– Гм, – снова сказал мэтр. Я видела, что он не знает, что делать.

В чем-то я могла его понять. Загадки детских болезней – область темная и малоизученная. Можно понять, где обычная простуда, где зубы болят, где съел ребенок что-то не то. Но если вдруг здоровый мальчик за день валится с ног – это уже задачка посложнее.

Сознание того, насколько мы все бессильны, рождало в моей душе целую бурю ярости. Мне хотелось кричать, бить кулаками по кровати, до крови разодрать кожу – лишь бы Мишелю хоть что-то помогло.

– Но не думай остаться безнаказанным ты, дерзнувший противоборствовать Богу… – еле слышно пробормотал рядом со мною отец Реми, и мне стало холодно. Неужели думает о том же, что и я?

– Так-так, – сказал мэтр, ощупывая худое тельце Мишеля, – хорошо бы его травами все-таки напоить. Сделаем состав на основе мирта, как вчера, и хорошо б еще шалфей, чабрец, сосновые и березовые почки смешать и настоять, и пускай выпьет. Так будет легче дышаться.

Мачеху, кажется, успокоили его слова, меня же – насторожили. Такой сбор я и без лекаря смогу составить, он хорош, когда человек всего лишь простужен. Но Мишель спит, и не просыпается, и дышит все тяжелей.

Хлопнула дверь, и все мы обернулись.

Вошел отец.

Он приехал прямо с приема у графа де Амьеза, где, бывало, собирались знатные господа поговорить о политике, и дам на такие вечера не приглашали; отец вошел стремительно, словно ветер влетел: перламутровые пуговицы на камзоле цвета ночи расстегнуты, нелепой и ненужной сейчас кажется богатая вышивка. Отец подошел к кровати и молча уставился на Мишеля, затем перевел тяжелый взгляд на мэтра Батиффоля, и тот вспотел еще сильнее.

– Что с ним? – спросил отец.

– Лихорадка, – лаконично ответствовал мэтр.

– С чего бы?

– Всегда найдется сквозняк, способный ввергнуть организм в болезнь, – провозгласил лекарь; я уже ненавидела этого бездарного кривляку, мечтала сослать его на самые гнилые в городе подмостки – большего не достоин. – Не беспокойтесь, граф де Солари, сейчас мы составим все необходимые лекарства, и скоро Мишель выздоровеет.

– Я надеюсь, – процедил папенька; как же я любила его в эту минуту!

Священник тронул моего отца за рукав:

– Граф, наверное, вам стоит отвести вашу супругу в спальню.

Все посмотрели на мачеху: та полулежала в кресле и уже даже платочком не обмахивалась.

– Да, – в некоторой растерянности сказал отец, – да, конечно.

Он поцеловал Мишеля, надолго задержав губы у него на лбу, затем подошел к мачехе и аккуратно извлек ее из кресла.

– Ах, Этьен, – простонала она, повисая на папеньке, – как же так могло получиться?

– Мэтр уверяет, что все обойдется. Идем, дорогая, идем.

И они вышли, в отсутствие мачехи сразу стало просторней, отец же, я не сомневалась, возвратится.

– Так что вы намерены делать, мэтр Батиффоль? – резко спросил отец Реми.

Лекарь уехал через пару часов, напоив Мишеля составленными отварами, оставив порошок против лихорадки и пустив кровь; брат перестал метаться и затих, однако так и не проснулся. Отец, успокоив мачеху, пришел и молча сидел в углу, глядя оттуда на кровать неподвижными блестящими глазами. Священник молился, стоя на коленях у постели больного, уткнув локти в ворох покрывал, меж его ладонями медленно покачивался крест на толстой цепочке. Эжери устроилась на стуле рядом, я же сидела на кровати и держала Мишеля за руку. Часа через два отец встал, вышел и не вернулся более до утра. Думаю, ему было слишком больно смотреть на Мишеля, и он знал, что ничем не поможет сыну.

И потянулась долгая, долгая ночь.

Давно в моей жизни не случалось таких ночей: последняя, пожалуй, была, когда умирала мама, но что я понимала тогда? С тех пор я успела вырасти, решить, что я достаточно взрослая, чтобы брать на себя ответственность за чужие судьбы, – и вот Господь говорил мне, что я неправа. Каждый час мы с Эжери поили Мишеля отваром, каждые два часа – размешивали в теплой воде порошок, размыкали побелевшие губы и вливали по капле. Отец Реми не вставал с колен, шептал непрерывно, и ритм молитв сопровождал нас, ввинчивался в уши, куда бы мы ни шагнули.

– Будь милостив, избавь его, Господи. От всякого зла избавь его, Господи. От всякого греха избавь его, Господи. От козней диавольских избавь его, Господи. От гнева, ненависти и всякого злого желания избавь его, Господи. От смерти вечной избавь его, Господи. Ради Воплощения Твоего избавь его, Господи. Ради святого Воскресения Твоего избавь его, Господи. Ради ниспослания Святого Духа избавь его, Господи. Прости нам наши грехи, Тебя молим, услышь нас, Господи. К истинному покаянию приведи нас, услышь нас, Господи.

И так – часами, в душном мареве, без струйки свежего воздуха – открывать окна мэтр Батиффоль категорически запретил, чтоб еще какой сквозняк не пробрался. Только, думается мне, дело не в сквозняках. Я вглядывалась в заострившиеся черты Мишеля, пытаясь прочитать в них разгадку, найти решение, но сегодня бытовое колдовство оказалось неподвластно мне.

Становилось страшно при мысли о том, как ему там сейчас, в лихорадочных видениях, без знакомых людей, наяву мы могли его успокоить, развеселить, в бред же нам не было доступа. И я раз за разом говорила с Мишелем, говорила ему, что все будет хорошо, он выздоровеет, и молилась – только про себя, своими словами.

Я просила Бога сохранить Мишелю жизнь. Я не смела торговаться, толку никогда нет от торговли. Не могла обещать, что откажусь от намеченной цели, даже не могла пожалеть о том грехе, что теперь приковывал меня к отцу Реми. Я не знала, карает ли нас с ним Бог или же болезнь Мишеля – всего лишь запланированное испытание для всех, ниспосланное свыше; Господь в очередной раз доказал нам, что пути Его неисповедимы, а замыслы – непостижимы. Но можно ли так забирать жизнь ребенка, никому не сделавшего зла, не ведавшего самой сути того, что есть зло? Мишель вроде птиц небесных или зверьков полевых, он растет под солнцем, ветер поет ему песенки. Бог дал его нам как искупление, как свидетельство того, что существует счастье простое, не требующее ни доказательств, ни усилий. Неужели Бог решил, что мы уже научились всему?

И мы смотрели друг на друга с отцом Реми и молились, он знал, что я молюсь тоже, иногда повторяя за ним его слова. Этот взгляд, протянутый над Мишелем, словно нить, помогал мне держать спину прямо, не плакать, не падать в обморок, глупостей не делать. Я нужна была моему брату, и я собиралась быть с ним до его выздоровления или же гибели.

Сейчас, вспоминая эту ночь, я помню лишь только редкие всхлипывания Эжери; огонь в камине – продолговатый и жаркий; мягкую руку Мишеля в моей напряженной руке; движение моего большого пальца – я все гладила и гладила его ладонь; черную фигуру напротив и крестик этот покачивающийся – туда-сюда, туда-сюда; и помню еще, что ногти у отца Реми были обгрызенные.

Время тянулось, вязкое, удушающее, лилось в горло, как смола. Болезнь вползала и в нас, мы задыхались от чужого недуга, болезнь душила надежду, воскрешала тревоги. Час за часом проходил, а мы не знали, каким будет следующий вздох Мишеля и будет ли он. Капали минуты, их тяжелые шлепки вздрагивали вместе с ударами сердца.

Господь, говорила я Ему, лучше забери меня. Забери меня через пятнадцать дней, только замуж дай за виконта выйти, а впрочем, если надо будет, так я и потороплюсь. Забери меня к себе, только Мишеля не бери, и дай мне знак – между мною и Тобой это останется, мы обменяемся, как торговки на рынке, как крестьяне в базарный день; Ты возьмешь себе мою жизнь, и все мои грехи, и счастье, и несостоявшуюся свободу, а Мишеля отдашь миру, потому что он тут очень нужен, Мишель. Гораздо больше, чем я.

И так, молясь, я не заметила, как за окном посветлело: первые лучи рассвета пробрались в комнату, осветив ее призрачным жемчужным сиянием. Намечался хороший день, без дождя, без низких облаков. В такие дни мы всегда любили с Мишелем гулять в саду или в Булонском лесу, бегать по лужайкам, хохотать, бросать вверх золотые листья.

Я не помню, в какой миг отец Реми встал – хрустнули кости, священник едва устоял на ногах. Он оперся о кровать и наклонился, чтобы пощупать лоб притихшего Мишеля, подумал и покачал головой. Затем поднял на меня больные страданием глаза.

– Его надо соборовать и причастить, – сказал отец Реми – и словно разрезал меня словами.

– Нет, – прошептала я.

– Надо, – он выпрямился, потер поясницу. – Он умирает, Маргарита.

– Нет! – сказала я уже громче и стиснула руку Мишеля так, что причинила бы ему боль, чувствуй он ее, но он уже не чувствовал.

Отец Реми обошел кровать, взял меня за плечи и заставил подняться, развернув к себе лицом; я смотрела на него и не видела уже никакой надежды – потому что если б она была, он бы дал ее мне.

– Дочь моя, – сказал он тихо, – вы должны помочь мне. Помогите его отпустить.

– Я не хочу его отпускать, – сказала я, и тогда отец Реми прижал меня к себе, еле заметно укачивая.

– Господь хочет забрать к себе Мишеля, и мы не в силах противиться воле Господа. Мы можем лишь подготовить Мишеля к последнему пути и порадоваться, что скоро он будет в доме Божьем. Плачьте, если хотите, плачьте, это очищающие слезы.

– Нет, – сказала я, отстраняясь. – Не буду. Не теперь. Я должна быть сильной, для него сильной.

Отец Реми кивнул, он все понимал. Не зря же я его любила.

– Хорошо. Тогда все должно быть готово не позднее чем через полчаса: дольше нельзя тянуть. Эжери, – он повернулся к застывшей няне, – позовите сюда всех родственников Мишеля. Пусть семья придет и поможет нам. Я схожу в капеллу за всем необходимым.


И вот комнату проветрили, потек прохладный воздух, только Мишелю было уже все равно. Я смутно помню, как пришел отец с мачехой, немедленно упавшей в кресло, как месье Антуан привел испуганного Фредерика, тот цеплялся за руку гувернера и с ужасом смотрел на умирающего брата. Но никогда не забуду, как отец взял Мишеля на руки, пока перестилали постель: он поддерживал его голову, прижимал к груди; бессильно покачивались босые ребячьи ноги, и отец стоял, прижавшись щекой к макушке сына. Когда священник сказал положить Мишеля обратно, отец не сразу смог сделать это. Я знаю, что за иллюзия владела им в тот момент: пока держит Мишеля на руках – сын будет жить.