оставлять себе. И вскоре особняк Райковича с низкими потолками и узкими окнами, такой же унылый и угрюмый, как и его хозяин, стал напоминать оранжерею или филиал цветочного магазина. На смену запахам сырости и старой, слежавшейся по углам пыли пришли цветочные ароматы, такие же навязчивые и приторные, но гораздо более приятные, чем прежние. Цветы были повсюду! Пришлось заполнять ими не только многочисленные вазы, как оказалось позже, весьма древние по происхождению, но и ведра, и даже глиняные горшки для молока и кваса.

Но разве могла Настя любоваться ими (разве только иногда, нечаянно), зная, что их прислал негодяй по имени Сергей Ратманов.

Сумеет ли она простить его?

Сейчас ни в коем случае!

А чуть позже? — вкрадчиво спрашивал внутренний голос и тут-же, почувствовав, что хозяйка не сопротивляется, принимался пытать ее с упорством и настойчивостью средневекового инквизитора: любит ли она графа до сих пор? Хочет ли бежать к нему, нет, лететь на крыльях, чтобы вновь увидеть дорогое лицо? Мечтает ли выйти за него замуж?

Да! Тысячу и тысячу раз да!

Всего три слова «Я тебя прощаю!» могли бы избавить ее от страданий, но не от сомнений. Можно ли выходить замуж за человека, который столь жестоко обманул ее? Зачем обрекать себя на ожидание очередной подлости или гнусного поступка? Возможно, он никогда не решится на повторение подобного, но ее жизнь все равно будет навсегда отравлена, и счастье, которое было таким очевидным две недели назад, никогда не постучится в их дом!

Доводы разума были слишком убедительными и подавляли голос совести и сострадание, стучавшиеся в ее сердце и робко предлагавшие хотя бы выслушать бедного графа.

Глафира Дончак-Яровская с постоянством дятла, долбящего сухое дерево, сообщала о том, что Сергей Ратманов с каждым днем выглядит все хуже и хуже и своим видом напоминает сейчас больного в последней стадии чахотки: осунулся, пожелтел, глаза ввалились…

Несколько дней назад в одной из московских газет кто-то под псевдонимом Гарун напечатал длинный стихотворный памфлет, в котором некий джигит крадет бедную девушку, обещая ей несметные богатства за ее любовь. И когда доверчивая горянка отдается ему, оказывается, что он — бедный пастух и, кроме рваной бурки на плечах, ничего не имеет. И хотя эта жалкая писанина весьма отдаленно напоминала действительные события, он тут же стал известен каждому, кто смел причислить себя к столичному бомонду и с невыразимым наслаждением смаковал в будуарах, гостиных и модных салонах очередной скандал.

Настя узнала об этом, но памфлет читать не стала, газету порвала и с тайной благодарностью и даже с некоторой долей гордости узнала о том, что ее бывший жених дал новый повод для сплетен. Сергей Ратманов пришел в редакцию и, не требуя объяснений, просто-напросто отвесил редактору пару затрещин. После чего на следующий день в газетенке появилась пространная статья о том, что редакция приносит искренние извинения господину Р. за необдуманное решение напечатать материалы, оскорбляющие его честь и достоинство. Помимо этого, сообщалось об отказе сотрудничать с неким господином, который пишет под псевдонимом Гарун, и вдобавок ко всему редактор призывал остальные издания не иметь с этим автором дело.

Вечером приехал Райкович и за ужином не преминул упомянуть о поступке графа, оценив его как очередное безрассудство. Его пощечины позволили свету теперь уже не шептаться о его сомнительных похождениях, а говорить об этом во весь голос. Не обрати он внимания на этот гнусный пасквиль, возможно, все обошлось бы малой кровью и меньшим по размаху кандалом.

— Что касается меня, то я очень благодарна графу за этот поступок, — неожиданно для всех произнесла Ольга Ивановна, перебив гневную тираду Райковича, — не сделай он этого, я сама непременно поехала бы в эту паршивую газетенку и, уж будьте уверены, показала бы этим жалким писакам, почем фунт лиха! Не хватало, чтобы мою дочь выставляли алчной охотницей за чужим состоянием, которая за деньги готова кинуться на шею любому! — Меркушева отбросила в сторону салфетку и встала из-за стола. Гордо вздернув подбородок, она окинула взором притихшую дочь, удивленного Райковича и с вызовом произнесла:

— Ратибор, мы с Настей еще некоторое время намерены пользоваться твоим гостеприимством. С завтрашнего дня мы начинаем выезжать в свет. Я никому не позволю трепать имя Меркушевых самым непозволительным образом! Тем более не хочу прятаться за чьей-либо спиной!

— Твои решения, как всегда, противоречат всякой логике, — недовольно пробурчал Райкович, не поднимая глаз от бокала с вином. — Они постоянно расходятся со здравым смыслом. Если бы ты послушалась меня и отказала в свое время Ратмановым, ничего бы подобного не случилось!

— Не стоит гадать, что случилось, а что не случилось бы. Теперь это уже не имеет никакого смысла. Но мы должны показать свету, что нам наплевать на все эти пересуды, и, возможно, Настенька, ты встретишь более порядочного человека, чем…

— Мама! — вскрикнула Настя и тоже вскочила со своего стула. — Никого мне не надо! — Она выбежала из-за стола и вновь закрылась в своей комнате.

Она сидела у окна и вытирала слезы быстро промокшим насквозь платком. Они весь вечер наворачивались на глаза и теперь обильными потоками текли по щекам, но, как она того ни желала, заставить себя успокоиться не могла.

С момента приезда Меркушевых в Москву почти беспрестанно лил нудный осенний дождь. По небу кружили в бесконечном хороводе темные, располневшие от избытка влаги тучи. Облетевшие листья липли к мостовой, мохнатыми бородами висли на колесах экипажей и пестрым лоскутным одеялом укрывали озябшую от заморозков траву в парках и скверах. Мокрые и унылые галки усеяли не менее унылые и серые деревья и, растеряв прежний, летний еще запал и азарт, скрипуче переругивались между собой.

Настя вздохнула. Погода была под стать ее настроению и лишний раз подтверждала, что жизнь окончательно загублена, надежды уничтожены, а единственным радостным событием в ее положении является известие, полученное сегодняшним утром от собственного организма. Слава богу, она не забеременела после той сумасшедшей ночи, о которой, как ни силилась ее забыть, вспоминала почему-то все чаще и чаще.

Настя снова вытерла слезы и промокнула до неприличия распухший нос. В памяти возникло лицо ближайшей матушкиной подруги. По обычаю, Глафира заскочила после ужина на четверть часа, чтобы познакомить их с последними новостями, и с восторгом восприняла сообщение о том, что и мать и дочь наконец приняли решение прекратить отсиживаться в добровольном заточении, а выезжать в свет в самом скором времени.

Она даже вызвалась заполучить приглашения на званые вечера и балы, устраиваемые наиболее богатыми и влиятельными семействами Москвы. Ольга Ивановна подозревала, что это будет не так уж и трудно, и на первых порах на них с Настей будут глазеть, как на восьмое чудо света, и чуть ли не показывать пальцем. Но это был единственный способ насытить интерес любопытствующих светских кумушек и их не менее любознательного окружения.

Настя вновь вытерла слезы.

Глафира Афанасьевна приветствует их желание выезжать в свет и уверяет, что она будет иметь несомненный успех. Настя усмехнулась, вспоминая ее слова: «Бесспорно, Сергей Ратманов будет искать с тобой встречи, и в твоих силах выставить его на всеобщее посмешище! Стоит только не обращать на него внимания и принимать ухаживания достойных молодых людей. Мой Никита с огромной радостью составит тебе компанию».

По правде сказать, Насте не совсем это понравилось. Никиту она недолюбливала за излишнюю самоуверенность и говорливость, но делать нечего, пришлось соглашаться.

Настя отбросила в сторону платок и посмотрела в зеркало. Интересно, как будет выглядеть ее бывший жених, когда увидит ее под руку с Никитой? Уж она-то постарается изобразить живейший интерес к своему «новому» избраннику, но получится ли у Сергея сохранить самообладание? В этом ей уверенности как раз и недоставало!..